— Как я могу вспомнить все, что случилось в такие давние времена? — огрызнулся внезапно старик.

В том, как он это произнес, было столько ненависти, слышалась такая ярость вынужденного лизать руку хозяина волка, все мечты которого состоят в том, чтоб откусить ее и не делающего этого только потому, что в другой руке хозяин держит оружие.

Но Апу знал, как управляться с недовольным зверем, он, не опускаясь до угроз, просто щелкнул предохранителем — и этого оказалось достаточно, чтобы освежить любую, даже самую слабую память.

— Я вспомнил, я вспомнил! — быстро закричал старик. — Я дал твоей матери яд, я заставил ее выпить яд!

Затаившая дыхание публика при этих словах снова заволновалась. Люди вскакивали со своих мест и, потрясая кулаками, кричали что-то — слов невозможно было разобрать, потому что возмущенных было слишком много, но ясно становилось только одно — они требовали смерти совершившего такое ужасное преступление.

Апу поднял руку, прося тишины. И, к его собственному удивлению, зал немедленно повиновался ему.

— Ты признался в своих грехах! — сурово произнес карлик. — Следующий акт — расплата!

Он поднял пистолет и посмотрел Тхарма Лингаму в глаза. Этот взгляд показался старику страшным, как ничто в жизни, и он, болтая в воздухе ногами, взвыл:

— Не стреляй! Пощады! Пощады!

Публика ответила ему глухим ропотом, в котором не было снисхождения.

— Кавери, скажи ему, он твой сын и послушает тебя, — бросился к женщине бледный Шарма с трясущимися губами. — Ему нельзя брать на себя убийство, это слишком серьезно, это на всю жизнь…

— Умоляю тебя, Кавери, попроси своего сына пощадить меня! — взмолился Тхарма Лингам, поняв: от того, что решит сейчас эта женщина, зависит его судьба.

Когда-то он убил ее мужа, не слушая ее отчаянной мольбы. Он влил ей в рот яд, сделавший ее сына уродом. Он лишил ее дома, средств к существованию, стеной страха закрыв возвращение назад. Он приказал взорвать ее и новорожденного. Он был демоном, испоганившим ее жизнь, растоптавшим красоту, молодость, счастье. И вот теперь он считает, что может просить ее о пощаде, что заслуживает ее прощения — не раскаявшись, не пройдя покаяния, несколько минут назад пытавшийся уничтожить все, что осталось от ее семьи.

Животный ужас и низость, объединившись сейчас в этом человеке, сделали из него омерзительное чудовище со звериной жаждой жить, дышать и наслаждаться, а также пользоваться законным правом всякого зверя — убивать.

Все это ясно видела Кавери, глядя на мечущееся под куполом тело своего врага. И все-таки она не хотела, чтобы Апу выстрелил. Не потому, что нашла в своем сердце снисхождение, — его не было. Все мысли матери устремлены к сыну. Пусть его минует это страшное зло, способное изменить карму, вызвать гнев богов. Это их дело — давать и отнимать жизнь. Люди могут только исполнять их волю и стараться сохранить свою душу такой, чтобы боги улыбались, видя ее.

Кавери готова была открыть рот, чтобы запретить сыну стрелять. Он ждет ее решения и повинуется ему — она чувствовала это. Но внезапно она вспомнила, что на Апу уже есть три убийства, и их не смыть, не загладить никаким сегодняшним милосердием. Так что же делать: своим решением она отделит от себя сына, останется чиста, когда он уже обагрил свои руки кровью! Сказать ему: не стреляй! — значит бросить его одного среди муки и ужаса преступления, на которое он пошел, чтобы отомстить за мать, за отца, за брата, за них всех!

Отвечать ему одному — перед судом Бога, а не поверхностно глядящим судом смертных. Нет, не бывать этому! Она возьмет на себя часть его страшной вины, она разделит яд из чаши, которую испил ее сын, по своей воле, но ради правосудия, необходимого каждому из них.

Апу не отводил глаз от матери, ожидая знака. Он исполнил бы ее приказ, каков бы он ни был, потому что чувствовал сейчас, что, обуянный своей жаждой мести, он причинил Кавери огромную, ни с чем не сравнимую боль — боль души, страдающей за сына.

Но она вдруг подняла к нему сияющее, светлое лицо и улыбнулась. Он все прочел в этой улыбке и, испытывая невероятное облегчение, повернулся к Тхарма Лингаму.

