– Я быстро. Я уже приглядел деревце неделю назад, когда мы гуляли с Джуниором… На горочке.

– Слушай, на кухне уже всё приготовлено для кофе: кофе засыпан, вода налита, тебе только кнопочку нажать. И, пожалуйста, расстегни куртку. А на обратном пути ты мог бы заглянуть в «Реал»? Пожалуйста, а то у Джуниора совсем кончилось детское питание, а через два дня всё будет закрыто. Ему больше всего нравятся морковка с бананом и курица с овощами. Если будет, то бери «Hipp». Набери разных. И проверь, хватит ли нам вина. Тоже на два дня, чтобы не получилось как в последний раз, когда ты ворчал, что дома пить нечего… А к сегодняшнему ужину лучше всего взять шабли поприличнее. Хотя что это я, француза учу вина выбирать…

– Все куплю, дорогая. Поспи еще…

Он наклонился и нежно поцеловал ее в губы. А она прижалась к нему и прошептала на ухо:

– Вин, послушай, а может, шут с ней, с этой елкой, может, попозже сходишь, а? Темно ведь совсем. Холодно. Заблудишься в этом лесу, – говорила она, расстегивая сначала пуговицы куртки, а потом и рубашки. – Елка никуда не убежит. До вечера еще далеко. Джуниор пока крепко спит и нам не помешает. Как ты думаешь, Вин? Останешься?

Он остался. А когда Агнешка заснула, он осторожно освободился из ее объятий, собрал с пола свою одежду и на цыпочках пошел в кухню. Из квартиры вышел, когда темноту за окном едва разбавил серый рассвет. В подвале отыскал топор и ножовку по металлу. Это на тот случай, если бы пришлось отрезать слишком длинные ветки. В коридоре у почтовых ящиков встретил «старушку Бжезицкую», как ее все называли, подметавшую подъезд. Семейство Бжезицких жило в этом доме с начала его заселения. С той поры, как муж Бжезицкой занемог – а это уже, почитай, год, – старушка Бжезицкая стала работать дворничихой. Известна своим любопытством и патологической склонностью к сплетням. Она знала всё обо всех, причем не только в своем доме, но и во всей округе, а если чего-то и не знала, то прекрасно восполняла недостаток информации буйной фантазией, которой охотно делилась с любым, кто захочет ее послушать, клянясь всем, чем только можно и нельзя, что «это самая что ни на есть святая правда, ну ей-богу!». Когда они с Агнес, которая тогда была беременна Джуниором, въезжали в квартиру на втором этаже, старушка Бжезицкая, оперев локти на подушку, лежащую в оконном проеме, смотрела на улицу и придирчиво изучала новоселов, совершенно не скрывая своей неприязни. «Старый с залысинами лопоухий доходяга, который и говорить-то по-польски толком не умеет, и какая-то залетная молодка на сносях, неизвестно в каких отношениях состоящие, потому что обручальных колец у них на руках не обнаружено». Так или почти так рассказывала она всем жильцам дома, которые из простого человеческого любопытства спрашивали, кто эти наши новые соседи. Тем, кто не спрашивал, она рассказывала даже охотнее, делая это в рамках укрепления социального контакта и из желания держать мир в убеждении, что именно она, и никто другой, имеет самый полный и самый эффективный контроль над жизнью дома. Бжезицкая была чем-то вроде Полишинеля из французского кукольного театра – болтливая, не умеющая хранить тайну, постоянно что-то бормочущая и как из мешка осыпающая публику новостями. Как и Полишинель, она была слегка сгорбленной и имела внушительных размеров нос. Старушка Бжезицкая, видимо, считала, что сплетня – «основное проявление человечности и фундамент человечества», как сильно авансом назвала это однажды Агнешка, рассказывая ему за ужином о судьбе бедняжки Бжезицкого, вынужденного терпеть свою жену изо дня в день. В каком-то умном психологическом журнале Агнес вычитала, что около восьмидесяти процентов межчеловеческих контактов состоит в обмене информацией – как правдивой, так и ложной. Сплетни, как утверждал автор той статьи, важны не меньше официальных сообщений, а порой они даже важнее. В случае старушки Бжезицкой этот тезис находил стопроцентное подтверждение. Впрочем, дворничиху это не вполне устраивало. Она обязательно должна была раздобыть хотя бы несколько фактов. Обеспокоенная и раздраженная отсутствием интереса со стороны «этих молчунов со второго», она вскоре сама вышла на тропу информационной «охоты». Легко узнала у почтальона, как их звать-величать, у старой кассирши со знакомствами в паспортном столе магистрата – откуда приехали, а из местной газеты, что «этот со второго этажа – голова, потому что уроки по двум иностранным языкам за деньги дает». Этот последний факт радикально изменил характер отношений между ним и семейством Бжезицких с первого этажа. Он помнит, как однажды вечером старушка Бжезицкая постучалась к ним. Пришла с девочкой, внучкой, которую Бжезицкие после отъезда ее родителей «за куском хлеба, пане Винсентий, за куском хлеба» в Австралию приютили у себя. Внучка сдавала на аттестат зрелости, собиралась поступать в институт в Варшаве и нуждалась в репетиторе по английскому. Он, естественно, согласился заниматься с девочкой, причем бесплатно. Три месяца работал он с ней, давая по три-четыре урока в неделю. Она сдала экзамен блестяще. Старушка Бжезицкая впала сначала в неописуемый восторг, а потом в состояние безудержной благодарности, пребывая в котором стала всем и вся рассказывать о нем, уж какой он «исключительно умный, честный, спокойный и отзывчивый человек, и к тому же настоящий француз, но с таким же добрым сердцем, как у нас, поляков». Этот спектакль публично транслируемой благодарности шел до обеденной поры одного из ноябрьских воскресений, когда по возвращении из костела старушка Бжезицкая, очень чем-то взволнованная и бледная, постучалась к ним в дверь и скорее потребовала, чем попросила его спуститься и поговорить с ней и с мужем, потому что «такое дело срочное и нервное, что не хочется говорить о нем при женщине на сносях». Бжезицкий о запланированном разговоре, как потом выяснилось, понятия не имел, потому что выразил огромное удивление, но и радость в связи с визитом соседа и тут же предложил ему «рюмочку наливочки перед обедом», а под наливочку долго благодарил его за тяжелый труд с их внучкой, тогда как старушка Бжезицкая нервно вертела в руках листок бумаги, с нетерпением ожидая, когда же супруг кончит свою пространную приветственную речь. Было видно, кто в доме Бжезицких хозяин. Когда же наконец за кухонным столом пусть на краткий момент, но все-таки воцарилась тишина, старушка Бжезицкая глубоко вздохнула и сказала, глядя ему прямо в глаза:

