Жан-Поль Энтовен - Парижская страсть

Любовь — это болезнь неполноты. Это отсутствие, которое заставляет страдать. Так болит нога или рука у того, кто не знает, что конечность уже ампутирована.

Сначала мы что-то теряем — нашу любовь отвергают, симпатия прерывается, а потом вечно жаждем того, что могло быть.

В Спарте перед каждой битвой командиры раскалывали глиняные черепки и давали по куску каждому из пары тяжеловооруженных воинов. Если военное счастье им не благоприятствовало, если один из солдат попадал в плен, другой мог узнать его по прошествии многих лет по черепку, который висел у него на шее и подходил к черепку его друга.

Любовь похожа на эту церемонию. Ты привязываешься к существу, чье очарование есть черепок на шее, который подходит к тому, что судьба разбила в тебе.

Мы прикладываем друг к другу черепки — но в назначенный час это оборачивается потерей: любимый уже не хочет играть свою роль.

Он хочет, чтобы его любили за то, что он — это он, а не за то, что он напоминает нам кого-то.

Когда хотят любить, то это всегда потому, что верят, будто эта любовь, вдруг возникшая, сможет заменить прежнюю любовь, ошибочную.

Так пользуются новыми существами, чтобы взять реванш над теми, кто ранее отверг нас.

И этот обман, неизбежный и взаимный, предвещает только часть одурачивания, где каждый непременно теряет все, что он поставил на карту.

Орсини настоял, чтобы я занял самую красивую комнату в его доме. Там было просторно и свежо. Комната была расположена на верху башни, откуда открывался изумительный вид. Слева — Италия со своими темными розовыми скалами и утесами. Справа — цепочка курортных городов, которая тянется до самого Антиба. Из этой комнаты был выход на веранду с перилами, окруженную жасмином, колыхание которого пробудило во мне меланхолию. Я еще чувствовал себя слабым для удовольствий, предаваться которым должен был без той, с кем так хотел бы их разделить.

Войдя в эту комнату, Орсини напомнил, как будто я мог об этом забыть, что в ней тридцать лет тому назад спали мои родители, когда были здесь вместе единственный раз в жизни. Это напоминание не доставило мне удовольствия. Я вообразил мою колыбель в соседней комнате. Соитие пары, которая меня породила. Таинственный шепот, который, может быть, достигал моих детских ушей. Это нагромождение прошлого показалось мне угрожающим. Я суеверно боялся, что оно обрушится с моим появлением. Но от этого прошлого осталась только маленькая картина, которую Орсини, думая доставить мне удовольствие, извлек с чердака, чтобы повесить над моей постелью. Указав на нее, он протяжно вздохнул, чтобы подчеркнуть свои чувства. Потом потер руки, уверяя меня, что прошлое значит меньше, чем ожидающие нас удовольствия. Из вежливости я подтвердил его правоту. Но, когда он вышел, я вернулся к картине.

Мои родители, черты которых художник смог ухватить тончайшим образом, были изображены вдвоем — но порознь. Они сидели на понтоне, который был виден из моей комнаты, чувствовалось, что ветер ласкает их загорелые лица, но мать смотрела вдаль, тогда как отец не сводил с нее глаз. Художник хотел отразить это отчуждение между ними. И угадывалось тридцать лет спустя, что эти двое уже не любят друг друга как прежде. Он — предупредительный, восхищенный, без сомнения, влюбленный в эту женщину, которая его избегала. Она — отчужденная, неудовлетворенная, мечтательная. Они встретились год назад на пароходе между Гавром и Нью-Йорком. Она любила живопись. Он сумел ей понравиться. Они поженились через несколько недель. Мое рождение, впрочем, отдалило их одну от другого, и их пребывание в Вильфранше, должно быть, походило в какой-то мере на то, что я пережил с Авророй в Гранд-отеле. Так легко и, возможно, ошибочно предположить, что время не устает нанимать новых актеров, чтобы переигрывать одни и те же сцены.

Драма разыгралась в конце лета. Из-за художника, который был мужчиной пылким и обольстительным. Моя мать, которая, должно быть, мечтала о другой жизни, поддалась его обаянию, тогда как его кисть отразила ее отсутствующий взгляд. Они сбежали утром, никого не предупредив, кроме Орсини, который им не препятствовал. Поцеловала ли она меня перед тем, как уехать? Было ли у нее время объясниться или только оставить письмо? Что я тогда заметил из всего этого? Спустя немного времени выяснилось, что она погибла со своим любовником при неясных обстоятельствах. Отец делал вид, будто во всем винит Орсини. Потом он стал винить себя. Эта драма его доконала.

