Этель Стивенс - Прекрасная пленница

При этих словах на лицо его набежала тень.

– Мы пойдем пешком. Нам недалеко. А в экипаже по кварталу Медина, в котором мы живем, не проехать. Это арабская часть города, зато там и дешевле и гораздо тише и чище, чем во французской. Кстати, и расстояние приличное от Малой Сицилии.

Риккардо вопросительно взглянул на дядю.

– Ты разве не слыхал, что в Тунисе есть «Малая Сицилия», специально сицилийский квартал. Вся сволочь, которой не удается выбраться в Америку, является сюда, черт бы ее побрал!..

Риккардо с любопытством посматривал по сторонам. Если бы не присутствие в толпе арабов, можно было бы подумать, что находишься во французском городе – те же бульвары, трамваи, деревья у тротуаров, столбы с объявлениями. Лишь отдельные фигуры арабов, да изредка женщина-узел, закутанная по самые глаза и переносицу в хаик, убеждали его в том, что он в Африке; отчасти – пальмы, но пальм сколько угодно и в Палермо.

Его интересовали женщины; они казались ему символом неизведанного, недостижимого, таинственного. Хотя те, что попадались навстречу, были, очевидно, стары и бедны. Он вспомнил разговор на пароходе.

– Я встретил на пароходе некоего месье Конрадена, он говорил, что встречал вас.

– Конраден? Никогда не слыхал такого имени. Француз?

– На француза не похож. Не знаю. Звал меня к себе.

Тревога мелькнула в глазах маленького человечка. Он тотчас овладел собой. Но Риккардо был наблюдателен.

– Ты уверен, что он не итальянец?

– Уверен. Он говорил по-итальянски с акцентом. А что?

– Не следует… Я хочу сказать… я на твоем месте не стал бы завязывать отношения с сицилийцами, за исключением наших друзей.

Риккардо не обратил внимания на эти слова, настолько он был поглощен тем, что видел. Европейский квартал кончился, и они сразу попали с Запада на Восток. Не могло быть сомнения в том, что неровные выбеленные стены составляют часть жилых домов, – за это ручались тяжелые двери, на которых медные шапочки вбитых в них гвоздей давали сложный и причудливый узор. Дверные молотки были увесистые, старинной работы. Немногочисленные окна, проделанные высоко над землей, прикрывались железными, выкрашенными в синий или зеленый цвет, решетчатыми ставнями. Тихо было кругом: не было на улице езды, а арабы-прохожие двигались бесшумно, вполголоса обмениваясь приветствиями. Риккардо вступил в новый мир – мир праздности, покоя и меланхолии. В воздухе носился странный, пряный запах, который он вскоре привык ассоциировать с кварталом Медина.

– Вот мы и дома, – сказал Сицио Скарфи, сворачивая с улицы Пяти Пальцев на более широкую и солнечную.

Перед ними выросла старинная, разделанная белыми и черными полосами мечеть. Извилистые улички разбегались отсюда во все стороны. Сицио остановился перед большой зеленой дверью, так же, как ее соседи, изукрашенной гвоздями, и постучал. Дверь открыла старуха, повязанная платком.

– Вот, Кончетта, синьорино – прямо из Джирдженти!

Кончетта присела и поднесла кончик платка к глазам.

– Святая Мария! На мать-то как похож! Я ведь ее выняньчила! Простите, синьор, как тут не заплакать! Прямо из Джирдженти, где я родилась и куда не попаду, наверное, больше никогда!

Риккардо расцеловал ее в обе щеки, отчасти для того, чтобы обрадовать старуху, отчасти для того, чтобы остановить поток ее речей.

– Я перестроил дом заново, – говорил дядя, когда они проходили ярко освещенным двором, окруженным колоннадой, такой же вычурной и черно-белой, как мечеть. – Джоконда настояла, чтобы во все комнаты проведено было отопление, как в отеле. По мне и жаровни достаточно, чтобы согреться зимой. Но я охотно потакаю моим женщинам, благо есть возможность.

Очевидно, не денежными затруднениями объяснялось тревожное, даже загнанное выражение, которое Риккардо подметил у дяди.

Навстречу прибывшим вышла высокая девушка с такими же, как у Риккардо, светло-серыми глазами, с темными матовыми волосами, высоко уложенными на маленькой головке. Он встретился с ней глазами и сразу же почувствовал доверие и расположение к ней.

– Это Джоконда! – воскликнул отец. – Мать семейства, правда, Gioconda mia? А где же Аннунциата?

– Не знаю. Она стесняется, кажется.

