5


— Мы реагируем на женщин, это неизбежно, и некоторые из них нам отвечают, это нечто из области физики. Но наша жизнь уже сложилась: есть дом, семья, жена, и мы способны дорожить этим, а наши дети неосознанно надеются, что мы пребываем в любви, — вновь завел разговор Марк. — Как же примирить эти противоречивые тенденции? А может, с нас хватило бы одной любовной игры и произнесенного женщиной «да»? В таком случае на этом можно было бы поставить точку.

— Словом, ты нам предлагаешь охоту без ружья? — отозвался Том. — Какая тощища!

— Смотрите, началось! — привлек их внимание к экрану Гийом.

На ринге, каждый в своем углу, разминались два боксера. Зрители притихли. Макс опустился в кресло. Он все еще думал о Еве.


***

Есть одна разновидность стоицизма — стоицизм мужей. Они в супружеской любви словно чужестранцы. Ошибаются, неверно ориентируются, а то и вовсе теряются. Если бы не чувство, влекущее их к женам, они совершали бы лишь невольные промахи и бестактности. И в конечном счете были бы несчастны. Мужьям требуется смелость, чтобы день за днем быть рядом с постоянно изменяющейся, взрывной, подверженной приступам дурного настроения и физиологическим встряскам женской натурой.

Вот они и затаиваются и выжидают. По этому-то признаку и можно судить, что они любят. Когда они перестают выжидать, затаиваться, прощай любовь. С опаской поджидают они появления улыбки на лице супруги. Когда же ее нет и на лице сумрак, они молча замыкаются в своем терпении или реагируют тайком на чье-то чужое улыбающееся лицо. Как правило, в этом случае им хочется верить, что то, о чем не говоришь, не существует. И до появления улыбки на лице жены никак не проявляют своего беспокойства. Их молчанием регулируются проблемы, возникающие по вине изменчивой женской натуры. Но женам хочется, чтобы проблемы обсуждались, они надеются на понимание, ворчат, шумят. Так в семье возникают роли — у каждого своя.


***

— Я наорал на Еву по пути сюда, — признался Макс.

Первый раунд матча окончился. Две длинноногие девицы в мини-юбках подняли у веревочного ограждения щит, на котором было написано «Второй раунд». Зрители бесновались.

— За что? — поинтересовался Жан.

— Как обычно — всем недовольна, злится. А вы с Марией часто ссоритесь?

— То и дело! Для меня хуже этого ничего нет. Это безобразно, мы оба смешны и некрасивы, когда кричим друг на друга. Но разве этого избежишь? Две мелодии, соседствующие друг с другом, не обязательно гармонируют. Да и возможно ли производить лишь гармонию? Однако я не хочу рвать, — продолжает Жан. — Мария — деспот, ты не представляешь, сколько у нее энергии, дай ей волю, и от меня остались бы рожки да ножки.

— А мы ссоримся из-за денег, — вступил в разговор Анри, — я пытаюсь контролировать расходы, Мелюзина начинает врать, а я этого не выношу. Она покупает себе тряпки, а говорит, что это из старых запасов!

Он ничего не сказал о том, что она также покупает виски, но остальным это само собой пришло в голову.


— А ты всегда ей говоришь правду? — поинтересовался Гийом.

Макс посмеивался про себя над простодушным выражением лица Анри.

— В таких откровенных беседах всегда проникаешься проблемами других! — вместо комментария добавил он.

— Я никогда не вру, — убежденно заявил Анри.

— Какой же ты враль! — пошутил Гийом.

— Честное слово!

— Самые большие лжецы те, кто говорит: «Я никогда не вру», — высказал свое мнение Том, — они лгут по-крупному, но при этом не попадаются никогда!

— Вот вам типичная ссора! — начинает Жан.

Все смолкли в ожидании рассказа, на всех лицах читалось веселое любопытство. Большая физиономия Гийома вся красная. Макс немного пришел в себя.