Я почти ничего не знал о моей матери, кроме того, что мой отец ее обожал и что у нее был капризный характер. Отец никогда не упоминал о ней в моем присутствии. Он презирал чувства, которые она вызывала в нем. Он даже предпочитал ее ненавидеть, потому что со дня на день она могла покинуть его со мной. Эта измена, как некий обряд, тайно объединяла нас. Иногда мне не хватало моей матери — как лакомства, которого я никогда еще не пробовал. Я осыпал ее упреками. Потом я восхищался ее верностью страсти. Или равнодушно отодвигал ее в эпоху капоров и засушенных фиалок. Я знал, не придавая этому большого значения, что она дала мне первый урок одиночества. И благодаря ей я усвоил, что есть женщины, которые дают жизнь перед тем, как исчезнуть.

Море все делало проще. Мое тело вновь обретало гибкость. Я снова плавал с рассвета в волнах, которые, должно быть, катились до залива Рапалло и, может быть, до пляжа Гранд-отеля. Одно за другим, притянутые солнцем, возвращались мои настоящие впечатления. Я приветствовал возвращение этих, таких ненадежных, союзников. Было ли это началом выздоровления? Я этому не верил. Я знал, что некоторые болезни обставляют свой уход как ритуальное действо. Будто скверные актеры, которые выходят на поклон, пока в зале остаются те, кто готов аплодировать.

Временами я чувствовал себя почти трусом, убегая от моей боли, и хотел удостовериться в ее побеге. Я думал об Авроре изо всех сил. Я бередил мою рану. Но видел, что она затянулась. Я испытал себя еще два или три раза. Я упорно сосредотачивался на Авроре. Но тоски уже не было. Тогда я воображал реалистичные и жестокие картины: как Аврора ласкает мужчину, или ведет с ним похабный разговор, или целует его взасос. Но тоска не возвращалась — должно быть, сбилась со следа.

Утром, купаясь, я даже подумал, что с этим покончено, что я освободился, и я уже не церемонился с моим несчастьем. Я его дразнил, как зверя, который был способен растерзать меня, но теперь, судя по всему, уже не страшен. Любовь, думал я, есть самая настоящая фикция. Нельзя принимать всерьез ни ее, ни вызывающий ее предмет, ни мучения, которые причиняют нам ее капризы. Значит, любовь — только песок и ветер? Всегда ли плохо соприкосновение с ней? И есть ли какая-нибудь реальность, которая не исчезает, как капля воды на раскаленной поверхности?

Но этого холодного презрения хватило ненадолго. Этим же утром, выходя из воды, я почувствовал, как тонкий обруч тоски сдавил мне горло — безо всякого повода. Вначале — почти незаметно. Без сомнения, последняя атака. Или последний удар когтей. Но этот обруч неумолимо сжимался, теснее, теснее… Вскоре мне стало трудно дышать. И, прежде чем я успел прилечь на понтон, это меня задушило. Одним нажатием. Без причины. Как палач, который работает с интересом и со знанием дела. За минуту до этого я еще верил, что моя боль потухла. Однако она меня ждала. Неизменная. Требовательная. Ожившая от временного забвения, в котором я ее оставил. Она проявляла нетерпение. Она вынюхивала все, что было во мне живым, чтобы полакомиться. Мое высокомерие рассыпалось. Тоска опять притягивала меня, как пропасть. Это бесконечное чередование забвения и удушья расшатывало меня. Я потерял уверенность в себе. Я чувствовал, что мне угрожают превосходящие силы неизвестного противника.

Вокруг Орсини царила любопытная атмосфера тягучего безделья. Его гости появлялись к полудню в кричащих одеждах, выпивали несколько бокалов джина и шествовали к бассейну; вид у них при это был спесивый, как у голенастых птиц. Остаток дня они проводили на соседних виллах, потом появлялись к ужину — за столом их лица начинали оживляться. Иногда они дремали в тени или играли в домино. Молодой компаньон Орсини всегда молчал. Время от времени он бросал на вас острый взгляд и быстро отводил его — это походило на то, как хамелеон ловит языком муху. Англичане все время были на яхте, высаживаясь на берег только пообедать. Они всем восхищались, и Орсини, который никогда не забывал о делах, пользовался этим, чтобы расписывать им достоинства скульптур или картин, которые он надеялся им продать.

