За окном смеркалось, небо было залито густо-розовым и лавандовым. Хотелось есть. И бокал вина. Пора наказать ужин в номер. Вспомнился Джакомо, как мы с, ним по-братски делили обед. Телефон залился трелью у меня в руке. Это, конечно, Карло, хочет удостовериться, что я оценила, как чудесно он меня устроил.

— Алло?

— Это Энтони.

— Привет.

— Привет.

Молчание.

— Ты повредил ногу?

— Взяли с Борисом горные велосипеды напрокат. Дерево сунуло мне палку в колесо.

— Сильно вывихнул?

— Прилично. Кажется, сухожилие порвано.

— Больно?

— Сижу на болеутоляющих и преднизоне. Опухоль еще не совсем спала. Лед прикладываю, и костыли мне выдали. Считают, что в четверг смогу отыграть, если не особо напрягаться и не прыгать по сцене. Если лучше не станет, придется, наверное, колоть стероиды. В спортзал не пускают, и это меня бесит.

Молчание.

— Мне жаль.

— Угу.

— Ты сейчас где?

— В Милане.

— Там хорошо?

— Отель нормальный. А город такой, промышленный.

Молчание.

— Здесь очень мило.

— Хорошо.

— Энтони, приехать к тебе в Рим?

— В Рим?

— Ну да.

— То есть сюда ты не приедешь?

— Ну, мне здесь интересно, я бы хотела тут побыть.

— А что интересного?

— Много чего. Рассказывать?

Молчание.

— Я подобрала собаку и познакомилась с графиней. Она нашла мне работу.

— Работу?

— Ну не совсем работу, конечно. Там есть одна фреска, надо выяснить, кто ее написал. Ей кажется, я могла бы помочь с выяснением.

— Это со вчера?

— С позавчера.

— Нел, чем ты там занимаешься?

— Не знаю. Хотела бы вот фреской.

Молчание.

— Все удивляются, что тебя нет.

— Ну, ты же не будешь возражать?

— Против чего?

— Чтобы я пожила здесь до Рима.

Молчание.

— Конечно, я и один справлюсь. Ивонна мне поможет.

Ивонна — это его тренер. Ивонна его боготворит. Он на нее полагается.

— Тогда я остаюсь.

— А что за собака?

— Чихуахуа. Крысомордик. Мальчик.

— Коричневый?

— Да.

— Передавай привет.

— Энтони?

— Да?

— Пожалуйста, пойми меня, мне очень нужно то, что я здесь делаю.

— Слушай, Нел… ох, да ладно. В общем, увидимся в Риме. Если я туда доберусь.

Молчание.

— Спасибо.

— Странную ты штуку отмочила.

— Знаю.

— Ладно, еще поговорим.

— Да. Я тебе позвоню. Я буду жить у графини. Тебе дать номер?

— Давай.

Я продиктовала.

— Надеюсь, нога поправится.

— Я тоже.

— Береги себя.

— Угу.

— Я скучаю.

— Я тоже.

Молчание.

— Ладно, я позвоню.

— Хорошо.

— Пока.

— Пока.

Мы повесили трубки.

Сердце слегка захолонуло от ощущения призрачности после этого обмена репликами. Почему от пустоты так больно? Я подошла к окну. Небо успело окраситься в густо-фиолетовый цвет, над горизонтом поднимался серпик луны. Пахло морем. Как же отчаянно я бы скучала по нему раньше, жалела, что его нет рядом, что нельзя сказать: «Смотри, какая луна!», разделить с ним эту красоту и тайну, чувствовать близость, связь, супружество. Слишком долго я об этом мечтала.

Повеяло вечерним холодом, меня пробрал озноб. Я вдруг представила всех тех, кто стоял у этого окна прежде, любуясь такими же прекрасными вечерами, целая череда любующихся — с чем, с надеждой, радостью или отчаянием во взгляде? Сердце переполнилось сочувствием. «Я вижу сердцем сны других сновидцев» — так, кажется, Уитмен говорил? Меня снова пробрала дрожь. Неужели, мы все собрались здесь, вся эта вереница, тянущаяся из глубины столетий, привлеченная мягкими красками темнеющего неба и бледной луной? Веяло таинственностью, нить времени ускользала из рук. Случайное совпадение, нужное место, и я приобщилась к некоему сонму. А следом придет кто-то другой, может, завтра вечером. Меня здесь уже не будет, я стану одной из невидимок. Но сегодня мой черед любоваться. Нахлынула тоска. «Я становлюсь сновидцами другими».

