Олаф вредно заметил, что «не понимает такого авангардизма» и «мужикам вообще-то не нравится», промолчала, хотя могла бы ответить в тон, что проделывать все то, что нравится мужчинам, разумеется, главная задача моей жизни, но не единственная, не единственная.

Олаф с нажимом повторил, что поднимется со мной, и почему я молчу. Мне все равно?

Мне было все равно, я мечтала, чтобы это быстрее закончилось. Порыдала дома немного, ну как обычно. У китайцев есть Богиня Гуаньинь,[27] которая видит все женские слезы. Ее алтарь никогда не пустует.

Олаф взял меня как-то необычным образом за плечо, и мы ввинтились в скорбную пироговкинскую толпу, пахнувшую потом, кровью, спиртом, хлоркой и болью. Я чувствовала себя партизанкой в брестских лесах, бредущей по болотам, солдатом-новобранцем на минном поле – неверный шаг, и, в общем, все. Я чувствовала себя космической пылью, грибком стопы, налоговой инспекцией – никому не нужной и навязчивой субстанцией. Я чувствовала себя бедолагой, трудолюбиво пилящим сук, на котором сидит, и еще большим бедолагой, добросовестно копающим себе могилу. Я чувствовала себя канадским лесорубом с ай-кью 16, девочкой-дебилкой из анекдота про херовое лето, Иваном-дураком из всех русских сказок.

Мы шли по коридорам.

Несколько раз за последние двое суток Олаф спросил, есть ли у меня вообще совесть. Дурацкий, если разобраться, вопрос, по множеству причин. (Мсье, тому было множество причин. Во-первых, у нас закончились боеприпасы…)

А в-четвертых, какое отношение к этому имеет совесть, ответила я. «Делай, что должен, и будь что будет» – не ты ли любишь размахивать йоговскими принципами?

– Ты ЕМУ должна? – проскрипел Олаф. – Должна? Скажи проще, что не можешь без него…

– Человек не может только без себя. Шли по коридору.

«Не думай о результате» – тоже из Аюрведы. Удачно я решила для себя вопрос вероисповедания: когда удобно – милосердная христианка, при случае – мстительная мусульманка, а тут вот стала внезапно буддисткой и чуть ли не последовательницей школы дзен.

А ведь если наложить на себя такое ограничение: не думать о результате, то жизнь однозначно покажется гораздо веселее, все правильно, кто ты есть в масштабах мироздания, чтобы планировать и ждать для себя каких-то пошлых результатов? Бог – творец, ему можно этим озаботиться, а тебе – нечего, на самом деле. Не думаю, чтобы я так смогла всегда. Но вот сейчас – пожалуйста.

В полном соответствии с Карма-Йогой я шла по коридору, и Олаф шел, не отпуская мое плечо.

У широкой, небрежно окрашенной в желтоватый цвет двери в восьмую палату мы остановились.

– Так, раньше сядешь, раньше выйдешь! – Грубый Олаф взял меня за кофтин черный капюшон и буквально просунул внутрь.

Я даже не очень успела испугаться, что нос к носу столкнусь с В-вской женой, ведь она вполне может на законных основаниях торчать рядом с больничной койкой В. на колченогом и неудобном табурете, заискивающе улыбаться врачам, чтобы лучше лечили, и совать санитаркам в карман шоколадки. И забыла испугаться того, что запросто могу принести дополнительных и незаслуженных страданий пациентам, встав посреди комнаты и примерно пятнадцать—двадцать минут методично растягивая глазочки, пытаясь в лежащих и забинтованных телах опознать В.

Практически так оно и произошло. Шесть кроватей, на пяти из них что-то такое было, человеческое. У самого окна – весь в бинтах совсем мальчик, нет, не он. Рядом – кстати, с гирей – нет, не он, тоже посторонний дядечка, с гигантскими усами. Еще два оказались старичками с пышными сединами, и у самой двери лежал предположительно В. – с ногой на вытяжке, светлые волосы, соответствующий возраст – но это был все-таки не В. Черт. Палатный народ смотрел на меня с легким недоумением. Черт. Никакого В. Выскочила за дверь и наткнулась на него. Они с Олафом стояли на некотором расстоянии, ели друг друга глазами, выразительно и густо молчали. Густое это молчание можно было уже нарезать большими неаппетитными ломтями. «Мы не виделись полтора года. Мы не виделись полтора года. Мы не виделись полтора года», – однообразно думала я.

На В. был неожиданный для кондовой Пироговки наряд-кимоно: белоснежный недлинный халатец в какой-то рубчик, удерживаемый белым поясом, и белоснежные же штаны, прямые. Халатец оживлял черный кудрявый иероглиф. Штаны и пояс не оживляло ничего, но костюм был удивительный. Просто космический какой-то костюм.

– Классное у тебя кимоно, – от неожиданности я забыла, что надо говорить, – это для карате?

– Нет, – живо ответил В., – ну для какого же карате, ты что, не видишь, какая здесь ткань?

– Ткань?

– Понимаешь, в карате ведь преобладает ударная техника, основное правило: «Считай свои руки и ноги острыми мечами», и спортивная форма непосредственно в процессе борьбы не задействована, шьется она из гладких и прочных материалов… понимаешь?

– Ага? – отлично складывается разговор, подумала я, нетрадиционно так.

– В отличие от карате, кимоно для дзюдо изготавливается из толстого и рифленого материала, рассчитанного на сильные броски и захваты со стороны противника… Вот как этот, и еще лацканы усиливаются специальными вставками… и проймы тоже, иногда колени, но не во всех моделях…

Клянусь, доктор, В. еще минут десять увлеченно выкладывал сто пятьдесят фактов о восточных единоборствах, которых вы не знали и стеснялись спросить. Наконец замолчал, переводя дух, готовясь, вероятно, ко второй части лекции, например, о борьбе джиу-джитсу.

