— Вот зову со мной прогуляться.

— Тебе оно надо? — внезапно спросил Парфенов; только не сразу я сообразила, что этот вопрос был направлен не молодому человеку, а мне (даже запнулась от такого конфуза).

— Да что я ее… съем? — рассмеялся Зобов.

— Отстань от нее.

— Инга, — вдруг позвал меня по имени Николай. — Не слушай этого охламона. Он ничего не шарит в веселье. Особенно после того, как связался с этой своей Таней. Поехали. Просто поговорим.

Короткий взгляд на Костю: улыбается.

— Колян, я же за нее тебе я**а оторву.

Ухмыляется Зоба.

— Да что я, черт какой-то? Я же пообещал, ничего такого, просто прогуляться. Ну?

Тягучая тишина. Пристальные, выжидающие взгляды: Кости, Коли… и Тани (издалека).

Несмело кивнула головой. Резко дернулась, встала. Обмерла не дыша, ожидая что дальше…

Пройтись к его машине, последовать приглашению — и сесть на переднее сидение. Живо пристегнуться.

Глубокий, полный страха и волнения вздох.

Молчу.

Взревел мотор.

Тронулись с места…

* * *

Я бы и не сказала, что поездка была короткой. Он не пытался меня вывезти куда-то в сторону от пытливых глаз. Это был целенаправленный путь… и оттого ставало еще страшнее…

И хоть его приятная внешность, большие, мягкие руки, тихое, ровное дыхание — подкупало не на шутку, в остальном (особенно в отношении его «славы» и вооруженных ребят, стающих горой за него) — всё было до мурашек пугающе и непредсказуемо. Но Костя же не мог меня без боя отдать какому-то насильнику? Или мог? Учитывая, что… сама согласилась? Или… за спасение… всех наших жизней… это была такая плата, благодарность? Может, я даже… должна быть радой, что он выбрал именно меня?

Чушь собачья. Но тем не менее… я в его машине, вокруг черти что, и мы черти где, темень ночная. И мчимся на скорости в никуда.

Хоть бы он один был. Это я еще… наверно, как-то переживу, но если их там толпа, или еще что?

Дура, Господи, какая же я дура, что согласилась ехать с ним.

Выскочить на скорости? Может, убиться под колесами его тачки — самый лучший выход из сложившееся ситуации?

Сбрасывает скорость. Неспешный поворот — и застыло авто.

Молчу, не шевелюсь, лишь иногда (неосознанно, неподвластно мне) дрожу.

Выскочил на улицу. Обошел машину — и открыл дверь с моей стороны.

Протянул руку. Минуту на осознание, на сражение «за и против», и безвольно сдаюсь — деваться некуда.

Хватаюсь за него — выбираюсь наружу.

Включить сигнализацию в машине — и среди полной темени (тучи скрыли луну) — поступь (едва ли не на ощупь) вперед, за ним.

Еще несколько метров — и вдруг замер. Подтянул меня к себе, да так, что почувствовала его дыхание.

Но в глаза не осмеливается смотреть. Молчит, подбирая слова.

Потупила взор я в наши скрещенные (в хватке) руки.

Тяжело вздохнул.

— Верь мне, пожалуйста. Закрой глаза — и шагай за мной, как скажу — остановишься. Я буду рядом. Ничего не бойся. Никто не причинит тебе боль. Я обещаю, но то, что ждет в конце этого пути — принесет тебе облегчение. Поверь мне, поверь…

Слова обдали холодным осознанием происходящего. Нет, я не понимала, что где и куда, но многие… вопросы получили ответы. А догадки стали рисовать странные композиции.

Шаги вслепую, покорно за ним. Много шагов — и много биения сердца. Моего бешенного, но живого сердца.

Замер резко, отчего я невольно налетела на него. Удержал.

Несмело шепчет:

— Пришли.

Застыла я, боясь даже сглотнуть слюну. Робкие мгновения — и открываю глаза. Осматриваюсь по сторонам. Буквально секунды — и свет луны являет жуткую, просто до костей пробирающую, картину.

Сердце запнулось, забыв свой такт.

Я стояла среди кладбища, вцепившись руками в единственного здесь живого человека.

Десятки немых лиц — кто-то улыбается с холодного овала, а кто-то, угрюмый, вторил черноте гранита.

Чувствую, как начинаю лихорадочно дрожать.

Но Он не реагирует.

Вдруг шаг от меня — и выпускает мои руки из своих, отчего дрожь едва ли не превращается в конвульсии. Ноги подкашиваются, забываю как дышать.

Смотрит мне в глаза. На устах серьезность.

