Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

ирисок. Они из ее карманов не выводились.

Поэтому взрослая Рада прекрасно понимала, почему Гергердт вот так запросто ворвался в ее жизнь, пришел к ним в дом.

Нагло. Без страха и сомнений. Да, он уже не тот мальчик. Мужчина. Опасный, властный, влиятельный. Но он пришел, потому

что гордость и уязвленное самолюбие не имеют возраста, не знают времени.

— Гера, — вдруг говорит она, — дай ириску. Смотрит ему в лицо.

А Гера смотрит вперед, лезет в карман пальто и вытаскивает оттуда ириску.

— Гера, — хохочет она, — эти дрянные конфеты портят зубы. — Разворачивает конфету и сует в рот. Сто лет не ела ириски,

забыла, какие они на вкус.

— У меня хороший стоматолог, — режет невозмутимостью.

Дружинина давится смехом, прикрывает рот ладонью и отворачивается к окну.

Он думает, чтобы успокоиться. А она это делает, чтобы он не заметил набежавших слез.

Артём позволяет ей выбрать ресторан, но место, куда они сядут, он определяет сам.

Им достается круглый столик. С круглым диваном. Ей было бы намного удобнее, если бы они сели друг напротив друга, но

Гере удобнее сидеть рядом с ней. Не в такой, конечно, близости, чтобы толкать друг друга локтями, но все равно рядом.

— Я с работы и очень голодна, — сообщает Рада, лениво бегая глазами по строчкам меню. — Ну просто очень. Гера, ты

любишь рыбу? Что ты любишь? — спрашивает, не глядя на него.

— Я все люблю. — Он не спешит. Он еще не открывал папку. Он пока смотрит по сторонам, оценивая публику и обстановку.

— И устрицы? — так же, не поднимая взгляда. — Я не люблю устрицы. Аристократический деликатес, да. Но я их не люблю,

не мое это, не понимаю я их. А ты, Артём, любишь устрицы? Или ешь их, потому что носишь пальто от Бриони? — Теперь

смотрит на него лучистыми зелеными глазами.

— Я не люблю устрицы, — признается он и открывает меню.

— Так, я готова сделать заказ. Я буду цезарь и пасту с морепродуктами. И апельсиновый фреш. А с десертом мы потом

определимся. Мы же дойдем до десерта?

— Хотелось бы. Очень, — многозначительно говорит он. — Вино. Какое ты будешь вино?

— Никакое. Я не пью.

— Совсем?

— Крайне редко. И сегодня точно не повод.

Они делают заказ. Им тут же приносят сок и вино (Гергердт просит для себя сухое красное), потом закуски.

— Артём, где ты учился?

Рада достает сигареты и кладет пачку на стол. Те самые Richmond Cherry. Не тонкие, а обычные. Достаточно крепкие.

Гергердт попробовал их, скурил одну сигарету.

На ее вопрос он отвечает улыбкой и некоторое время молчит.

— Я закончил филфак. — Наслаждается ее недоумением. — Это так удивительно?

— Нет. Но мне очень трудно вписать тебя в филфак, — говорит Рада и тут же думает, что вряд ли вообще сможет куда-

нибудь вписать Геру.

Никак не может она представить, чтобы Гергердт увлеченно чем-то занимался. Несмотря ни на что она не может себе это

представить.

— То, что я закончил филфак, как-то мешает мне употреблять мат? — понимая, что ее смущает, спрашивает прямым

текстом.

— Не думаю, что тебе вообще что-то может помешать.

— Я три иностранных языка знаю, и что? Это у меня должно быть на роже написано? А мне просто нужно их знать, у меня

бизнес за границей, вдруг меня на*бывают, задолбаешься с собой переводчика таскать. Но русский язык я люблю. Потому

что душевный он. А какая русская душа без мата?

— Да, вижу, душевно все у тебя.

— У меня от всего сердца. Без океюшек и хаюшек. Если все круто, то это – за*бись, а если плохо, то п*здец.

— Последнее, впрочем, может так же выражать крайний восторг.

— Абсолютно. Или «смеркалось».

— Чего?

— Это тоже, когда все плохо.

Радка смеется.

Боже, как она смеется. Мягко, искренне. Точно шутом станешь, будешь всякую чушь пороть, лишь бы она вот так смеялась.