– А… А ты же на вытяжке… Где гиря и гипс? – спросила наконец я.

– Сегодня сняли, – медленно проговорил В. и проделал руками небольшое движение, как будто бы он плыл брассом, – ну сколько можно?!

Понимаете, доктор, вот я не вижу человека полтора года, а стоит ему появиться в своем малообъяснимом кимоно для дзюдо, усиленном специальными вставками, как я уже приклеилась зрачками сначала к его локтю с иероглифом, потом улиткой переползла к шее, наконец, добралась до его светлых глаз с чуть опущенными внешними уголками. Поймала взгляд. И уже не отпускала.

– Блин, – расстроенно сказал он, – блин…

Олаф шумно попереминался с ноги на ногу, обращая на себя внимание. Обратила. «Сейчас идем», – сказала, не находя необходимой силы, чтобы действительно сейчас пойти. Как Лот и Лотова жена сама себе.

– Рада, что у тебя все хорошо, – проинформировала я В., – пока.

– А ты как? – светски поинтересовался В. – Как дела? Круги под глазами. Вид усталый.

Ну ни фига себе. Круги под глазами. Да я его чуть не похоронила.

– Сплю плохо, – мстительно ответила я.

– Это ничего, это даже хорошо, это правильно, – чему-то обрадовался тайный дзюдоист В., – у нас тут парнишка один лежал, с закрытой ЧМТ,[28] большой молодец, так он интересную мысль задвигал, про сон. Если мы спим ночью, говорил, то репетируем смерть. А если не спим, то продолжаем жизнь. Становимся мудрее.

– Зовут Антоновский? – спросила я. Устала. Ответа можно было не ждать, я его знала, доктор.

– Ага-ага, – обрадовался В., указывая куда-то белым рукавом, – Антоновский, откуда знаешь, а вот и он, как раз идет!..

– …бычок, качается? – тихо сказала я.

Взяла за ледяные пальцы Олафа. Скомандовала себе не оглядываться, только не оглядываться. Оглянулась, конечно.


00.00

Подъехав к дому, мы обнаружили у подъезда запорошенных пушистым апрельским снежком маму и тетку, в окружении большого количества картонных коробок, прямоугольных и круглых.

– Что я тебе скажу, Вера. Привезла тебе свой обеденный сервис на двадцать четыре персоны, английский. Сейчас мы его поднимем, перемоем, чтобы ты не опозорилась перед гостями, вылезешь со своими оранжевыми тарелками, прости господи… – поздоровалась тетка.


00.30

И в тучах светлая Аврора

Сгоняет в дол ночную тень.

Должно быть, очень-очень скоро

Наступит новый, светлый день.

Подумала, что старику Хармсу верю, верю, только почему же что-то болит – сердце? душа? – ведь и день будет новый, не исключено, что скоро, и не исключено, что светлый, и все проходит вроде бы – а не проходит, не проходит.


Королевской коброй плюнула бы в глаза твои ядом, обвилась бы сильным змеючьим туловом в несколько удушающих колец вокруг твоей элегантной шеи. Бледною поганкою накрошилась бы в твою пищу в мексиканских ресторанах с убогим сервисом, цикутой брызнула бы в твое пиво Оболонь. Птицей Гамаюн прилетела бы, забила крылами, затмевая небо и звезды, и выклевала бы твою печень, не выходящую за пределы реберной дуги. Отравленною индейскою стрелою вонзилась бы в твое равнодушное сердце, между каким-нибудь желудочком и перикардом, и мне абсолютно пофиг, если это невозможно физиологически. Серною кислотою выела бы красивое лицо, захватывая мягкие ткани – насколько хватит, насколько хватит. Любимою племянницею Влада Цепеша впиявилась бы в твою сонную артерию, бросила с хохотом обескровленное и негодное к употреблению тело и, пролетая над гнездом кукушки, исполнила комические куплеты. Бубонную чумою распустила бы по твоей бледной коже смертельные пурпурные цветы, неспешною проказою ласково прозвенела колокольчиком над породистым ухом, сифилисом-четыре поглумилась над монетным профилем, вирусом гепатита-це станцевала бы джигу с твоими белыми кровяными тельцами, да и с красными тоже. Проникающею радиациею в миллион рентгеновских единиц порезвилась бы в каждой твоей клеточке, меняя местами вакуоли с ядрами и превращая цитоплазму в «кровавую мэри», негашеную известью ласково приняла тебя в свои крепкие и надежные объятия, осколками гранаты РГД-5 разбросала твои предательские конечности, в радиусе до 15 метров включительно. Сиреною заманила бы на верную погибель в холодное море Лаптевых, нет, там льды, куда же, куда, что у нас похолоднее, географичка хуева, весь ритм сломала, Белое? Баренцево? – ладно, так вот: заманила бы Сиреною на верную человеческую погибель в обжигающе морозные волны Белого моря, заворожила бы голосом сладчайшим и лживым, заперебирала бы нежными холодными пальчиками отросшие золотистые кудри, зацеловала бы ледяными поцелуями до потери спортивного ориентирования на местности. Русалочьим хвостом ударила бы по неверным рукам и оставила замерзать среди айсбергов, надеясь, что ты не увидишь прекрасных снов и уст твоих не коснется блаженная улыбка. Не отразилась бы рядом с тобой в приветливой ртути зеркала, потому что уже давно превратилась в некрупные пузыри на дождевых лужах, белесую незаметную пыль на рукаве твоего пальто, два согласных и два гласных звука – один твой вдох, один твой выдох.