— Приходи к нам, если захочешь! — настаивал муж. — Никто не заставляет тебя торчать среди баб.

— Знаю, но и желания разбавлять мужскую компанию у меня тоже нет.

Он воздел руки к небу и уронил их в знак бессилия. В этот самый момент Полина Арну раздумывала над тем, как ей вести себя дальше, и решила больше не вспрыгивать на бортик тротуара.

— Но, дорогая, что еще я могу тебе предложить! — воскликнул Гийом Пердро.


***

Гийом Пердро: в глаза тут же бросалось, какой он лопоухий, и это бы ладно, если бы все остальное было бы хоть в какой-то гармонии одно с другим, но все в нем было криво, косо, непритерто: большеголовый, с бычьей шеей, неопределенными чертами лица — каждый огрех внешности казался усиленным за счет всех остальных. Что и говорить: топорная работа. Луизе это приходило в голову всякий раз, стоило ей на него взглянуть. Но она его любила. Он был умный и романтичный, как бы удивительно это ни казалось. Когда он сжимал зубы и набычивал шею, так что выступали вены и сухожилия, она смеялась и бросалась его целовать. Ей и на людях случалось — жестом ли, взглядом — выдать свое чувство к нему. Он же просто светился, представляя в качестве жены эту хорошенькую молодую женщину. Ему нравилось быть с ней.

— Приходи смотреть матч, и точка, — не унимался он.

— Уволь! Желания слышать, как вы вопите перед ящиком, у меня нет.

Ответом ей было жужжание электробритвы. Она была на босу ногу, в застиранном кимоно, только что расчесанные волосы наэлектризованно дыбились. С макияжем было покончено, пора было одеваться.

— Луиза! — позвал он.

— Что? — Голос ее прозвучал глухо, поскольку доносился из шкафа.

— Галстук надевать?

— Зачем? Ты же идешь смотреть телевизор.

— И то верно. Я как-то не подумал.

— Зато я подумала! — иронично заметила она.

— Тебя это до такой степени напрягает? — поразился он, ни за что не ставший бы придавать значения такой мелочи.

Никогда не свыкнется он с тем, что иные женщины стремятся заорганизовать всю жизнь так, чтобы она каждую минуту без передышек протекала согласно их представлениям. Его первая жена была настоящим деспотом, и он вообразил, что с Луизой ему будет легче. Все шло к тому, чтобы он наконец понял, что легко не бывает ни с кем, а надо было бы обратить внимание на другое — все его женщины одного типа. Как и многие другие, он был способен реагировать лишь на определенный набор женских качеств. Он выключил электробритву и подошел к жене.

— Скажи, что бы доставило тебе удовольствие? — спросил он, замерев и глядя на нее. Устав от пререканий, он был вынужден их вести, чтобы не доводить до ссор. — Чтобы мы остались дома и провели вечер вдвоем?

Она как будто была не прочь, но молчала, сама не зная, чего ей хочется. Так часто бывало: она точно знала, что ей не по душе, а чего душа просит — не знала. Его раздражала неопределенность ее настроения.

— Когда самой не хочется ничего, можно позволить другим выбрать, чего бы хотелось им, — не скрывая недовольства, проговорил он. Луиза нахмурилась. Не обращая на него никакого внимания, она снимала платье с плечиков. Его высказывание задело ее, поскольку на сей раз он был прав. И что у нее за скверный характер! Представив себе выражение своего лица, она рассмеялась.

— Прости, я такая зануда! — промяукала она.

Он был на полтора десятка лет старше ее, то есть вступил во вторую половину жизни, тогда как она была на самом пике, хотя в свои тридцать так и не расцвела. Когда они стояли рядом, вот как сейчас — он с расческой в руках, она в дезабилье, — разница в возрасте была разительная. Он слегка раздался, обзавелся животиком, было ясно, что к старости его скорее разнесет, чем иссушит. Он был не из тех мужчин, которые придают огромное значение внешнему виду, а из тех, что просто живут и наслаждаются жизнью: из породы бонвиванов.

Тогда как она вечно пребывала в томлении духа и беспокойстве. Некий внутренний пламень сжигал ее, она тосковала по чему-то. Ему это было непонятно. Она грызла ногти. Застав ее за этим занятием, он приказывал: «Прекрати». Она опускала руки по швам. Ее бледные запястья были такими хрупкими! Сжимая их, он говорил:

— Мне сломать тебя как нечего делать.