– Пане Винсентий, вчера я получила письмо от моего двоюродного брата из Кракова. Мой брат – человек честный и уважаемый. В университете работает. Так вот, когда я ему все подробно описала, как вы бесплатно нашей Каролинке от чистого сердца помогали и что вы француз и что когда-то в Кракове жили, так, может, он вас знает, он мне написал в письме, потому что я ему ваши имя-фамилию сообщила, что вы двух невинных людей из винтовки насмерть уложили, а потом в тюрьме за это долго сидели. Я тогда так разнервничалась, что полпузырька валерьянки пришлось выпить, всё равно ночью глаз не сомкнула. Если бы мне кто другой сказал, ни за что бы не поверила, Богородицей клянусь, сразу бы в морду тому дала, а потом бешеными псами затравила бы. Супругу ни словечка не сказала, до утра вся в муках ночь провела, а после завтрака позвонила брату. А он мне в трубку телефонную поклялся покойницей матерью, что всё это чистая, как хрусталь, правда.

И то ли для того, чтобы показать, каков он, этот чистый хрусталь, то ли еще почему, но выпила до дна хрустальный бокал с наливкой, фартуком отерла рот и решительным голосом судьи суда еще более высокого, чем высший, спросила:

– Ну и что же вы, пане Винсентий, можете сказать в свое оправдание по этому делу?

Первым его позывом было встать из-за стола и уйти. Ему казалось абсурдом что-то объяснять, а тем более оправдываться перед женщиной, которая в принципе не в состоянии понять случившегося. Они с Агнешкой уже давно решили не оправдываться перед людьми, задающими такие вопросы. И не обижаться на их реакции – и эмоциональные, и старательно скрываемые. Они прекрасно понимали, что такая информация для любого, кто не знает подробностей его истории и сводится лишь к двум трупам на парковке в центре города, может оказаться шокирующей и пугающей. Точно такой же она стала бы и для них, окажись они на месте этого «любого». Подумайте сами: рядом со мной, в том же самом районе, на той же самой улице, может, даже в том же самом доме, или, упаси Бог, на том же самом этаже живет себе поживает убийца! Страшно ведь! И что с того, что он за долгие годы отсидки как бы искупил свой грех? Что с того, что он получил право писать свою жизнь как бы с чистого листа? Что с того, что о святой благодати прощения слушает он каждое воскресенье с амвона? Что с того, что сам под этим амвоном вместе с другими громко повторяет «и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему»? Ведь это, пожалуй, единственная молитва, которую человек за долгие годы ее повторения произносит автоматически, без рефлексии. Что с того, что это интеллигентный, отзывчивый, скромный и невероятно спокойный человек? Что с того?! А ничего!!! Абсолютно ничего. Ведь это убийца!!! Мой сосед, мой коллега по работе, тот мужчина, за которым я стою в очереди в кассу в нашем супермаркете, пациент, который только что сидел в этом вот кресле стоматолога, в котором теперь сижу я, вон тот дядька, который катит детскую коляску по той же самой аллейке парка, что и я, – это убийца! Кровавый убийца! Хладнокровно застреливший двух человек!