Прогремевший выстрел разорвал канат, и старик полетел вниз, на манеж. Едва коснувшись его, он подскочил — очевидно, падение не причинило ему вреда. Однако куда страшней высоты была для него приготовленная ему встреча. Львы, взбешенные происходящим, шли на него с угрожающим рычанием. Тхарма Лингам заметался на четвереньках, все еще надеясь найти выход, но тут его настиг первый удар сильной лапы, за которым последовали остальные.

Через минуту он был мертв. Львы некоторое время таскали по манежу его обмякшее тело, казавшееся тряпичной куклой, брошенной сюда из зала увлекшейся девочкой. Потом они охладели к этой игре и угрюмо разбрелись по своим местам, ожидая, что будет дальше.

Публика, затаив дыхание, наблюдавшая за этой сценой, издала вздох облегчения. Все было кончено.

Апу спустился вниз и пошел к матери, стоявшей в проходе. Проходя мимо униформистов, он вдруг заметил, как один из них резко отшатнулся от него, стараясь не коснуться даже краем одежды совершившего убийство человека.

«Боится осквернить себя прикосновением ко мне, — с внезапно пронзившей все его естество болью подумал карлик. — Конечно, я весь в крови, я проклят, и даже прокаженным теперь лучше, чем мне, ибо не они сами навлекли на себя свою болезнь».

Он подошел к матери и, касаясь ладонями ее стоп, прошептал:

— Прости меня…

Она закрыла глаза, из которых бежали слезы, и прижала к себе содрогающиеся плечи сына.

Глава пятидесятая

Молодой инспектор Рабан, которому Апу предпочел сдаться, проявил себя с самой лучшей стороны, позволив всем, кто хотел, проститься с клоуном. Цирковые артисты пришли обнять его и пожелать, чтобы разлука не была долгой. Столько объятий, слез, ласковых слов досталось ему в этот день, что с трудом верилось, что для закона он убийца, преступник, заслуживающий суровой кары. Даже строгие индуисты, для которых любое соприкосновение с чем-либо, что несет на себе хотя бы отдаленный отблеск порока, грязи, мирского зла, — страшное несчастье, после которого приходится совершать длительный путь очищения, омовения плоти и духа, не побоялись выразить ему свое участие, пожать руку.

Растроганный Апу, в котором сейчас было больше умиления, чем естественного в его положении страха тюрьмы и неизвестности, в последний раз обошел цирк, прощаясь с людьми, животными и даже манежем, в котором ползал на коленях инспектор Ананд, пытаясь как-нибудь приспособить дедукцию к обобщению того, что здесь произошло.

— Эй, Апу, возвращайся поскорей в свой вагончик и кончай дела с Рабаном, пока он там протокол оформляет, а то неровен час Ананд спохватится, — предупредил брата Радж, ходивший за ним следом.

Он как в воду глядел — не успели они войти в дом, как туда ворвался разобравшийся с трупом Ананд.

— Это еще что! — закричал он, увидев рядом с уже намеченной новой жертвой Рабана. — Как вы смеете? Дело веду я!

— Он будет передан вам в участке, если господин полковник отдаст мне такое распоряжение, — спокойно ответил молодой инспектор. — Апу имеет право сдаться тому, кому сочтет нужным.

Ананд даже затрясся, услыхав такие слова. Что себе позволяет этот выскочка, мальчишка, который неделю как из Полицейской школы, а уже с такой наглостью дерзит заслуженным, всеми уважаемым профессионалам — инспектор казался себе именно таким в эту минуту. Однако возразить на сказанное было нечего, и Ананд привычно пошел с козырного туза:

— Я думаю, — язвительно проговорил он, — городским властям будет очень неприятно узнать о том, что делается на нашем участке, и все замешанные в этой истории понесут суровое наказание!

— Господину мэру не понравится ссориться с отцом инспектора Рабана, — громким шепотом сообщил своему шефу Нирали, не особенно делающий вид, что разделяет его чувства. — Тот большая шишка в министерстве внутренних дел, — закатив глаза, добавил он.

— Ах, так! Использование семейных связей в служебной карьере? Я немедленно напишу об этом рапорт! — закричал воспылавший праведным гневом борец с протекционизмом и выскочил во двор.

Нирали задержался на минуту и подмигнул Рабану.

— Ловко я пристроил на хорошее место твоего отца-сапожника? — весело сказал он, прежде чем последовать за своим командиром.

Все рассмеялись, включая Рабана, отец которого действительно всю жизнь чинил обувь, сидя прямо на улице.

— Обидно будет, если Апу достанется все-таки этому сумасброду, — покачал головой Радж. — Я с ним хорошо знаком. Он приправит бедняжку смесью из дедукции и тщеславия и охотно слопает на завтрак.

