— В самом деле? — с тревогой спрашивает Жан.

— Расстройство желудка,— уточняет Рафаэль.— К завтрашнему дню все пройдет... И он будет совершенно свежим, когда в воскресенье встретится с вами. Вам придется туго!

Жан знает, что Рафаэль всегда хорошо осведомлен и что он прав. Надежда улетучивается. Рафаэль продолжает:

— Советую вам отдыхать завтра весь день. Все ваши силы окажутся нелишними в воскресенье. Я вам позвоню завтра вечером, когда кончится встреча, когда будет известен результат и распорядок игр на следующий день. Как бы то ни было,— у Франкони есть машина, а в воскресенье такси будут брать с бою,— я сам заеду за вами... чтобы вы, не расходуя сил, прибыли на стадион,— добавляет он с кажущейся Жану скрытой иронией.

— Не стоит беспокоится! — начинает Жан.

— Я могу,— предлагает Годде.

— Нет, Морис. Вы из-за этого, быть может, пропустите начало. А это будет памятный день!

Памятный — да, каков бы ни был результат. Жан хорошо знает это. Женевьевы он так и не видел. Моментами во время игры с Накстером он искал ее глазами на трибуне для игроков, смежной с ложей прессы. Затем продолжал искать ее в то время, как наблюдал драму Рейнольда и внезапный взлет Франкони. Не было ее на трибуне и тогда, когда он выигрывал. Он знает, что она сама участвовала в четвертьфинале Кубка Санджерса. Необъяснимо, что Женевьева не появилась во время матча Франкони — Рейнольд. Быть может, немного погодя она вызовет его по телефону, как часто делает, чтобы разделить его радость и поздравить. Если бы не боязнь, что она подумает, будто он напрашивается на комплименты, он сам бы позвонил ей. Глупая стыдливость мешает ему это сделать. Ведь он мог бы справиться о результате ее встречи. Нет, это невозможно!.. Невозможно!..

Он опускает трубку, которую было поднял. Негромкий насмешливый звук гудка больше не раздается в старой гостиной Латуров. Завтра Жан не сможет увидеть Женевьеву, так как надо подчиниться распоряжению Рафаэля: нельзя идти на стадион и уставать, наблюдая парную встречу, которая заведомо потеряна, а также и окончание одиночной, от которой столько зависит!

Значит, только в воскресенье! А каков будет результат в воскресенье?

Какое-то предчувствие заставляет Жана видеть все в неприукрашенном свете: в воскресенье придется биться за свою жизнь. Слишком все было бы легко иначе. Никогда ничто не давалось ему без борьбы! Но как далек он от того, чтобы биться со всей душой, со всеми силами рваться к победе, как это было бы необходимо!

Гийом делает все возможное, чтобы развлечь Жана. Ему близка его озабоченность, хотя он и не понимает всего того, что за ней скрывается. Жан стесняется говорить о своих чувствах и никогда не рассказывал ему о Женевьеве. Несмотря на все старания Гийома, несмотря на истории ординаторской, которыми он пытается развлечь Жана, оба все время возвращаются к Рейнольду, к встрече, которая состоится у Жана с ним. Если Рафаэль предвидел правильно, игра эта может стать центральной в турнире.

Сегодня после обеда Рейнольд замечательно играл первых два сета. Жану представляются все его удары: длинный удар справа, точно направленный вдоль линии; стремительные крученые мячи, которые скользят по земле и почти не отскакивают, и этот удивительный укороченный мяч, который трижды удался ему, падая по ту сторону, так близко к сетке, что Франкони не поспевал за ним, понапрасну тратя силы на ненужный бросок.

В одиннадцать Гийом и Жан ложатся спать. Женевьева не позвонила. Не вызвала она его по телефону и на следующее утро.

А ведь Жану так необходимо услышать ее голос! Тревога овладела им; тревога, которую он, неискушенное дитя, сравнивает со своими страхами перед самым первым матчем...

Затем начинает тянуться бесконечный день. Гийом попытался было вырваться из больницы. Но присутствие его там оказалось необходимым. Гииом тоже ведет своего рода игру, но ставкой в этой игре является жизнь других людей. Он уходит с утра и оставляет Жана одного.

Ничто не нарушает тишину. Никто не подает признака жизни. Жан включает приемник и уж не выключает его, чтобы не пропустить ни одного известия, которое может иметь для него интерес.