Они с Агнешкой знали, что избежать таких ситуаций не получится. Со времени тех событий прошло больше пятнадцати лет, но человеческая память гораздо долговечнее. Особенно в отношении чего-то негативного. Хорошее забывается значительно легче, быстрее и очень часто навсегда. А ко всему прочему, из-за славы, популярности и всенародного почитания погибшего барда об этом преступлении писали газеты не только в Кракове, но и во всей Польше. Причем на первых полосах. Писали об этом и во Франции, потому что убийцей оказался гражданин их страны с действующим французским паспортом и местом жительства тоже во Франции. Ну, вроде как журналистская обязанность упомянуть об этом. Описание и оценки ярких событий октября девяносто первого были увековечены на бумаге, а, как показал случай с обладавшей отличной памятью пани библиотекаршей из университетского архива в Кракове, доступ к этой информации даже после стольких лет – дело плевое. Достаточно решиться и захотеть. Так что к подобной конфронтации с прошлым Винсент должен был быть готов. Они решили так: если получится, они постараются сообщить всю правду об убийстве, потом рассказать (опять-таки если получится, потому что это-то как раз и не факт, как они вскоре убедились) о наказании, искуплении и праве человека на надежду на новое начало. Кроме того, они согласовали с Агнешкой, что всю информацию о себе они пока просто попридержат. Именно что попридержат, а не засекретят. Не говорить об этом, не вспоминать, не возвращаться, иметь наготове какие-то округлые формулы на случай возможных вопросов о его далеком прошлом. Мол, приехал из Франции еще во времена «становления „Солидарности”», получил стипендию, учился у поляков и польскому языку, и польскому театру, а потом и сам несколько лет проработал в театрах, главным образом в Кракове, потом был длительный перерыв, во время которого закончил высшую лингвистическую школу во Франции и сосредоточился на преподавании языков – английского и французского. С кинематографией никогда не порывал. Ассистировал в режиссуре нескольких короткометражек, полного метра и документального фильма, некоторые из его работ даже были отмечены фестивальными премиями, а теперь, кроме исполнения главной роли в своей жизни – роли отца, – время от времени сотрудничает в создании киносценариев, иногда пишет тексты для малых драматических форм. Ничего такого, что можно увидеть на плакатах в столице, в Кракове, Вроцлаве или Познани. Ну, вот как-то так: всё в основном вокруг искусства и в основном из-за потребности самореализации, а не ради денег. Ничто в этой биографической объективке не расходится с правдой. Хотя правда в другом. Но они решили, чтобы не накликать ни себе на голову, ни в будущем Джуниору каких бед, воздержаться от изложения всей правды, потому что часто вся правда может человека уничтожить и при всем уважении к правде в «дихотомии правда-ложь» правда не всегда лучше. И для того, кто эту правду сказал, и для того, кто ее услышал. А уж случай старушки Бжезицкой – лучший пример того, когда правду лучше, что называется, попридержать, дабы не нарваться на всю мощь ее – естественно, правды, а не старушки Бжезицкой – разрушительной силы. Так когда-то сказала ему Агнешка.

Им хотелось незаметно продержаться какое-то время, по возможности подольше, и достичь такого момента, который они оба сочли бы за точку абсолютного нуля, с которой они смогли бы начать отсчитывать свое прошлое. Свое новое прошлое, о котором они смогут говорить открыто и которым они, возможно, когда-нибудь будут гордиться. Причем не только они, но и Джуниор. В момент переезда в этот тихий, скучающий от своей вялотекущей жизни, не интересный туристам городишко они собирались начать всё заново. Вдали от шумных магистралей, вдали от любопытных глаз – они специально выбрали это место, впрочем, с хорошим транспортным сообщением, не слишком далеко от большого города, если бы вдруг их одолела тоска по театрам, кинопремьерам и т. д. На новом месте, в мире новых, абсолютно незнакомых им людей, которым «мы должны, – как однажды с горькой иронией сказала ему Агнешка, – обеспечить душевное спокойствие, поменьше сообщая о себе».