Она была тощая, но не костлявая и не худая, а по-настоящему тощая: она сама себя съедала, таков был ее темперамент. Был и некий подтекст ее несчастливой судьбы. Может, потому он с его жизненной энергией и покорил ее: она была зачарована им, цеплялась за него, карабкаясь на корабль жизни. А когда-то и она умела повеселиться и пошутить! До того, как свихнулась на желании иметь ребенка, она была его неунывающей подругой-любовницей. Выбор его пал на нее исключительно по сексуальным соображениям. Тогда никто из них — ни она, ни он — не представлял, куда это их заведет. Луиза была для него отдушиной. А опыт научил ее тому, что такое для отца семейства связь на стороне — похождение, от которого опоминаются. Она ничего не ожидала от их отношений. Но стоило ему удостовериться, что по характеру она — не тиран, как он на ней женился, оставив и жену, и детей. Бездетная Луиза в полной мере даже не оценила его поступка и презирала брошенную супругу, которая стала шантажировать его самоубийством… Луиза купила белый костюм и побывала в мэрии с этим не в меру влюбленным в нее весельчаком. Он же пожирал ее глазами, словно это была первая в его жизни женщина. Он осознал, что права на ошибку у него нет: Луиза должна стать его третьей и последней женой. Правда, мысль эта была подленькая, поскольку речь в большей степени шла о деньгах, чем о чувствах: на его иждивении уже находились две жены и трое детей. Оставив прежнее на обочине жизни — любовь, слова, ласки, — бредешь навстречу новому, и сердце, помня, что нарушило заветы, все же устремляется к неизведанному, забыв о его цене. Луиза не пребывала в неведении относительно точного соотношения сил в их браке. Она могла уйти от него, в любую минуту заново построить свою жизнь с кем-то другим, а для Гийома это было, по существу, его последнее супружество. Она взглянула на себя в зеркало. От искусственных оплодотворений ее живот растянулся. «Я потеряла форму». Гийом не выносил, когда она несла всякую чушь, и потому она не стала произносить этого вслух. Если у тебя все в порядке с внешностью, катко не пристало жаловаться. Да она и не жаловалась, просто констатировала факт, зная: стоит ей одеться — и все будет превосходно. «До чего же, должно быть, уродливы в обнаженном виде те, кто и в одежде-то непригляден!» Она остановила свой выбор на цветном платье.

— Новое? — спросил Гийом, только чтобы завязать разговор, на самом деле он уже раз десять видел это платье.

— Тебе не нравится?

— Нравится, очень, но я подумал, что не видел его раньше.

— Просто ты не смотришь на меня, — завела она недовольным голосом, но тут же спохватилась и стала заигрывать с ним: — Ты иногда смотришь на меня?! Смотришь, да? Я его уже десять раз надевала!

Она смеялась. Он с облегчением вздохнул. Он был из тех мужей, для которых их жены что приходской совет, вот он и избегал конфликтов, и не потому, что чего-то всерьез боялся, а потому, что понимал: им еще жить и жить вместе. О, как его изматывали ссоры! Он не желал больше портить себе кровь из-за чепухи, но тут Луиза могла дать сто очков вперед любой, и ему ничего не оставалось, как избегать сцен и идти у нее поводу. Победительницей всегда выходила она. Так вздорный характер одерживает верх над миролюбивым и незлобивым.


3



— Куда бы нам с вами зайти поужинать? — спросил Жиль.

— Вам и карты в руки, я ни за что не осмелюсь взять на себя такое ответственное решение.

— А чего бы вам хотелось?

— Все равно. Я ем все. — Она рассмеялась. — Следую слепо за вами, словно ваш багаж!

Шутка помогала снять напряжение. Ее манера держать себя представляла удивительную смесь изящества, смелости и ожидания: сплав прямодушия и подлинной женственности. «Понимает ли она, что провоцирует меня?» Он все больше узнавал ее и задавался вопросом: «А не игрок ли она по натуре? Я бы не удивился. Пришла. Неотразимая, явно привыкшая к вниманию со стороны мужчин. Замужем. И при всем при этом робкая, смешливая, пикантная».

— Итак, мы идем ужинать, — решительно заявил он, отодвинув стул и вставая. — Рановато, зато у нас будет больше времени узнать друг друга.