В двенадцать тридцать объявляют, что окончание встречи Франкони — Рейнольд состоится в три часа, перед парной игрой. Диктор во всех подробностях пересказывает перипетии вчерашней игры. Полная запись встречи будет дана перед непосредственным репортажем последних матчей. Слушая этот голос, Жан отдает себе отчет, насколько прав был в своих предположениях Рафаэль: разрыв между обоими игроками равен нулю, они идут почти вровень. А впереди еще этот пятый сет!..

Нет, он не может торчать здесь. Нужно знать, собственными глазами видеть игру.

Все его благие намерения разлетелись в пух и прах. Еще раз он оказывается не в силах устоять. Надо понаблюдать за игрой, изучить Рейнольда в действии. Он извлечет из этого больше пользы, чем от своего вынужденного отдыха, который приводит его в лихорадочное состояние. И затем — но разве он признается себе в этом? — Женевьева на стадионе...

Вопреки своему обыкновению, он останавливает машину, которая едет по направлению «Ролан Гарроса». Чтобы быть уверенным, что ему не откажут подвезти, он даже называет свое имя.

Первый же человек, которого он замечает на трибуне,— Женевье-ва. И тут, совершенно нелепо, он избегает ее и входит в ложу журналистов.

Он поступил необдуманно: его сразу же окружает рой репортеров, которые задают кучу вопросов, стараются что-нибудь выведать. Что говорит он им? Он, столь безоружный, несмотря на всю свою волю, несмотря на свое общепризнанное мастерство, такое непрочное, что, как вчера у Рейнольда, оно может оказаться в зависимости от мимолетного недомогания? Ведь и на его мастерстве может отразиться завтра все значение ставки, которую он делал на эту игру.

Но вот, к счастью, появляются оба игрока: Франкони и Рейнольд. Толпа сдержанно аплодирует. Каждый из зрителей в этой густой толпе на трибунах хорошо отдает себе отчет в огромной важности предстоящего единственного сета. Все замерло. Началась разминка. Раздаются лишь гулкие удары по мячу. Франкони удаются несколько стремительных ударов. Судья откашливается в микрофон. Звук разносится из громкоговорителя. Из окошечка на башенке появляется чья-то рука и выставляет вчерашний счет.

Жребий не в пользу Франкони. Сторону выбирает Рейнольд. Франкони приходится играть против солнца. Жан замечает, что поднялся также и ветер, прохладный ветер — следствие вчерашней грозы. Ветер тоже за Рейнольда. Быть может, это и к лучшему. Ведь игроки обмениваются сторонами после первой, третьей, пятой и седьмой игр.

— Подача Франкони,— объявляет судья.

А теперь— воскресенье. Один в гостиной, где он дожидается возвращения Гийома, ушедшего за такси, Жан непроизвольно снова включает приемник. Диктор передает вновь окончание вчерашнего решающего сета:

— ...Франкони делает неимоверное усилие... Рейнольд вел было со счетом пять — три, затем все же Франкони сравнял счет, но Рейнольд действительно играет без единой ошибки — все удается ему, все получается у него!.. Рейнольд подает... мяч правильный... Франкони принимает... затем Рейнольд... снова Франкони... Он старается направить мяч в угол... Попадает!.. Рейнольд отражает... Франкони бьет сильным ударом справа... Рейнольд принимает с лета... Франкони возвращает свечкой... Ах! (слышен вздох толпы). Мяч на несколько сантиметров «за»!..

Жан вспоминает: как раз в этот момент он заметил, что Женевьевы уже нет на трибуне для игроков. Она принуждена была без особой охоты пойти на корт, где сама должна играть. Ей стал известен результат значительно позже... Какое чувство испытывала она?.. Что думает? Что может думать?..

— Счет в пятом сете семь — шесть. Ведет Рейнольд! Подача Франкони,— объявляет диктор.

Вот и последняя игра. Перед Жаном снова проходит она, такой именно разочаровывающей, какой и была. Франкони как бы внезапно «сломался», сдал. Его просто больше не существует. Он делает при подаче двойную ошибку, затем отбивает совсем легкий мяч в сетку. Мяч колеблется, задерживается на мгновение на тросе, потом падает с его стороны. Сорок — ноль, ведет Рейнольд. Он выигрывает завершающее очко. Все кончено! Кончено! Так неудачно!..

А теперь, если Жан хочет жить, ему не остается ничего другого, как победить Рейнольда. И в скором времени, сейчас, начнется эта битва, исход которой может быть смертелен... для Жана. С улицы доносится гудок. Жан подходит к окну. Гийом машет ему рукой из такси. Жан знаком отвечает, что идет.