– Стесняется? Какой вздор! Скажи ей, чтобы сейчас же…

Из-за дверей донесся подозрительный шум. Он, не договорив, побежал к дверям.

– Вот она, плутовка! Подсматривает из коридора. Мне стыдно за тебя! Какое поведение! Неужто ты не хочешь сказать Риккардо, что рада ему!

Он втащил в комнату вырывавшуюся Аннунциату, розовую, растрепанную.

– Папа, папа!

Когда он отпустил ее, она протянула руку.

– Добрый день, кузен Риккардо.

– Добрый день, кузина Аннунциата.

– Ты чего пряталась? – спросил ее отец.

– Плохая примета – сразу встретить в доме трех женщин.

– Вздор какой! Да ты и не женщина еще!

– Во всяком случае, благодарю за заботу о моем благополучии, – рассмеялся Риккардо.

– А кроме того… кроме того… мне немножко надоело, – лукаво добавила девочка. – Только и слышно было: «Когда Риккардо приедет» или: «Ты будешь мила с Риккардо», и т. д., и т. д.

– Аннунциата! – остановила ее сестра.

Избалованная девочка расхохоталась, глядя на смущенного отца.

– Папочка! Ты сердишься?

– Скверная девочка! – проворчал он, в то же время лаская рукой прижавшуюся к нему головку.

У Аннунциаты волосы были золотые с красноватым отливом, глаза зеленые. Она была безусловно красивее сестры, но ей не хватало того спокойного достоинства, что сильно красило Джоконду.

– Будь папа арабом, он, наверное, запер бы меня, – обратилась она к Риккардо.

– И это было бы для тебя очень полезно, – отозвался отец.

В первые же дни своего пребывания в семье, членом которой он стал, Риккардо сделал некоторые наблюдения, заставившие его призадуматься. Сицио Скарфи производил впечатление человека, постоянно чем-то встревоженного.

С другой стороны, юноша задавался вопросом – почему дядя выписал его к себе? Почему поставил в условия тесного общения с двумя девушками? Нет ли какой-нибудь таинственной причины, заставляющей Сицио Скарфи желать, чтобы одна из них вышла замуж за него, Риккардо?

На другой день по его приезде, после полуденного завтрака, Аннунциата предложила Риккардо показать ему своих любимцев.

Они пересекли солнечный дворик и прошли во второй двор, меньше первого и заросший травой. В одном из углов его, в большой деревянной кадке, росла магнолия, и сладкий запах цветов носился в воздухе. Середину patio занимал заброшенный фонтан, а часть колоннады была забрана досками и циновками.

Туда-то и направилась Аннунциата.

Риккардо последовал за ней и заглянул в отгороженное пространство: там был резервуар с водой, поступавшей в него, очевидно, из фонтана, и в воде, в том единственном месте, которое было освещено солнцем, стояли с видом покорным и созерцательным три бело-розовых фламинго.

– Это мой гарем, – зашептала Аннунциата и отодвинула циновки.

Вышли три тонконогие птицы, забавные и полные чувства собственного достоинства.

– Прелесть, правда? И какие умницы!

Сама она была так прелестна, что Риккардо улыбнулся.

– А ты не боишься, что твой гарем разлетится?

– О! Они ведь не могут. Я подвязала им крылья, вот почему я говорю, что это мой гарем. Вот эта, с длинной-длинной шеей, Фатима, та – Дужа, а самая милая и маленькая – Ясода. А кокетки какие! До чего гордятся своими длинными ногами!

Аннунциата повела шейкой, подражая движениям птиц; а Риккардо, подобрав лепесток магнолии, пахучий и плотный, бросил им в невинную Фатиму, которая испуганно отшатнулась и сделала бесплодную попытку подняться на воздух.

– Несчастная птица! – воскликнул Риккардо. – Это жестоко…

Аннунциата покраснела.

– Жестоко? Несчастная? Как ты смеешь?

– Да, жестоко держать их здесь в заточении. Я видел, подъезжая к Тунису, целую стаю таких птиц. Они летели над заливом, к солнцу, свободные, как орлы, и казалось, что им принадлежит и море, и воздух.

Она слушала, смягчаясь.

– Но моим так хорошо живется, – снова заговорила она. – У них вдоволь рыбы, и незачем разыскивать и отвоевывать ее, их каждый день ласкают, а зимой забирают в дом. Фатима, та просто-таки обожает меня и была бы несчастна, если бы я развязала ей крылья. Правда, Фатима-милочка? А Дужа такая жадная, что на воле, наверное, недоедала бы. Про Ясоду и говорить нечего: ее заклевали бы насмерть, правда, маленькая моя?