— Гости ушли. Мария проводила последних до дверей лифта. Я в гостиной. Она бесшумно прикрыла входную дверь, чтобы не разбудить детей, и пошло! Это уже не женщина, а робот. Начинает прибираться: выливать недопитое, выбрасывать остатки еды, собирать бумажные салфетки, менять скатерть, ставить посуду в машину. Мне же требуется передышка. — Все смеются. — Обычно я сажусь за компьютер, ставлю диск, слушаю музыку. Мария уже в кухне. Вымотана, но заставляет себя. Мне непонятно, зачем это, можно ведь все сделать утром. Но нет! Заявляет, что не любит просыпаться среди бардака. Я вижу, что она валится с ног, и предлагаю: «Пойди ляг». Уже за полночь, некоторые люди в это время суток вообще уже ни на что не годятся, но только не Мария: она превращается в чудовище. За полночь Мария кусается! — Всем снова смешно. — Она заявляется в гостиную и начинает ко мне цепляться. Я снова ей говорю: «Да оставь ты все, я сам сейчас все сделаю». Она мне на это: «Всегда одно и то же: сейчас. Но объяснишь ты мне наконец, почему нельзя сделать этого сразу? Ведь логичнее сперва убраться, а уж потом включить компьютер». Я как ни в чем не бывало отвечаю: «Ты заявила, что отправляешься в ванную, вот я и подумал, что у меня есть немного времени перед тем, как приняться за уборку. Так что делай как сказала». Она вся на нервах, чувствую, гроза приближается. «Моя ванна наливается, и я использую это время для уборки». И начинает объяснять мне — всегда одно и то же: «Мне нетрудно сделать все самой, мне даже доставляет удовольствие всех ублажать, но только не говори, что ты хочешь мне помочь», и дальше все в том же духе… Тут уже начинаю нервничать я. «Ну прямо замучила. Могу я сам решать, когда что делать, или это ты определяешь?» Я выговариваю каждое слово. Она замолкает. Я иду за ней в кухню и наблюдаю, как она убирается. Скорость, с которой она двигается, просто невероятна. Словно подключена к особой электросети. На лице нет и тени улыбки. А поскольку улыбка скрашивает любое лицо, видок у нее тот еще! Я говорю: «Видела бы ты себя сейчас, настоящая мегера!» Она отвечает: «Я знаю, спасибо». «В любом случае я не дедуля», — говорю я, чтобы позлить ее. Ее дед полностью под пятой бабки, которая всем заправляет. — Том покатился со смеху. — После этого я уверен: она больше не пикнет. Я ухожу и закрываю за собой дверь в кухню. Это выводит ее из себя. Еще бы: заперли в кухне! Как вам это понравится. Она открывает дверь, слышно, как она скоблит плиту и жалостно причитает: «Прислужница! Портомойня!» Я устраиваюсь перед компьютером с мыслью, что пальцем не пошевелю, и молчу. Я недосягаем. Она знает, что проиграла. Затем мы молча ложимся спать. Она поворачивается ко мне спиной. На следующий день она отдохнет, и все забудется. Словом, мы как дети: стоит нам устать, как начинается свара!

— Мы с Луизой всегда перед сном миримся, но в остальном все точь-в-точь, — бросает Гийом.


***

Ох и повеселились же они, рассказывая о своих ссорах с женами. Это был бальзам на сердце Макса. Должно же быть хоть какое-то успокоительное у людей, живущих одной судьбой. Никому не дано избежать боли.

Переплетение сердец и людей — общая участь. Принцип общности, разделенности значит для этих мужчин больше, чем для кого-либо другого, поскольку они похожи: активные, умные, обеспеченные, обладающие властью над подчиненными. У них это было и будет.

— Ты меня утешил, — сказал Макс Жану. — Значит, у всех одно и то же.

Однако он ошибается, ведь из его дома ушла любовь, а в доме Жана она осталась. Не все ссорящиеся любят друг друга.

— Да, — задумчиво произнес Том, — видать, в каждой семье террор — главное действующее лицо. Потому-то я с этим и завязал.

— Но ты же лишил себя и семейных радостей, — заметил Марк.

— Как это? — удивился Том. — Ты что, смеешься? Все хорошее осталось при мне!


6


— Хочешь знать, почему у меня никогда, может быть, не будет ребенка? — спросила Луиза у Марии.

Та кивнула.

— Не потому, что я бесплодна после аборта, а потому, что я старая. Природа противится. А почему я старая и бездетная? Потому что всю жизнь провела в страхе заиметь детей, в страхе чем-то поделиться с другими и быть как все: потерять рассудок от любви и родить. А теперь поздно, и должно очень повезти… а еще нужно быть уверенной в том, что я хочу этого, чтобы спровоцировать удачу. Я все еще сомневаюсь, носить ли мне в себе живую плоть! Не уверена. Нет причины, почему бы мне не забеременеть, я здорова, организм не прекратил вырабатывать нужные гормоны, а если что-то и уменьшилось, так это тяга к мужу. И даже теперь в мое безграничное желание стать матерью закрадывается частичка ненависти и страха. По сути своей материнство меня отталкивает! Словно я предчувствую, какую чудовищную связь с другим существом оно порождает!