А Рафаэль так и не заехал за ним! Нарочно он это сделал, что ли! Не хочет ли он, чтобы Жан еще больше изнервничался в ожидании? Не надеется ли он, что таким образом расстроит его, и Жан потеряет собранность? Ради уверенности в том, что завоюет Женевьеву, Рафаэль способен от всей души желать разгрома своей страны. Во всяком случае, Жан готов приписать ему подобные чувства.

Он берет свой ракетки, аккуратно, как того требовала мадам Латур, закрывает входную дверь.

Жан бросает взгляд на свои часы. Он приедет на стадион после начала. Встреча Франкони и Накстера уже будет в полном разгаре. А как сыграет сегодня Франкони? Еще одно неизвестное в разыгрывающемся покере, единственная небитая карта которого находится еще только в руке Жана.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Уже слышен гул толпы, когда он вылезает из такси. У касс всего несколько запоздавших. Билеты все проданы, стадион переполнен. Даже продавцы мороженого, сорбитов, мятной воды забрались на трибуны. Над трибуной для зрителей маячат белые фуражки. Слева, на башенке, под именами Накстера и Франкони, выставлены две одинаковые цифры: первый сет четыре—четыре.

Жана охватывает некоторое беспокойство. У него в первом сете Накстер сумел взять только две игры. Не переутомлен ли Франкони! Не деморализован ли своим вчерашним поражением? Один момент Жан испытывает искушение бросить взгляд на «центральный». Он борется с собой, и он прав. Битва эта сегодня — не его дело. Накстер— это прошедшее; в счет идет лишь Рейнольд. А Рейнольд, он это знает, уже лежит в раздевалке — собранный, уверенный в себе.

Внезапно окунувшись в сумерки коридора, ведущего в раздевалку игроков «центрального», он еще на миг сохраняет острое ощущение красного цвета герани, высаженной вдоль трибун. Эти цветы в ярких лучах солнца ослепили его. Затем все стушевывается. Такое чувство, что он уходит от внешнего мира, от жизни людей, замуровывается в келью. Он отделен от всего и ощущает лишь все возрастающий внутренний подъем.

Он — тореадор и облачится сейчас в свое лучезарное одеяние. Разве он, Жан Гренье, не рискует своей жизнью? Тот, кто мог бы сказать противное, не знает ничего. Если Накстер, как все заставляет предполагать, будет побит Франкони, жизнь Жана повиснет на кончике его ракетки.

В раздевалке прохладно и немного сыро. Должно быть, еще не вся вода от выпавшего вчера дождя впиталась в подпочву близлежащей площадки. Площадка совсем близко, и все же ни один звук, никакой шум не проникает к нему извне. По разнице температур он отдает себе отчет, какая жара стоит на дворе. В тот же момент он сожалеет, что не взглянул на небо. Не было ли туч на горизонте? Нехорошо, если ливень прервет сегодняшний спор! Что за мысль! Быть может, такое чудесное вмешательство неба как раз и сыграет ему на руку! Нельзя знать. Ничего нельзя знать. На милость божью!

Он хотел бы не думать о Женевьеве, но — и это вселяет в него тревогу,— не может оторвать от нее своих мыслей. С одной стороны, хорошо, чтобы такая мысль поминутно подстегивала его: ведь Женевьева — ставка в этой игре; с другой — необходимо, чтобы ничто не отвлекало его, не лишало собранности, являющейся наипервейшим секретом успеха.

Однажды Жан видел фильм, заснятый еще до войны во время Олимпийских игр в Берлине. От этого фильма в его памяти глубоко запечатлелась одна картина: японские прыгуны, не зная, что их издали снимают телеобъективом, склонили головы, молитвенно сложили руки. Они как бы собирали все свои силы, всю свою волю для решающего рывка, который должен перебросить их через планку, возвышающуюся на высоте почти двух метров. Ему тоже надо бы молиться, суметь остаться наедине с собственным, внутри человека живущим богом, от которого зависит, чтобы он превзошел самого себя, Жана Гренье, рядового человека. Нужно, чтобы с этого же момента все, что он будет делать, говорить, как бы исходило от другого, а не от него. Человек, который идет в бой, должен отстраниться от всего и остаться наедине с самим собой.

Он пожимает руки, слышит произносимое Рейнольдом «How do you do?» [Английское приветствие]. Он хорошо понимает все, что говорят вокруг него. Возбужденный Лонлас передает ему весточку от Рафаэля; последний звонил из своего гаража: забарахлил мотор,— поэтому-то он и не заехал за Жаном.