Алиса Ферней - Речи любовные

— Как тебе моя рубашка? Не слишком мрачная?

— Нет! Лучше некуда.

До чего же красуется! Выглядело смешно, но почему — этого она бы не могла сказать.

— А теперь выйди! — приказала она.

Он медлил. Она испытывала раздражение, вызванное теснотой.

— Я что, не могу спокойно привести себя в порядок? — вскипев, заявила она.

Он, казалось, получал удовольствие от того, что нервировал ее. Тогда она решила изменить тактику.

— Будь добр, подожди меня в гостиной, я буду готова через две минуты, — мягко попросила она и почти с нежностью добавила: — Пойди плесни себе чего-нибудь.

Он вышел. «В конце концов, нужно уметь находить общий язык. До чего же люди восприимчивы и управляемы. Думают ли они хоть изредка, чего, в сущности, желают? Или же плывут по течению?» Не эти ли и им подобные вопросы служат началом распада пары?

Некоторое время спустя она подошла к нему сзади — он сидел в гостиной с бокалом в руках — и запустила пальцы ему в волосы.

— Ну так чем ты сегодня занималась?

Она не любила рассказывать, как проводит свое время. Это означало расписаться в полной своей ничтожности.

— Да так, ничем особенным.

— Как? — деланно возмутился он. — Моя жена не занята ничем особенным?

«Каким же он бывает заурядным!» — подумала она.

— Я не твоя жена.

— Извини, — рассмеялся он.

Ей было не до смеху. Мужчины такие боязливые, не поймешь, чего хотят. Ей не нравилось, когда он называл ее своей женой, у него недоставало ни смелости, ни желания жениться на ней или хотя бы жить вместе. Он залпом выпил виски и вскочил с бодростью, граничащей с возбуждением.

— Ну что, пошли?

— Я готова, — ответила Сара.

На ней было лиловое платье без рукавов, подчеркивавшее красоту ее узких плеч и округлых рук. Она была не просто хорошенькой, она знала, что требуется для того, чтобы быть хорошенькой, и в царящей в ее внешности гармонии не было места случайности.

— Так, значит, вы беременны и молчали об этом! Полина стыдливо улыбнулась. Ни за что на свете она не осмелилась бы признаться ему в том, что думала: он хочет стать ее любовником, но это невозможно, так как она ждет ребенка. Догадался ли он? Как бы то ни было, он заявил:

— И вы думаете, меня это остановит? Она кивнула.

— Но почему? — поинтересовался альковный голос. — Напротив, я так рад за вас.

Она жалко улыбнулась. Ей бы хотелось быть свободной, чтобы ничто не стояло между ними.

— Сами-то вы тоже этому, надеюсь, рады, — проговорил он, возможно, прозрев ее женское смятение.

И хотя она кивнула: о, конечно, — на самом деле это было не так: она была в отчаянии, чувствуя в животе и плоть будущего ребенка, и огонь желания. И разочарована, что он не поспешил еще сильнее убедить ее в твердости своих намерений. Но как ему было догадаться об этом женском отчаянии, ведь он был мужчина, а значит — свободен, и не ведал подобных проблем. Она была обманута в своих ожиданиях и молчала, не признаваясь себе в том, она уже ждала от него слов любви. Ей хотелось услышать от него то, что, по ее мнению, должно было сейчас последовать. Он мог бы, например, сказать: «Не беспокойтесь, у нас все впереди, я не спешу». Или что-нибудь более высокопарное: «Вы и я — это неизбежно». Ох как бы ей это понравилось! Но ничего такого он не сказал, поскольку для него это были очевидные вещи. Его тянуло к иному: насладиться в полной мере прелестью этих мгновений ожидания, первого свидания. Возможно, не сознавая этого, он заранее стремился защитить ее от мук, которые испытывали имевшие с ним дело женщины. Ему и в голову не пришло, что она в нетерпении и уже приходит в отчаяние и что нужно как-то помочь ей. Вместо этого он сказал:

— В любом случае это вам очень к лицу. Вы вся сияете. Я обожаю беременных. — Поскольку она молча улыбалась, он продолжил: — Чему вы улыбаетесь? Не верите? Знаете, для мужчины ношение ребенка — это нечто завораживающее. Никогда женщины не кажутся нам более далекими, непонятными и загадочными, чем тогда, когда они вынашивают ребенка.

«Модное мнение», — подумала Полина, найдя его довольно расхожим, и от этого ее уверенность в себе возросла. Она фыркнула, продолжая улыбаться:

— Это отвлеченный способ смотреть на вещи, но вы не понимаете, о чем говорите.

— Это верно, — согласился он. И с некоторой опаской в голосе поинтересовался: — А вам не нравится быть беременной?