И наконец-то решается дать ответ на мой немой вопрос:

— Здесь много друзей моих лежат. Самых близких. Которые были роднее, чем если бы были просто братьями по крови. И тем не менее…. они здесь — а я еще там, в живом мире.

Тяжело сглотнула слюну, чувствую, как прозрение разливается по моим жилам.

— И не раз я мечтал, что слягу с ними рядом здесь. Что моя пора, наконец-то, пришла. Что можно выдохнуть. Но… сколько бы пуль не свистело, ни одна не забрала. А душа тянется сюда. Тянется, отметая настоящее, живое, происходящее…

(немного помолчав)

— Вот так и ты. Костян рассказал. Нет, он не хотел обидеть, или еще что. Предупреждал, оберегал тебя. Как старший брат печется о младшей сестре. Но… ведь не это тебе нужно? Верно? Достали уже все? Да?

(молчу; внимаю его словам)

И ни жалость, ни понимание, ни гнев — ничего не способно тебе помочь. Ничто и никто.

Да?

(тишина)

Что молчишь? Я правильно говорю?

(несмело, неуверенно киваю головой; дрожь прошла, словно сняло невидимой рукой, разливая странный, сумасбродный покой)

— Да.

— И ни люди, ни водка, ни наркота — ничто не может помочь забыть все. Вычеркнуть прошлое. Верно?

(и снова осмеливаюсь)

— Да.

— Только ты, — вдруг шаг ближе и пнул рукой мне в грудь (отчего пошатнулась). — Только ты можешь это все сделать. И никто, и ничто иное.

Закрой глаза. Осознай где ты, и как близко сейчас к Нему стоишь. Представь, как он смотрит тебе в глаза. И скажи, искренне, правдиво, от всей души — «ПРОЩАЙ».

Скажи, тебе давно уже это нужно. Давно — и сама это знаешь и понимаешь, только боишься… отпустить, думая, что это неправильно, что это обидит их. Не стоит… если там и есть мир, то с той любовью, что была у вас здесь, дружбой и пониманием — они простят и отпустят. И им будет проще, и… нам.

Скажи… скажи это слово. Не торопясь. Искренне…

(тяжело сглотнула; молчу)

— Закрой глаза.

(игнорирую; противлюсь)

— Да, я лезу не в свое дело. Да, я — тебе никто. И завтра тоже буду никем. И через год. И уже через пару часов забуду. Но не мне это нужно — а тебе. Тебе. Так что давай, закрывай глаза — и крикни, что есть силы, что есть духу, что есть обиды на них: «Прощай»…

(тягучие мгновения сомнений, за и против — и, проиграв бой сама себе, делаю шаг навстречу: закрываю глаза)

Вот-вот наберется достаточно воздуха в легкие — и я прошепчу… прошепчу любимому в лицо такие противные, но такие… нужные слова.

«Прощай…»

— Громче, — вдруг слышится эхом не то голос Зобова, не то Никиты.

«Прощай!»

— Громче.

— Прощай! ПРОЩАЙ! ПРОЩАЙ, МАТЬ ТВ*Ю!!! — что было мочи, завизжала я на все горло, давясь собственно слюной и слезами. Горькие рыдания, словно гейзер, вырвались из меня, из самых недр души, порождая отчаянный, дикий визг.

И ни стыда, ни страха, ничего — кроме таявшей обиды, боли… И за то что ты меня здесь бросил одну… — прощаю… Прощаю, Никита. Люблю, и прощаю.

Я ухожу.

Вдруг меня кто-то обнял. Не сразу поняла, отдернулась — но удержал. Прижал к себе — поддаюсь. Повисла у него на груди, каждый раз вдыхая свежий воздух — как первый раз… Первый, за долгое время…

* * *

— Какого х*я вы тут вторите?! — рычал нам вслед старый мужчина, грозя палкой.

А мы лишь, пристыжено, улыбаясь с Зобовым…. быстро шагали по тропинке между могил.

— Да все, уходим, дед. Уходим, не нервничай. А то давление поднимется.

— Я тебя сейчас, с***н сын, поднимусь! — еще больше замахал нам вслед мужчина. Но вдогонку не последовал.

— Понаезжает блатных и наркоманов — и начинается. То могилы роют, то орут, как сумасшедшие…

* * *

Но после всего, Николай совсем не спешил возвращаться обратно к нашим, на лужайку.

И пусть страх уже не овладевал мною, не бросало больше в лихорадочную дрожь, все же замешательство и легкое негодование сковывало мою душу.