Смех гаснет, но на ее губах остается улыбка. Эхо той случайной непритворной радости.

— Гера, ради бога, почему филфак? — Аккуратно достает из пачки сигарету.

— Как это почему? Потому что книжки читай да чистописание учи — вот почему.

— Ну, с чистописанием у тебя все в полном порядке.

— Я же говорю: люблю русский язык, уважаю за многогранность. Что написано пером, не вырубишь топором. Тут

аккуратность нужна.

Она прикуривает и выпускает тонкую струйку дыма. Опирается локтями на стол, выпрямляя спину и подаваясь чуть вперед.

Молчит. Поворачивает к нему голову.

— Такие, как я, поступают не туда, куда хочется, а туда, куда удается, — продолжает он. — Особенно, если единственная

способность, которой обладаешь, — хорошая техника чтения. Зато, знаешь, какие мне наша кураторша, Морозова Зоя

Юрьевна, характеристики в ментовку писала? Все отделение валялось. Добрая бабуля, одинокая, к сироткам

неравнодушная. Ей надо-то всего ничего: на даче картошку посадить, картошку выкопать. Говорю, Юрьевна, вот хера ли ты

возишься с этой дачей, куплю я тебе два мешка картошки и ведро клубники, сиди не дергайся. Нет, говорит, свое надо. Свое

так свое. До сих пор гонцов к ней засылаю. А то еле ходит уже, а все охает, грядки, бл*ть, у нее не полоты.

Радка молчит. Поднесла сигарету к губам, чтобы затянуться, так и не затянулась. Смотрит и молчит.

— Ну, очаровал я тебя? Нет? П-фф, — Он тпивает вино и уверенно откидывается на спинку дивана. — Смеркалось. Ладно.

Придумаю какую-нибудь другую душещипательную историю с субъективным подходом к действительности.

— Так ты все это придумал? Про Зою Юрьевну… Прям сейчас насочинял?

— Конечно. Картошка-клубника… — смеется он, прикуривает черную с золотым фильтром сигарету.

Рада отворачивается. Глубоко затягивается, запивает вишневый дым апельсиновым соком.

Гера. Душу выжрет и не подавится. Она же ему поверила. Он рассказывал, а она верила, что так все и было. У него низкий и

глуховатый голос, и когда Артём говорит, то ярко выделяет «ж» и «ч» — очень запоминающаяся манера. Такую не спутаешь.

Она заслушалась его интонацией и поверила.

— Врешь, — вдруг резко говорит Дружинина и смотрит ему в глаза. Они темные, в них ничего не отражается. — Врешь ты, —

повторяет уверенно. — Есть у тебя Юрьевна, и копаешь ты ей картошку. Или кто-то копает по твоему приказу. — Делает

внушительную паузу. — Гера? Зачем это все?

— Хочу, чтобы ты была со мной, — отвечает прямо.

— Зачем?

— Надоели шлюхи.

— Была с тобой – как?

— Как хочешь. Сколько хочешь.

Рада не смеется, не язвит, не смущается. Твердо смотрит ему в глаза. Думает.

— А вдруг у меня есть мужчина. Тебя это не беспокоит? Ты даже не спросил.

— Нет, меня это не беспокоит. Ты будешь со мной, потому что ты этого хочешь.

— У меня есть мужчина. Я не буду с тобой.

— Начальник вашей аудиторской конторы, с которым ты спишь? Этот? — мягко уточняет он и, уводя смеющийся взгляд

вперед, тянется к бокалу.

Ни упреков, ни возмущений, ни удивления. Рада — сама безмятежность. Но, когда подносит сигарету к алым губам, пальцы

мелко подрагивают.

— Не копайся в моей жизни. Если тебя что-то интересует, спроси, я расскажу сама.

— Давно ты куришь?

— Года четыре. Пять. Что-то около того, — пожимает плечами.

— Зачем начала?

— Побаловалась, понравилось.

— Куришь, но не пьешь. Почему?

— Я не сказала, что совсем не пью. Очень редко выпиваю. Какие-то вопросы у тебя мелкие, — говорит с прохладцей и

улыбается.

— А я и не тороплюсь. Успеется. Завтра улетаю по делам. Вернусь к выходным. Не планируй ничего, я позвоню…

…Он привозит ее к дому без пятнадцати двенадцать.