— Терпеть не могу, устала, все время тянет спать отяжелела, подурнела…

— Но вы ослепительны! — промолвил он, пытаясь ее рассмешить.

И ему это удалось.

— Лично я ни о чем не догадался. Какое еще доказательство вам требуется? — убеждал он ее, а сам думал «Она так молода!»

Он снова замер и не сводил с нее восторженных глаз Она же размышляла о том, как терпелив с ней этот пресыщенный, избалованный женским вниманием мужчина. Их — мужчину и женщину — сближало и разделяло одно и то же: он не мог догадаться, каков ход ее мыслей и чего она ждет от него. Различие полов нарушало гармонию: желание любить себя и способность понять себя не имели, в сущности, ничего общего. «Он смеется надо мной», — снова мелькнуло у нее. А ему в эту минуту хотелось сжать ее в объятиях и баюкать, как малышку. Ну как иначе, чем проклятием, назвать то, что все в них — и искренность, и доверие — было под спудом, заключено в плоть, как в темницу, и не имело выхода?

Какое-то время она обескураженно молчала. Чувствуя: что-то не так, он тоже замолчал, продолжая удивляться непорочности, нетронутости ее лица, ее юности. Будь он чуть постарше, она годилась бы ему в дочери. К его чувствам примешивалась отеческая нежность. Она же прислушивалась к гудению крови, делающей свое разрушительное дело. «Этим невозможно насытиться», — думала она, полная надежд и благоговения. Что бросало ее в объятия этого мужчины? Магия Любовный напиток? Если она и смеялась так много, то в предощущении пьянящего будущего, одержимая неизбежностью соединения их тел. Ее влечение к нему вобрало в себя весь мир. Она была влюблена. Ошибиться было невозможно. Что дальше? Как решиться избежать удовольствий, не отведать их оттого лишь, что они уже отведаны тобой? Она вертела нож в правой руке: это был один из тех ресторанных приборов, на посеребренной рукоятке которого выгравирована цифра. Жиль Андре намазывал маслом кусочек хлеба. Молчание затянулось. Она опять вспомнила о муже. «Обманываю ли я его уже?» Воспоминание было полно отравы. И все же она должна была признаться себе, что обманывала, поскольку скрывала происходящее сейчас. Но угрызений совести не испытывала. Ей никак не удавалось убедить себя, что должно и нужно разминуться со страстью. Страсть — это жизнь: ее нужно прожить. Ведь все на земле конечно. И смерть подступит быстрее, чем кажется. Кто оценит то, что ты превозмог себя и стал выше зова плоти? Всему придет конец, и тайны почиют вместе с их носителями в могилах. Страдания изгладятся из памяти. И какими смешными покажутся их жизни и глупыми страхи! Верность в супружестве, кто же спорит, предпочтительнее. Но можно ли сказать «нет» новой любви? Если ты живой — нельзя. Значит, следовало втайне присовокупить одно к другому. Это казалось ясным как божий день. В длинном перечне грехов и заблуждений, там, где речь идет о супружеской измене, любовная тайна обретает двойную красоту, красоту непризнания в содеянном и красоту заклейменного чувства. Требуется только одно: чтобы это была настоящая любовь. А не возня в постели. В этой фразе и заключена суть непорочности: любовь, а не возня в постели. Но как убедиться в чувствах мужчины?! Как с самого начала распознать, подписываешься ли ты под клятвой или под ничтожной писулькой?

Как легко болтать в самом начале! Ее томили нежные слова. Она то облокачивалась о спинку стула, когда слушала его, то почти ложилась грудью на столик, когда говорила сама. Она была прикована к происходящему между ними, упивалась тем, как он ею любуется, была с ним во всем заодно, и даже в большей степени, чем ему казалось. Слова, вылетавшие из ее хорошенького ротика, были окутаны облаком.

При натиске со стороны альковного голоса ее ноги становились ватными, немели, какая-то сладкая истома струилась по ним снизу вверх — по икрам, бедрам, такая круглая и щекочущая, и от нее светилось и расплывалось в улыбке лицо. Она уже не избегала его взглядов и ждала: как он поведет себя дальше? Она желала быть соблазненной и постоянно превозносимой. На меньшее она не была согласна. «Я знаю слова, которые вы мне скажете. Говорите, и я буду наверху блаженства. Я жду не дождусь слова или жеста, я вся превратилась в ожидание, молчу о своем смущении, глушу его улыбкой, я постаралась, чтобы вы догадались о вихрях, бушующих в моем сердце, но не испугались. Огонь жжет грудь, но я покойна, так покойна, что вся дрожу. Не бойся, ведь я тебе улыбаюсь, ты мне жутко нравишься, и, будь я уверена, что из меня не забьет фонтан благоговения, я бы без стыда предалась слезам и воплям. Так я и поступлю, когда мы пройдем весь путь до конца». Вот что с ней творилось: лихорадочное, молчаливое, в обрамлении улыбки ожидание и греза, скроенная из нежнейшего шелка. Разве она солгала не для того, чтобы прожить эту грезу?