Ее смутило словосочетание «мы» и «ужинать». Она провела рукой по волосам, поправила шарфик. «Может, все это игра?» — опять пришло ему в голову. Раздумывая о том, что движет другими, он скользнул взглядом по ее белым лодочкам, желтому платью, а когда дошел до лица, то увидел, что с него уже сошла позолота. Это означало, что солнце скрылось.

— Вам не холодно? — спросил он и тут же подумал: «Да что это я в самом деле?»

Сам он умирал от жары. Видно, в ее присутствии он глупел.

— Да нет. А разве вам холодно?! — удивилась она.

— Вовсе нет. Просто вы заставляете меня нести всякую чепуху, — проговорил он с рассчитанной честностью, вызвавшей у нее улыбку.

Она же потихоньку справлялась со своей робостью, что делало ее даже слегка развязной: уже открыто смотрела ему в лицо, не скрывала, что счастлива быть с ним. У нее была только одна причина быть с ним, других не было, и она вся светилась, сияла и переливалась от зажегшегося в ней огня. «Что ж, придется идти ужинать, — думал он, — вместо того чтобы забраться в укромный уголок, не есть, не пить, не говорить, а загораться друг от друга. Какие мы до тошноты обыкновенные, боязливые, по крайней мере я. Ну почему я такой? Стесняюсь дотронуться до ее руки… Недостает храбрости или простоты, чтобы взять и вручить ей себя. Ох и паиньки мы».


***

Эта мысль прочно засела у него в мозгу: «Мы такие-растакие паиньки. И я первый. Но и она хороша».

О да! Она была очень послушной и оттого — увы! — страшно предсказуемой. И, как большинство женщин, довольствовалась малым, тогда как желала всего мужчину, целиком! Глупо. В который раз он задал себе вопрос: «И почему это женщины предпочитают эту мороку вместо объятий? Почему так часто отказываются без всяких предисловий раскрыться навстречу избраннику!»

Ответа, который удовлетворил бы его, он так и не находил. «Вот говорят: женщины отдаются, но как сосчитать, кто отдается больше — они или мы, ведь они тоже испытывают желание и что-то получают? И даже используют нас. Взять хотя бы мою жену: разве она не использовала меня, чтобы завести ребенка? Потому как ребенка без нас им не заиметь… они могут лишь присвоить его себе». Он содрогнулся. Размышления о женщинах были способны довести его до белого каления. «Всегда в выигрыше! А сколько кокетства! Обожают, чтобы за ними волочились, терпеливо обхаживали. И эта тоже, как и другие, в восторге от того, что я за нею приударил. Если так пойдет и дальше, дикая усталость мне гарантирована». Он оглянулся на нее: вышагивает так, словно аршин проглотила, кукла, которую завели ключиком. Когда он видел ее робость или неловкость, то невольно смягчался. Вид распускающегося бутона, смущенного своей силой, трогал его. Оттого-то их встреча — он чувствовал это — и была до краев наполнена чистотой. Нравилось ему и то, что она не какая-то разведенка, как другие, и даже как будто сумела создать гармоничный семейный очаг, это видно по ребенку. Но до чего зелена еще! Это-то и подстегивало, он догадывался, что она впервые увлечена кем-то помимо мужа.


***

«Эта девчонка делает из меня настоящего воздыхателя! — посмеивался он сам над собой. — Видно, я сильно действую на нее, совсем потерялась, бедняжка. Не знает, как держать себя со мной». Сам-то он знал, как следует вести себя с женщинами.

— Мы с вами очень правильные, — произнес он словно приговор, в котором угадывались и сожаление, и признание, и призыв, и надежда, и отчаяние.

— Почему вы так говорите? — спросила она. Он иронично молчал.

— А как, по-вашему? Разве у меня нет причин так говорить?

Она прекрасно поняла, что он имел в виду, что значит эта игра друг с другом, это почтительное выжидание и какой обман думать, что для них уготовано нечто иное, чем близость. Она почувствовала, что обвинение в первую очередь касается ее. Он обвиняет ее в дамских штучках: дескать, кокетничает, заигрывает, а сама помирает со страху. Так и было: «Мне страшно, потому как это вовсе не игра». Какие уж тут шутки со всесокрушающим на своем пути желанием?

Любовный трепет перед незнакомым мужчиной подчинял ее своей воле, делал из нее истукана. Может, она и играет с ним, но не бросаться же ему на шею! «Как сократить расстояние между нами, не уронив при этом достоинства?» — пришло ей в голову вместо оправдания.