В течение этих пустых дней я говорил себе, что в это время где-то художники задумывают великие произведения. Что ученые проникают в тайны природы. Что герои связывают свои имена с конвульсиями истории. Что любовники клянутся, что не расстанутся больше. Но для меня в этих грандиозных событиях места не было. Моя судьба показалась мне нелепой. Я мог бы исчезнуть, и ничто не изменилось бы на земле.

Со времени моего прибытия Орсини наблюдал за мной внимательно, как врач. Он делал все, чтобы я был счастлив, будто от этого зависело его благосостояние. Мое одиночество его особенно беспокоило.

— Хочешь, я организую небольшой праздник? Я могу пригласить веселых людей…

Может быть, я, в сущности, не прав, что не очень люблю этого человека? Не он ли — мой единственный друг? Во всяком случае, единственный, кто знает, из чего состоит моя жизнь.

Однажды утром он приплыл ко мне на понтон, откуда я глядел на море.

— Ты знаешь, мой дорогой малыш, когда ты успокоишься, осенью, я хотел бы работать с тобой вместе…

Потом, более сладким голосом:

— Я думаю, что это было бы приятно твоему отцу…

Он подчеркнул этот намек, выжав несколько слезинок. Отплывая, чтобы успокоиться, он произнес слова, которых я не ожидал:

— В свое время нас навестит старая приятельница, которая настаивает на встрече с тобой…

Заметив мое удивление, он пояснил:

— Да, эту приятельницу зовут Анжеликой. Кажется, у нее найдется, что порассказать тебе…

Как могло случиться, что Анжелика вхожа в этот дом? Каким коротким замыканием ее вселенная, которая связана с Авророй, сможет соединиться со вселенной, которая при посредничестве Орсини касается моего детства и моего отца? Сначала меня озадачило это совпадение. Потом, странным образом, оно показалось мне вполне объяснимым. В конечном счете, мир не так уж и велик, и Орсини, наверное, бывал в сомнительных компаниях, в которые входила Анжелика. Может быть, она предоставляла ему мальчиков или устраивала для него особые вечера. И не у Орсини ли я встретил Аврору? Не исключено, что Анжелика при случае поставляла девиц, чтобы развлекать его клиентов…

Она приехала к обеду. Лицо ее, под соломенной шляпкой, показалось мне еще бледнее под южным солнцем. Она на польский манер протянула мне руку — костлявую и холодную, как у покойницы.

Гости еще спали. Англичане отправились на морскую прогулку. Орсини и его компаньон удалились в свою комнату. Мы оказались за завтраком одни — очевидно, так и было задумано. Анжелика казалась довольной этой неожиданной ситуацией.

— Не правда ли, смешно встретиться у Сандро? Ах, этот милый Сандро, я ему многим обязана… И потом, будьте любезны, не обижайтесь на меня за то, что я покинула Париж так быстро. Там было так жарко…

Теперь она была со мной фамильярна. Как будто судьба без нашего ведома установила близость между нами.

— Знаете ли, — сказала она, — я немного знала вашего отца… Это был замечательный человек…

И добавила (я помимо воли воспринял это как совет):

— У него был только один недостаток: он верил, что несчастье интереснее счастья… Надеюсь, вы так не думаете?

Потом — еще, вскользь:

— Мне следует заняться вами…

Она тогда объяснила, что каждое лето она начинает сезон в парижском отеле. Собирает несколько своих подопечных в округах. Все это очень мило. И этот новый сезон обещает быть блестящим.

Я ей напомнил, что во время нашей последней встречи она мне сообщила…

— Ах, вы еще думаете об Авроре… После этого звонка и до конца июня у меня не было новостей от нее… Что касается нашей маленькой договоренности, я всегда готова…

Вскоре вернулся Орсини со своим молодым любовником. У него был вид победителя, которому триумф достался недешево. Он взял со стола черешню и повесил себе на уши вместо серег. Анжелика нашла, что это очень смешно.

— Ты замечателен, мой Сандро…