Вот почему он с меньшей радостью смотрел на уход из-за стола г-на и г-жи Моваль, оставлявших его наедине с дядюшкой Гюбером, с его кисетом из свиной кожи и с его трубкой. Ему хотелось бы поговорить о других предметах, но с дядей Гюбером нечего было и думать об этом. Правда, Андре по-прежнему очень любил своего добряка дядюшку, но порой, слушая его, он зевал и раздумывал о средствах, которые могли бы прекратить курение маленькой трубочки, которая не наполняла больше комнату прежним героическим и волшебным облаком!

Теперь, когда Андре Мовалю было девятнадцать лет, общество дяди Гюбера откровенно докучало ему, и каждую неделю он с грустью сознавал приближенье дня, когда ему придется выносить послеобеденный разговор этого превосходного человека. Впрочем, дядя Гюбер стал меньше говорить с ним о Мадженте, о баллистических новостях и о тактических нововведениях. У г-на Гюбера Моваля был и другой конек. Его занимала также политика, и он сообщал Андре свои предвидения в этой области. Дядя Гюбер беспокоился. Он всегда примечал «черные точки на горизонте». По его словам, все предвещало европейские осложнения и близость мирового пожара. С каждой неделей война казалась ему все неизбежнее, а война с такой армией, как у нас, это было бы поражением, капитуляцией, расчленением государства. Эти предсказания раздражали Андре. Если войне суждено было быть, никто не мог воспрепятствовать этому. К чему беспокоиться заранее? Придется провести плохие минуты, и каждый устроится, как сможет. А там видно будет. В сущности, он не верил зловещим пророчествам дяди Гюбера. Его юность и его невольный оптимизм инстинктивно возмущались против этих мыслей о поражении; но если он иногда замечал дяде, что Франция — все-таки великая страна, что ее армия — все-таки армия, ее пушки — пушки, ее ружья — ружья, ее солдаты — солдаты, г-н Гюбер Моваль вздыхал так глубоко, с отчаянным видом теребя свою бородку, что Андре не смел усомниться, будто страна не достигла последней степени слабости, беспомощности и распадения!

Андре Моваль несколько раз попытался спастись от этой повинности по средам, под предлогом какой-нибудь прогулки с товарищами. Г-жа Моваль любезно помогала ему в этих хитростях. Но в следующую среду дядя казался таким огорченным отсутствием в предыдущий раз своего племянника, что Андре покорился. К чему огорчать превосходного человека, которого он любил к тому же? Впрочем, эта великодушная покорность была вызвана в нем чувством признательности. Эта признательность относилась к событию, имевшему место несколько лет назад. Ах! В тот вечер дядя Гюбер не казался ему скучным!

Андре Мовалю было около пятнадцати лет, когда произошло событие, за которое он сохранил благодарность к дяде. В тот день, когда он вернулся домой — была как раз среда, — ему открыла дверь горничная его матери. Эта девушка была красива, молода и кокетлива, и звали ее Розиной. Розина! При этом воспоминании сердце Андре билось сильней. Розина!.. Пока он вешал свое пальто на вешалку, он чувствовал ее позади себя. Вдруг он повернулся. Он посмотрел на нее, улыбающуюся и лукавую. Он оказался во власти какого-то резкого и сильного движения. Не будучи в силах противиться искушению этой свежей кожи, он смело схватил талию Розины своими жадными руками и запечатлел звучный поцелуй на шее камеристки в тот самый момент, когда г-жа Моваль переходила переднюю, из которой Розина тотчас убежала, вскрикнув.

Андре помнил драму, последовавшую за этим сюрпризом: г-жу Моваль в негодовании и слезах, г-на Моваля, предупрежденного о скандале, строгого и презрительного, и патетическую сцену, вызванную шалостью, которою он был обязан одной прогулке по Люксембургскому саду со своим другом Эли Древе, во время которой они беседовали о женщинах, куря первые папиросы; Андре помнил и выговоры, и свою комнату, куда его заперли, и обед, принесенный насмешливой кухаркой, и слезы сожаления и позора, которые он пролил, ужасно стыдясь того, что мать застала его за такой непристойной лаской. Он считал себя как бы обесчещенным в ее глазах. Он хотел умереть, и все же Розина была очень красива, и кожа ее — нежна. При этих-то обстоятельствах появился дядя Гюбер. Андре при виде его, входящего в комнату, покраснел до ушей. Что-то скажет ему дядя Гюбер? Присоединит ли он свои упреки к упрекам г-на и г-жи Моваль, также порицая его, со своей стороны, за прегрешение с прислугой? Между тем у дяди, казалось, не было дурных намерений. В то время, как Андре стоял, смущенно опустив голову, дядюшка Гюбер подвинул себе стул. Усевшись на него верхом, как он любил это делать, он вытащил из кармана свой кисет и трубку. Когда чиркнула спичка, Андре поднял глаза. Окруженный облаком дыма, дядюшка Моваль дружелюбно посматривал на племянника. Ободренный этим, Андре снова сел. Для приличия Андре выпил несколько капель вина, оставшихся на дне стакана. Когда он ставил стакан на столик, вдруг он почувствовал, что рука дяди хлопает его по коленям, в то время, как голос произносит с громким смехом: «Ну-с, пострел, я узнал прелестные вещи о тебе. Поздравляю, мой мальчик; оказывается, тебе уже нравится юбка»…

И в то же время, как Андре смотрел на него с изумлением, он прибавил, затягиваясь: «Честное слово, я тебя понимаю… плутовка-то хорошенькая… Ах, ветреник какой!»