— Пока, — коротко говорит она, не зная, что еще сказать.

Выходит из машины. На улице ёжится от ветра, плотнее стягивая воротник пальто.

Немного позже сидит в кровати, как всегда, завернувшись в одеяло, смотрит телевизор, но картинка не тает перед глазами.

Несмотря на усталость и позднее время, сон не идет.

Дружинина нерешительно берет в руки телефон, но смс-сообщение пишет очень решительно:

«Любимая книга, Артём?»

«Мастер и Маргарита».

Получая ответ, вздрагивает и косится взглядом на прикроватную тумбочку. Там лежит книга Булгакова. Та самая. «Мастер и

Маргарита». Ее любимая. Время от времени она ее перечитывает. Открывает на любом месте и читает.

«Спокойной ночи».

Куда ты там собрался улетать? Останься там навечно, Гера. Исчезни из моей жизни. Исчезни так же быстро и неожиданно,

как и появился.

«Приятных снов».

Два слова, и грудь разрывает от непрошенного тепла. Два ничего не значащих, привычно бессмысленных слова. Она точно

идиотка.

Гера, изыди.

— Как ты можешь есть эту дрянь? — Лариса Григорьевна медленно входит на кухню. Женщина благоухает после ванны. От

нее приторно пахнет чем-то экзотическим и сладким. Она мягко потирает руки, чтобы в них впитался крем, усаживается на

стул, поправляя длинные полы шелкового халата, и берет чашку чая.

— С большим удовольствием. — Рада не отрывается от книги. Читает и ест бутерброд с селедкой. Бородинский хлеб и

селедка в майонезно-горчичном соусе – чудо из чудес. Но мама этого не понимает. Мама много чего не понимает, но с ней

лучше не спорить, ибо себе дороже.

Желание спорить у Рады давно пропало, и ее совершенно не беспокоят ни пренебрежительно искривленные губы, ни

высокомерно вздернутая бровь матери.

Ах, если бы знала Лариса Григорьевна, как отчаянно портятся ее аристократические черты лица в минуты такой душевной

суеты.

— Не терплю этот запах. — Женщина морщит красивый прямой нос. — От него потом невозможно избавиться. Вонь, как… —

красочно фыркает и запивает свое возмущение фруктовым чаем.

— Как от портовой проститутки, да, мама? — тоже делая глоток сладкого чая, говорит дочь без смеха и иронии. Отчего слова

звучат еще более язвительно. Саркастично до зубного скрежета.

— Господи, где ты такого нахваталась?

— Да черт его знает. — Задумчиво переворачивает страницу. — Спрашивай, мама. Что ты хочешь у меня спросить.

— То, что мне рассказал отец, это правда?

— Возможно да. А может быть, и нет. Смотря что тебе рассказал отец.

— Про тебя и того… — Лариса Григорьевна замолкает, тщательно подыскивая определение, которым назовет Артёма

Гергердта. Просто произнести его имя-фамилию ей невероятно трудно, это кажется неправильным. Но другие слова не

находятся. — Про Гергердта. Вячеслав сказал, что ваша компания проводила у него на предприятии аудиторскую проверку,

и вы случайно узнали друг друга. Это правда?

— Да, мама, чистейшая, — отвечает Рада, тайно усмехаясь: так вот, какую историю придумал Гера. Что ж, богатая у него

фантазия. А главное, звучит так правдоподобно, что в это и она сама легко может поверить.

— Как ты только позволила, чтобы этот уголовник пришел к нам домой? — Голубые глаза матери блестят непримиримым

холодом.

В детстве такой взгляд Раду к месту примораживал, сейчас уже нет. Видимо, Лариса Григорьевна так долго думала о

произошедшем, что, говоря об этом, даже не удивляется. Так, словно Гергердт к ним домой день через день с визитом

заявляется.

— Почему сразу уголовник? Артём приличный состоятельный человек. Весьма состоятельный, хочу сказать.

В этом Рада не сомневается, хотя имеет довольно поверхностное представление о материальном состоянии Геры. Но

когда человек сосредотачивает в своих руках большие деньги и какую-то власть, он этим пропитывается.

— Каким был, таким остался.

— Ну, даже если и уголовник, — дочь небрежно пожимает плечами, — в нашей стране, с нашей экономикой, чтобы