***

— Не говори так, не считай себя побежденной, не все потеряно, — уговаривает ее Мария.

— Ты добрая, — вздыхает Луиза. — Я слышала, будто Ева беременна, и снова потеряла покой. Ну не глупость ли!

— Жизнь ведь состоит не только из детей. Мои дети! Я трясусь за них, от их бед и огорчений меня всю переворачивает, я беспокоюсь из-за каждого пустяка. Это безумие. И ведь это на всю жизнь! Этому не будет конца. Иные дни я уже заранее утомлена! — Обе рассмеялись. Мария снова заговорила серьезно: — Иногда мне хочется перерезать пуповину, не мчаться как оголтелой по дороге инстинкта… Но кровь держит, не отпускает, она пульсирует и направляет нас. Дирижирует нашими чувствами. А мои родители! Стоит лишь представить, что их нет, и готово: я уже рыдаю! Когда отец замечает, что постарел, я места себе не нахожу! Но ведь это в порядке вещей, он хорошо себя чувствует, и мы счастливы. Так нет! Я уже заранее тревожусь, мысль о его кончине отравляет мне жизнь.

— А муж заставляет тебя переживать?

— Да, конечно, но иначе. Они снова рассмеялись.

— Только не говори никому! — шепнула Мария. — Если у тебя не будет ребенка, устрой как-то свою жизнь, займись чем-нибудь: напиши роман, сделай открытие, соверши подвиг, что-нибудь равнозначное ребенку.

Для Луизы самым главным в жизни было то, что ей никак не давалось: ребенок. Ее жизнь становилась все безотраднее. В погоне за любовью, которая зародится в ней и не будет ставить никаких условий, она перебывала во всех возможных лечебницах. Еще молодая женщина — ей было тридцать восемь, — она уже ощущала себя по ту сторону жизни, словно стареть без потомства было сродни все убыстряющемуся скольжению к могиле по ледяной круче одиночества. Время упущено, все меньше шансов зачать, все очевиднее: никакой самой продвинутой медицине не разместить у нее в животе плод. А поскольку наше тело — это нечто говорящее, то ее тело стало соответствующим: запястья были хрупкими, сама она была легка и беспокойна.

— У мужчин преимущество: они не стареют, как мы, — проговорила Луиза, — стоит им обзавестись молодой женой — и, каким бы ни был их возраст, у них есть шанс иметь детей.

К ним приближалась Мелюзина.

— Где черное, там Луиза, — проговорила она. Луиза невесело улыбалась:

— Я словно в трауре.

— Ты всегда носишь черное? — спросила Ева.

— Всегда, — ответила за Луизу Мелюзина. И, обняв ее за плечи, проговорила: — Открываешь шкаф Луизы — там все черно! Чулки, туфли, платья, все женские причиндалы… все черное.

Луиза смеялась. Мелюзина навалилась на нее своей тяжелой грудью, словно, едва держась на ногах, решила устроиться поудобнее. У Мелюзины было чутье, она одна чувствовала, что Луиза в депрессии. Луиза обняла Мелюзину. Ее белая кожа вся светилась в обрамлении черного платья. Она производила впечатление необыкновенно хрупкой и обнаженной.

— Почему ты так любишь черное? — спросила Ева.

— Не знаю. Откуда знать, что нас ведет и что нам нравится? — ответила Луиза, сконфузившись от слишком высокопарного стиля.

— В любом случае ей идет черное.

Вокруг глаз Луизы залегли лиловые круги, кожа была слегка увядшей.

— Вид у тебя усталый, — заметила Мелюзина.

— Так и есть.

Она не стала распространяться о бесконечных анализах: обо всех этих волоконцах цвета меда и белых шариках… Это просто безумие, сколько всего исторгается из живота бесплодной женщины, пытающейся забеременеть. Она молчала о причине своей усталости: это было не от работы, не от недосыпания по ночам, не от любовных утех, а от ожидания у телефона по возвращении из клиники: «Нет, вы не беременны, тесты отрицательные». Кто подсчитает количество слез, которое нужно сдержать в себе, чтобы продолжать любить мужчину, не умеющего понять ни страстное желание, ни отчаяние и изнеможение, и который только и умеет повторять: «Так ты испортишь свое здоровье. Они же даже не знают, не канцерогенно ли это лечение. Почему бы не взять ребенка из приюта?»