Андре захотелось броситься на шею дяде Мовалю. Как! Ни порицания, ни упрека; более того — какая-то сочувственная снисходительность! Так значит, тот сорванный поцелуй был лишь естественным? Значит, его вина была простительна? Значит, он не был чудовищем, раз его дядя смеялся этой шалости и заключил: «В другой раз старайся, по крайней мере, чтоб тебя не поймали на месте преступления, черт возьми, но, честное слово, из-за всей твоей истории не стоило подымать столько шума! К тому же я все устроил. Конечно, уж Розине придется завтра уйти, но тебя оставят в покое».

По мере того, как дядюшка Гюбер говорил, Андре чувствовал себя облегченным. Завтра никто не будет больше думать об его грешке. Ему казалось, что жизнь снова вступает в свое течение. И это чудо совершил дядя Гюбер, и он, сидящий верхом на стуле, в облаке дыма от трубки, казался ему каким-то снисходительным и освобождающим гением!

Андре часто вспоминал об этом приключении по средам, когда дядюшка Моваль после обеда принимался за свои излюбленные разговоры, и часто также, рассеянно слушая его, он думал о хорошенькой Розине своих пятнадцати лет. Что сталось с ней после того, как она покинула их дом? И он с грустью вспоминал ее лукавые глаза и ее крепкий и свежий затылок.

В то время Андре уже начал интересоваться женщинами. С ранних пор он был чуток к их красоте и грации. Ребенком в Люксембургском саду, в Тюильри, он искал общества маленьких девочек. Какие занятные игры он устраивал с маленькими Жадон! Их отец, г-н Жадон, был товарищем г-на Моваля по Мореходному Обществу. Они встречались на прогулках… Как он любил их, этих трех Жадон, всех трех старше его, так как младшей теперь было двадцать один год, а старшей — двадцать пять, Этьеннету, Евгению и Луизу, подруг своих забав! Он испытал к ним сильные чувства, так как у детского возраста — свои страсти. К несчастью, маленькие Жадон, став барышнями Жадон, утратили, выросши, всю миловидность и красоту, и Андре перестал интересоваться ими; но вместо них он стал интересоваться некоторыми особами, бывавшими в их доме, лица и присутствие которых ему нравились, на которых он смотрел со странным вниманием и о которых мечтал, когда их не было.

Из них особенно одна волновала его. Ее звали Шарлоттой Леруа. Ей было тридцать лет, и она не была замужем. Г-жа де Сарни пригласила ее в Варанжевилль, где Мовали проводили лето. М-ль Леруа была приятна, немного полна, у нее было свежее лицо, прекрасные глаза, умные и ласковые. Она была сиротой и жила одна. Она сразу понравилась Андре. Она была очень мила с ним. Они часто гуляли вместе. Она не отказывалась сыграть с ним партию в теннис. В то время Андре было четырнадцать лет. Он был одновременно большим шалуном и очень рассудительным мальчиком. Часто прогуливаясь по аллеям рядом с м-ль Леруа, он исподтишка любовался ее гибкой талией и ее изящной походкой. Однажды утром, перед завтраком, его тетка, г-жа де Сарни, послала его отнести м-ль Леруа телеграмму, только что прибывшую на ее имя, в то время, как м-ль Леруа поднялась в свою комнату, чтобы снять шляпу. У двери Андре постучался. Послышался голос м-ль Леруа: «Войдите». Но на пороге он остановился, покраснев до ушей. М-ль Леруа в нижней юбке и корсете поправляла свою прическу, стоя перед зеркальным шкафом. Андре увидел белую грудь, темные подмышки и поднятые кверху обнаженные руки. М-ль Леруа рассмеялась, сказав просто: «Телеграмма! Давайте, Андре», и прибавила: «Я думала, что это горничная». Андре убежал. За столом он не поднимал глаз от своей тарелки. Днем он отправился в сосновый лесок и уселся там на крутом берегу. Море было серо. Ветер покачивал гибкие вершины деревьев. Было приятно и тепло, ему хотелось плакать.

После этой маленькой сцены Андре Моваль пережил довольно тревожный период, о котором он вспоминал не без некоторого стеснения, период, если можно так выразиться, полового и физиологического любопытства. Женщины представлялись ему физически таинственными существами, о которых он подолгу думал с какой-то смесью точности и неопределенности. Это было время запрещенных книг и разговоров шепотом. Друг его, Эли Древе, более осведомленный, чем он, посвятил его во многие вещи. Все это возбуждало в Андре какое-то бесстрастное любопытство, которому не соответствовало никакое определенное желание. Поцелуй Розины был скорее бравировкой. Ведь Древе хвастался выходками покрупнее!