Так случилось: из-за женитьбы Максуде Мартрё пришлось отказаться от любимого дела. Но тогда по молодости лет он не знал, как это отзовется впоследствии. Он не сразу постиг разрушительную силу этого факта. У него была семья, но не было лица: оно все вышло с печалью, в которой он себе не признавался. Его жена, выбравшая его, женившая на себе и определившая на службу, была последним человеком на свете, который желал бы это заметить.

***

Солнце как раз скрывалось за соседним домом. Макс пришел с работы, его жена Ева принимала в" анну.

— Можешь поставить кастрюлю с водой на огонь?! — крикнула она ему, услышав, как хлопнула входная дверь. — Я в ванной!

Он избавился от толстого портфеля и летней куртки и пошел в кухню. Из детской доносились голоса.

— Вода закипела, — чуть погодя доложил он жене. Ева Мартрё, прикрыв глаза, нежилась в ванной.

— Брось рис.

Он уловил в ее голосе раздражение: мол, ничего не способен сделать самостоятельно, в этом доме нельзя ни секунды побыть в покое, всем им без конца что-то нужно Она — их раба. Макс знал, о чем она думает. «Бедная Ева!» — пожалел он ее и тут же задался вопросом: а как же остальные женщины, что воспитывают и растят детей?

Выйдя из ванной с тюрбаном на голове, босая, она прежде всего удостоверилась, что дети готовятся к ужину.

— Очень хорошо, — сказала она им.

Затем, проходя по гостиной, демонстративно переставила мужнин портфель и повесила куртку — места для них были раз и навсегда определены. На Максе не было лица.

***

Он расчесал волосы на косой пробор, смочив их под краном на кухне, чтобы не мешать жене.

— Хоть сейчас на первое причастие! — увидев его, заявила Ева.

Она совсем перестала с ним церемониться. Это длилось уже несколько месяцев: из ее уст по отношению к нему больше не вылетало нежных или предупредительных слов. Ему вспомнилось, какой гнусной она становилась всякий раз, как носила ребенка. А ведь именно она пожелала троих. Забеременев же, злилась на него. Хотя он уставал не меньше, чем она! Да только замечала ли она это? Она вообще больше ничего не замечала: в каком муж состоянии, как он выглядит, горят или потухли его глаза, ест ли он с аппетитом или без. «Умри я, она и этого не заметит! Я для нее просто бумажник». Он был вынужден так думать, как ни горько это было.

— Можешь посадить их за стол? — выйдя из ванной и задев его, спросила она.

— Я тебя нервирую?

Она не посмела сказать «да».

— Вовсе нет, но я спешу, ты уже готов, а я даже не одета. Вот я и прошу тебя об одолжении: проследи, чтобы они сели ужинать.

Речь шла об их детях, она обращалась к своему мужу. Чтобы сделать взгляд загадочней, она подвела глаза черной краской. «Она больше не хороша собой», — подумал он. Но пойти в своих мыслях дальше не посмел: внутренний благожелательный настрои и производит то внешнее свечение, которого Еве так недостает теперь. Он пытался продолжать любить ее. Такой, какой она была, какой стала. Так он понимал супружество: принимать те изменения, которые происходят с твоей половиной. Макс молча смотрел на жену. Сегодня он слишком устал, чтобы затевать ссору, ему недоставало даже сил потребовать, чтобы она не обращалась с ним, как с собакой. Он непредвзято, но и без снисхождения взирал на нее: выражение лица суровое, у губ складки, тянущиеся вниз, редкая улыбка, постоянное недовольство и приказной тон. Сама-то она, интересно, счастлива? Все могло быть, как бы необъяснимо это ни казалось. Он так думал оттого, что больше ничего не понимал в своей жене и в том, что с ними происходит. Очутились ли они на очень опасном склоне, или же речь шла о простой супружеском депрессии? Не за что ухватиться, чтобы осмыслить. Не сравнить и с другими парами. Макс Мартрё вздохнул и стал накрывать на стол: две глубокие тарелки и два бокала с Белоснежкой и Люки Люком <Ковбой, персонаж комиксов. — Здесь и далее примеч. пер.>. Грусть и нежность ожили в нем. Он хотел любить ее. Почему он до такой степени за нее держался? Так его воспитали. А перемениться трудно. Он оставил этот вопрос без ответа и позвал детей к столу.