Поутру я спустилась вниз с чемоданом. Маловато одежды на три недели. Маттео сидел, развалясь в кресле, и на его красивом лице играла ироничная улыбка. Ему тут слишком помпезно и нелепо? Да, наверное, в такой нарочитой роскоши есть что-то вульгарное, но ведь она хотя бы подлинная и древняя, в отличие от безжизненного мраморного лоска американских отелей, век бы их не видеть. Я сочла за честь пожить в этом дворце. При виде меня Маттео поднялся и, подойдя, забрал багаж.

— Доброе утро. Здесь неплохо вроде?

Я начала оправдываться перед Маттео, которому было совершенно плевать.

— Да, вполне. Мне достался милый номер с видом на канальчик. Пыталась представить, кто мог там жить, когда здесь находилась резиденция великого Гритти.

— Не было тут никакого Гритти до девятнадцатого века, тем более великого.

— Дожа не было?

— Не было. А еще путеводители втирают, что наружные фрески написаны Джорджоне, но это тоже враки.

— Какая досада!

— Но здание действительно старое. Можете, если хотите, представлять, что в вашем номере жил какой-нибудь бедный реставратор, зарабатывающий на учебу в университете подправкой фресок Джорджоне, которых тот не писал.

Жизнеутверждающе, подумала я.

Мы дошли до стойки регастрации. Карло нет. Я оставила записку, где выразила восхищение номером и благодарность за гостеприимство. Потом оплатила счет кредиткой, и мы с Маттео двинулись через крошечную сатро, которой мне будет не хватать.

— Это вы тот бедный реставратор, которому пришлось зарабатывать на университет, подрисовывая фрески? — полюбопытствовала я.

— Нет, мне повезло. Вам, кажется, тоже? Вы часто в таких отелях останавливаетесь?

— Иногда.

— А когда не останавливаетесь?

— Живу в Нью-Йорке.

— А, в Нью-Йорке.

Он думал, я продолжу, но я молчала.

— Я и представить не мог, что вы американка, когда увидел вас с Лео. Американцы собак с собой обычно не возят. Хотя Лео такой компактный, он легко мог бы объездить мир. Билет за полцены.

— Вы меня приняли за итальянку?

— Нет, не за итальянку, скорее за француженку.

Не знаю, предполагалось ли это расценивать как комплимент, но я на всякий случай улыбнулась. Он не заметил.

— Вы были погружены в себя. Европейцы, в отличие от американцев, меньше глазеют по сторонам. Они все-таки на своей стороне океана. И старина вокруг им привычнее. Я, правда, в основном про туристов-американцев. В Венеции есть и свои американцы, селившиеся тут семействами. Знаменитые венецианские американцы. Вам надо будет как-нибудь взглянуть на палаццо Барбаро, им владели американцы. А еще Генри Джеймс написал там книгу. О поиске исторических документов. Прямо как по заказу для вас — Он улыбнулся, не глядя на меня.

— Дразнитесь?

— С чего бы?

— Считаете, что синьора что-то не то придумала, решив оставить меня здесь? Я ведь слабо тяну на специалиста в нужной области. Она просто меня пожалела? Предложила принять участие в этом — как она сказала? — исследовании в благодарность за Лео?

«И потому что я свалилась в обморок», — добавила я мысленно.

— Не знаю, что ею двигало. Вы напомнили ей про ту фреску, в маленькой комнате. Это ее тронуло. У нее не часто бывают гости. А может, идею подал Лео — он обычно, что хочет, то и получает.

Маттео покосился на меня с той же ироничной усмешкой.

Я не могла разобрать его тон. Мы не понимали, чего ждать друг от друга, и уверенности это не прибавляло.

Вот и дом синьоры. Дверь распахнулась, как по волшебству, в проеме показалась Аннунциата, снова как будто специально нас поджидавшая. Она вырвала у Маттео мой чемодан, не переставая мне улыбаться. Видимо, я завоевала вчера ее расположение своим живым участием в утреннем обмене репликами перед завтраком. Энергичные кивки в мою сторону подтверждали, что мы теперь заодно. Она обо мне позаботится.

Мы с Маттео поднялись по лестнице. Из гостиной доносились два голоса. У синьоры гость. Мы вошли. За столом синьора пила кофе с каким-то экстравагантным джентльменом. Высокий, грузный, в твидовом костюме английского сквайра, да еще с узловатой, грубой на вид тростью, он казался ретроградным переселенцем из другой эпохи. На удивление тонкое и аристократичное для такого сложения лицо обрамлял разлетающийся ореол белоснежных длинных, до плеч, волос. С красавицей синьорой, такой же беловолосой, они потрясающе смотрелись вместе. К ним бы еще Генри Джеймса третьим.