— Подавится, — пообещал инспектор. — Папаша из министерства — это не совсем фикция. Только он принадлежит не мне, а той девчонке, в чьей машине ты сегодня раскатывал.

— Что-о-о? — с интересом спросила Джанеки, мгновенно выйдя из оцепенения, в котором пребывала все это время. — Я не ослышалась?

— Если бы ты знала, дорогая, как она меня крыла за то, что я вскочил в ее автомобиль, ты не стала бы так беспокоиться, — уверил ее Радж.

Рабан подтвердил ее слова — девушка действительно отзывалась о непрошеном госте не слишком лестно. Но все это было ничто в сравнении с тем, что она собирается предпринять в отношении человека, открывшего стрельбу по ее машине. А возможности здесь немалые, потому что именно ее отец и есть та «очень большая шишка», о которой говорил Нирали.

— Так что завтра неприятности будут не только у здесь присутствующих, но и еще у кое-кого, — заключил Рабан. — Кстати, всем вам придется стать свидетелями на процессе Апу, так что готовьтесь.

Инспектор встал, подавая этим знак другим. Пришло время прощаться.

Они вышли во двор к полицейскому «джипу», который должен был увезти от них Апу. На улице к ним присоединились еще несколько любящих его созданий — попугай, укоризненно качающий хохолком, сидя на заборе, и две маленькие белые болонки, с дружным лаем бросившиеся к хозяину.

Рабан занял свое место и отвернулся, не желая мешать людям сказать друг другу самое важное в эти последние минуты.

Сначала Апу подошел к Нирмале, которая тоже была здесь, несмотря на свою слабость и прописанный доктором строгий постельный режим. Он низко поклонился ей, коснувшись пальцами стоп пожилой женщины.

— Благодарю вас за то, что вы сделали для моего брата, а значит, и для моей матери, и для меня. Вы самый родной нам человек, — нежно глядя на нее, произнес Апу.

Нирмала тут же принялась плакать в три ручья и уткнулась лицом в плечо Раджа.

— А ты, Джанеки, прости меня, если сможешь, — тихо сказал Апу не поднимающей головы девушке. — Ты должна знать, я не убивал твоего отца. Он сделал это сам, думая, что стреляет в меня. Правда, должен признать, что я предвидел это и подсунул ему пистолет, который карает задумавшего зло.

— Что мне сказать тебе? — отозвалась Джанеки, глядя в сторону. — У меня нет к тебе ненависти. Просто слишком много встало между мной и Раджем. Ведь… папа, — она с трудом выговорила это слово, — папа причинил вам всем так много горя… Я и не знаю, как нам теперь быть…

— Уверен, что вы справитесь, — улыбнулся Апу, ласково беря ее руку. — Правда, Радж? Ты не должна отвечать за поступки отца, так же, как и твой жених — за поступки своего неразумного брата.

Он подвел Джанеки к Раджу, чтобы тот мог обнять ее свободной рукой, не отстраняя от себя при этом плачущей Нирмалы. Тот прижал девушку к себе и, вздохнув, спросил у Апу:

— Продержишься в камере до утра один, не загрустишь слишком уж сильно? Завтра я туда наведаюсь — место знакомое, сам там сидел.

— Не беспокойся, теперь мне ничто не страшно — у меня есть вы, моя большая — наконец-то большая — семья, — ответил Апу, с любовью вглядываясь в каждое лицо из тех, что светились сейчас навстречу ему преданностью и заботой.

— У тебя будет самый лучший адвокат, даже если мне придется продать мастерскую! — пообещал Радж. — Я уверен, что ты проведешь в тюрьме не слишком много времени.

— Не говори глупостей, — замахал на него руками Апу. Я как твой старший брат запрещаю тебе и думать о продаже мастерской. Адвоката мне даст государство, а тебе придется одному заботиться о трех женщинах, которых я на тебя оставляю.

Он решился, наконец, и подошел к матери, все это время молчавшей, не сводя с сына полного отчаяния взгляда.

— Мама, мама! — пробормотал он, кусая губы, чтобы не плакать. — Как я виноват перед тобой! И как мне вымолить прощение? Что мне сделать, чтоб ты поверила, что я не такое уж низкое, жестокое, грубое существо! И это неправда, что у меня в душе совсем нет веры, — она вернется в нее, я знаю, я очищу душу так, что боги вновь примут меня в число своих детей. Я обещаю тебе, что сделаю это, чего бы мне ни стоило!