Его собственная выходка имела одно определенное следствие. От смутных мечтаний, которыми он ограничивался до тех пор, она привела его к более реальным желаниям. С того самого дня его мечты получили цель. Они подготовили его к акту, сущность которого ему была известна, выполнение которого он мысленно предвосхищал и более или менее близкий момент которого предвидел.

Случай представился благодаря содействию Древе, приблизительно когда Андре исполнилось шестнадцать лет. Служанка из пивной, с которой его познакомил Древе, пришла на помощь его неопытности. Она жила в маленькой комнате на улице Месье-ле-Пренс. Андре посещал ее довольно регулярно в течение нескольких месяцев, потом сразу перестал ходить к ней и не подыскивал ей заместительницы. Он остановился, как только улеглось его чувственное беспокойство. Затем наступил фазис чувства. Андре вообразил, что глубоко влюблен в м-ль Леруа. Потом он бывал страстно влюблен в некоторых героинь романов и многие лица на знаменитых картинах. Мастерская Антуана де Берсена прекратила весь этот платонизм. У Андре появилось несколько любовниц: натурщицы, девицы из его квартала, маленькие работницы. Не привязавшись особенно сильно ни к одной из них, он научился у них понимать наслаждение, но, переходя таким образом от одной к другой, он хранил в глубине сердца желание ласк более верных, более нежных, более пылких. Он с тоской и грустью спрашивал себя, узнает ли он когда-нибудь истинную любовь! Когда он уедет в далекие страны, куда уведет его карьера, определенная родительской волей, неужели он не увезет с собой ни одного из прекрасных воспоминаний, дающих изгнанникам возможность мечтать и примешивающих к горечи разлуки сладость хранимого памятью любимого образа?

IV

Андре Моваль быстро застегнул свое пальто. Дул резкий северный ветер. К счастью, сегодня утром, отправляясь на лекцию, он нашел висевшим в передней свое зимнее пальто, которым г-жа Моваль заменила осеннее. Вставши рано, г-жа Моваль посмотрела на градусник и решила, что температура требует такой перемены. За завтраком это послужило темой для разговора. Решительно наступала зима, и декабрь обещал быть суровым. В Мореходном Обществе были получены депеши, гласившие, что на Средиземном море царила непогода. «Паликао» на возвратном пути из Китая встретил, вероятно сильную бурю на широте Александрии, так как из Палермо о нем не было никаких вестей. Такое запаздывание, хотя и не внушало опасений, начинало тем не менее становиться ненормальным. Потерпел ли этот пароход какую-нибудь аварию? И г-н Моваль поглаживал свои аккуратно подстриженные баки, придававшие ему вид моряка. Занимаясь постоянно судоходными делами, он приобрел в своей наружности какие-то морские черты. Нередко в своих разговорах он употреблял морские выражения. В тот день г-н Моваль был немного нервен. Он часто испытывал беспокойства этого рода. Море опасно и изменчиво. Г-жа Моваль, когда муж делился с ней своими заботами, грустно вздыхала. Если г-н Моваль из глубины своей комфортабельной канцелярии мог опасаться только шквалов — неприятностей своей сидячей жизни, нельзя будет сказать того же о его сыне, когда он доверится волнам и когда ему в качестве молодого консула придется достигать средь бурь какого-нибудь отдаленного заморского поста. И в мыслях бедной г-жи Моваль при этой перспективе кружились смерчи Тихого океана и циклоны Индийского. Поэтому она, пока г-н Моваль рассуждал об опоздании «Паликао», с тоской смотрела на Андре, кушавшего котлету, все же радуясь при мысли о том, что северный ветер, свистящий на парижских перекрестках, менее опасен, чем сильные ветры, гуляющие по волнующимся морским просторам. Несмотря на аппетит, обнаруживаемый им, она находила, что у ее сына усталые глаза. Только бы он не простудился! И она перечисляла про себя последние предосторожности, подсказанные ей материнской предусмотрительностью. Тонкое пальто, вовремя замененное ею теплым, настоящий хороший огонь дров и кокса, вместо пламени сучков и сосновых шишек, горевших по утрам осенью, который она велела развести в комнате ее сына, поручив слуге заботливо поддерживать его, в надежде, что Андре проведет день дома. Но увы! Домоседные заботы г-жи Моваль были обмануты, так как Андре тотчас же по уходе отца в канцелярию также выразил желание выйти из дому. Что за бешеные эти молодые люди, вечно стремящиеся на улицу, и зачем это Андре идти навещать своего друга Антуана де Берсена в отдаленный квартал Обсерватории по такому морозу! Но Андре, казалось, не приметил разочарования, доставленного им матери, которая, дав себя нежно поцеловать, услышала, как он запирает дверь квартиры и бегом спускается с лестницы.