— О, Маттео, замечательно — ты привел Нел! — Синьора протянула ко мне руку. — Хочу вас познакомить с моим старинным другом, очень дорогим мне другом — профессоре Ренцо Адольфусом. Ренцо, вот два юных исследователя, которым нужен твой сонет, — Маттео Клементе и Корнелия Эверетт.

Профессоре, опираясь на трость, поднялся во весь свой внушительный рост и с сердечной улыбкой пожал нам руки. Тут же возникла Аннунциата с чистыми чашками и свежим кофе. Обмениваясь светскими репликами, мы расселись за столом под стрельчатыми окнами. Сквозь ниспадающие до пола почти прозрачные занавеси лился рассеянный свет. Лео перестал прыгать вокруг меня и занял свое место на алой бархатной подушечке, не забыв обменяться со мной улыбками.

— Мы с Ренцо знакомы с детства, да, дорогой?

Профессоре кивнул, полузакрыв глаза.

— Мы были маленькими англичанами, хотя ни он, ни я в то время не выезжали за пределы Италии, наши семьи дружили, вращаясь в кругу соотечественников-переселенцев. Как давно это было… Эти бантики и матросские костюмчики, помнишь, дорогой? А еще Джузеппе, тот пони, злобный кусака.

Синьора засмеялась. Профессор хранил задумчивость.

— Да, с тех пор много воды утекло. Профессоре обрел известность во многих странах и, разумеется, на нашей родине, где заведовал кафедрой в своей альма-матер, Кембридже. И вот недавно вернулся домой, в Италию.

— Доживать свое, — буркнул себе под нос профессоре.

— Ну, где-то же придется, Ренцо, — рассмеялась синьора. — Лучше уж здесь, где климат получше, но совсем не обязательно отправляться на покой прямо сейчас. Сейчас нам нужна твоя помощь. Нам надо разгадать тайну.

— Какая же у вас тайна? — спросил он, не шевелясь и не поднимая тяжелых век.

— Маттео?

Синьора передала слово реставратору. Тот вздрогнул от неожиданности, но собрался. Как мне показалось, с неохотой.

— В верхней гостиной, — начал он, — под отвалившимся слоем штукатурки обнаружилась фреска. Пока она большей частью скрыта, но постепенно вырисовывается. Мы думаем, это начало шестнадцатого века, похоже на школу Беллини, кто-нибудь из младших учеников. Определенно еще сказать не можем, но манера письма довольно необычная, и сам сюжет, если наши фрагменты можно назвать сюжетом, неоднозначный. Какие-то мифические, поэтические мотивы, наводит на размышления, но пока смутно. Женщина в античном одеянии, еще, кажется, лев и какие-то очертания пейзажа.

— Женщина со львом? — переспросил профессоре.

Он пристально посмотрел на Маттео, блеснув зелеными глазами.

— Похоже на то, — ответил Маттео.

— Здесь, в этом доме, неучтенный шедевр? Неизвестно откуда?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, — ответил профессоре, поворачиваясь к синьоре. — Какая у тебя тут интересная жизнь, — Иронично заметил он.

Она молча улыбнулась.

Я воспользовалась паузой.

— Мы думали, может быть, фреску написал тот же художник, что рисовал женщину в верхней спальне.

Маттео метнул в меня ледяной взгляд.

— Женщину в верхней спальне?

— Понимаешь, Ренцо, — пояснила синьора, — там небольшая фреска по штукатурке, сделана, очевидно, в те времена, когда в Ка-да-Изола размещался монастырь. Она взята в рамку. Я про нее совсем забыла, а Нел увидела и отметила сходство с той, главной. Мы поднялись на нее взглянуть, и, должна признать, там действительно что-то такое прослеживается.

— И что же?

— От нее веет отчаянием, — ответила я. — Маттео считает, что на большой фреске фигура тоже женская.

На Маттео я не смотрела.

— И это совпадение натолкнуло вас на мысль, что женщина одна и та же?

— Мы не знаем, Ренцо, — подала голос синьора. — Мы ничего не знаем, я понятия не имею, даже как подступиться. Поэтому и надеюсь на твою помощь. Ты справишься, а мне не по силам.

— Каким, говорите, веком вы датируете эту фреску? — уточнил профессоре, едва заметно наклонив голову к Маттео.