Птицы благосклонно принимали ее ласки, и она бросала на Риккардо вызывающие взгляды.

– Должно быть, я неправ, – согласился он, глядя на нее. – Когда сидишь в тюрьме, многое зависит от того, кто у тебя тюремщиком.

Она подошла к нему ближе.

– Знаешь, Риккардо, с нашей крыши, с одного угла виден настоящий гарем. Моя комната в прежней женской половине дома, и оттуда есть выход на крышу.

– А кто живет в соседнем доме?

– Загадочный какой-то дом. Я расспрашивала арабов, – никто не знает. К дверям подъезжают иногда закрытые кареты со спущенными на окнах пунцовыми занавесками. Владелец, верно, богат – очень уж хороши лошади. На крышу часто поднимаются арабские дамы. Одна из них как-то заметила меня и, смеясь, крикнула: «Bonjour»; на ней не было покрывала. Немолодая уже, но красивая. Она держала в руке книгу – французский роман, я видела. Я бросила ей розу, она подхватила ее и понюхала. Я никому-никому не говорила об этом. От Сальваторе, в особенности, скрывала. А то он непременно пошел бы посмотреть, и был бы страшный скандал, и его убили бы, пожалуй.

– Как? Только за то, что посмотрел бы?!

– А ты думаешь? – Она важно покачала головкой. – О, видно, что ты не жил здесь с самого детства, как я. Тунис не так цивилизован, как Алжир.

Сальваторе был из всех членов семьи наименее симпатичный. Легкомысленный, рассеянный, с дряблым лицом, он выглядел старше своих девятнадцати лет. Делами отца он, видимо, не интересовался и особенно нежных чувств к нему не питал.

– Как ты находишь Тунис? – спросил он, когда впервые остался с глазу на глаз с Риккардо, и, не ожидая ответа, продолжал: – Обидно жить в арабском квартале. Все скаредность отцовская. Он настолько богат, что мог бы снять прекрасный дом в европейской части города.

– А я предпочитаю этот дом, – отозвался Рик. – Я нахожу его чудесным.

– Ну, это потому, что для тебя все ново здесь, и арабы кажутся тебе живописными. Но погоди, проживешь здесь с год, и самый вид их будет тебе противен. – Он зевнул. – Нет, мне бы жить в европейской части, поближе к казино.

– А здесь имеется и казино?

– Первоклассное. Мы могли бы побывать там сегодня же вечером, а потом поужинать с актрисочкой, что исполняет пятый и седьмой номер. Славная девчонка!

– Я предпочел бы посмотреть туземные танцы, – ответил Риккардо. – На пароходе один человек дал мне адрес.

– Я мог бы дать тебе кучу адресов. Но танец живота совсем не интересен. Неизвестно, почему туристы считают своим долгом любоваться им.

– Но мне было сказано, что эта танцовщица совсем особенная. Европейцам редко удается видеть ее.

– Слыхал я такие разговоры. Агент, должно быть. Дай взглянуть на адрес.

Риккардо вытащил карточку. Сальваторе рассмотрел ее.

– Улица Каира – место хорошее. Али Хабиб, Нагорная улица? Не знаю, не слыхал. Должно быть, эта в самом деле не из тех танцовщиц, которых можно видеть каждый день. Пойдем, если хочешь, сегодня вечером, любопытно…

Риккардо отнесся к предложению кузена без энтузиазма, но не хотел сразу портить отношений.

Он прошел к себе. Джоконда поставила на подоконник кувшин с цветами, и запах их встретил его, когда он переступил порог. Он подошел к окну. Луна освещала белый patio, и красноватые тени ложились у подножья черно-белых колонн. Дальше шли крыши, неровные, белые, безлюдные. Чары места начинали действовать на него. Он подумал о танцовщице, которую скоро увидит. Что она за женщина?

Сальваторе ждал его внизу. Скарфи-младший старался внешностью походить на француза, и нельзя сказать, чтобы ему это не удавалось. Он был точь-в-точь вульгарный завсегдатай бульваров.

Было тепло, но не душно; в эти последние дни апреля в воздухе еще сохранилась ароматная свежесть весны. Они свернули в улицу букинистов, в которой в жаркую пору дня царит глубокая тишина, пахнет плесенью и пылью от старинных книг и иллюстрированных Коранов. Сейчас она была пустынна и освещалась одинокой масляной лампой. Но свет лампы поглощался лунным светом, при котором почти лазоревыми казались выбеленные известью стены домов.