— Да не бойся, больше я тебя в такие жуткие места не поведу, — вдруг заулыбался Зоба и вновь стал сбрасывать скорость. Проехаться между тонкими стволами высоких мачтовых сосен — и замереть, практически, у самого пляжа.

Заглушить мотор — выбраться наружу.

Последовала примеру.

Тишина. Море, практически, спало. Едва покачивающиеся волны больше напоминали рябь озера, чем дыхание такого великого зверя, коим оно являлось.

Снять обувь, пройтись вперед и сесть на границе, давая шаловливо окутывать воде и мелкой пене стопы.

Взгляды устремить вдаль.

— А теперь взгляни на эти звезды…

Подчинилась. Подняла взор, неспешно скользя по темному покрывалу.

— Почувствуй, что они светят. Вновь светят. И вновь поют птицы… Скоро рассвет — и наступит новый твой день. День, в котором начнется новая жизнь. Новая… с чистого листа. А прошлое — будет в прошлом.

— И ты его так же отпустил?

(решаюсь на слова; мой голос на удивление (даже мне самой) был впервые за долгое время уверенный; не тихий, и не полный боязни, а ровный и мерный)

— Кого? — уставился на меня.

— Прошлое, — поддаюсь игре. Глаза в глаза. Выдерживаю взгляд.

Криво улыбнулся.

— Не всё…

Отвернулся. Взор на свои скрещенные руки.

— Некоторое, проще оставить в закромах, чем его пытаться принять или понять.

— Что это? Или кто?

Удивленно вздернул бровями (взглянуть не удосужился).

Догадалась, о чем подумал.

— Раз ты знаешь мои тайны, разве… я не могу попросить чего-то взамен?

Ухмыльнулся.

Короткий взгляд на меня, а затем вдаль, за горизонт. Тягучие мгновения внутренних сражений..

— Я был женат. У меня есть сын. Ему десять. А я его вижу раз в полгода, а то и реже. И дело не в том, что мне моя… бывшая запрещает. Нет. И люблю я пацана, как самое важное, что случилось в моей чертовой жизни. Просто… просто, вот так. Ни много, ни мало. С натяжкой. Все это — … больно. И… каждый раз, когда я смотрю в его счастливые (от того, что увидел меня) глаза, как он пытается мне подражать в те дни, пока мы вместе, — я… чувствую себя ничтожеством, что так поступаю. Что не могу измениться. Что не могу поменять… Что не хочу… поменять свою чертову жизнь. У нее уже есть новый муж. У пацана — отчим. А я… все еще волочусь где-то между прошлым и настоящим, словно…

— Чемодан.

— Что?

Уставился на меня в удивлении.

— Словно не прошлое — чемодан. А мы — тупой, пошарпаный, но мыслящий все еще, чемодан. Который пора давно выбросить, но никто не смеет в этом нам помочь. Мы — якорь для наших близких, тормозя их во всем — и заставляя страдать, плакать, из-за того что мы — бессмысленные, безвольные, тупые оболочки сознания.

Вдруг рассмеялся болезненно. Взгляд около, а потом на меня. В глаза.

— Жестоко, но правда.

Закивала головой.

— Тупые… безвольные… пустые оболочки, — вдруг повторил за мной. — А знаешь, как я иногда пытаюсь втолковать себе, что все еще живу, и способен — жить?

Несмело улыбаюсь, качаю головой.

Вдруг протянул руку:

— Пошли.

Подчиняюсь.

Схватить свою обувь — и поспешить за ним в машину.

* * *

Удар по газам.

Помчались.

Кому-то позвонил, о чем-то договорился… Еще немного — и выехали на утес.

Выйти из авто. Быстрые, резвые шаги наверх, на холм, по крутой дороге.

Бухта…

Замерли возле странного приспособления.

— Снимай обувь, — вдруг скомандовал Зоба.

Короткие за и против — и тут же подчиняюсь.

— Кто первый?

— Она, — ядовито заулыбался Николай.

Что-то бегло объяснил незнакомец (что я невольно пропустила мимо ушей, а переспросить не решилась).

Взгляд мой прикипел к лицу Коли, который с каждым мгновением становился мне все роднее и приятнее… Роднее, чем кто либо еще в этом чертовом мире…

— Жди потом внизу. Я за тобой, — приказное Зобова.

Разворот, шаги вперед — и только сейчас пробило пелену тумана осознание предстоящего.

Мы стояли на огромной скале. Нечто жуткое, замудренное, сродное тарзанке… Я, держась лишь за одну перекладину, должна буду спуститься резко вниз на тросе до конечной точки, а затем вовсе грохнуться в воду с некислой высоты.