Она улыбнулась и поблагодарила его.

— А как вам нравится тот, кто подарил вам Лора?

Вера спокойно встретила его пытливый взгляд.

— Мне он вовсе не нравится, — тихо ответила она, — но может быть, этого говорить не следует, он очень любезен, и мы у него в доме.

— Потому-то и следует говорить о нем дурно, — вставила ей мимоходом, смеясь, одна из дам, проходивших в соседнюю гостиную, где играли в карты.

— Не слушайте ее, — быстро проговорил Иура, — вам она может только повредить… Все здесь хороши, нечего сказать.

— Неужели так легко человека погубить?

— Так же легко, как запачкать перчатку, — угрюмо проговорил он.

Вера слегка вздохнула; жизнь представлялась ей делом мудреным.

— Как могли вы стать тем, что вы есть, вы, дочь Долли!

— Я стараюсь быть такою, какою бы желал видеть меня отец, — шепотом проговорила она.

Иура был тронут.

— Желал бы я, чтоб отец ваш охранял вас, — промолвил он. — В нашем свете, дитя мое, вы очень будете нуждаться в Ангеле-Хранителе. Впрочем, может быть, вы сами сумеете охранять себя. По крайней мере, я на это надеюсь.

Он крепко пожал ей руку и сильно побледнел.

— Вы очень добры, что думаете обо мне, — не без волнение проговорила она.

— Как же о вас не думать, — краснея, пробормотал Иура, и прибавил:- Моя заботливость не должна вас удивлять, я такой друг вашей матери.

— Да, — серьёзно ответила она.

— Правда ли, что Зуров хочет жениться на вашей дочери? — спросил Иура у Долли, в тот же вечер.

Леди Долли на это как-то неопределенно улыбнулась.

— О, нет, не знаю, так много болтают, не думаю, чтоб он серьёзно — а вы?

— Не знаю, — коротко ответил он. — Но вы этого желаете?

— Конечно, я желаю всего, что может составить ее счастие.

Он громко рассмеялся.

— Что за лицемерки, эти женщины! — воскликнул он от всей души.

Несколько дней спустя Иура уехал к отцу в Шотландию, и перед отъездом имел продолжительный разговор с лэди Долли, в котором высказал ей все, что знал о ветреной жизни Зурова в Париже.

Она слушала рассеянно, очевидно, не придавая веры его словам.

Прошло еще несколько дней; однажды вечером во время спектакля, на котором Верэ не присутствовала, так как на домашнем театре в Фелиситэ давалась какая-то чересчур уж неприличная оперетта, Зуров подсел к лэди Долли, и с той недоброй улыбкой, которой она так боялась, без дальних околичностей, сказал ей:

— Не правда ли, милэди, мы всегда были добрыми друзьями, вы меня хорошо знаете и можете судить обо мне беспристрастно. Что бы вы сказали, если б я сознался вам, что ищу руки вашей дочери?

Лэди Долли молчала.

— У каждой матери для вас один ответ, — с усилием, наконец, заговорила она. — Вы слишком добры, и я слишком счастлива.

— Так я могу говорить с ней завтра?

— Позвольте мне прежде потолковать с ней, — быстро проговорила она, — она так еще молода!

— Как вам угодно. Скажите ей, что я сам и все, что я имею — у ее ног.

— Что вы только нашли в ней, Господи Боже мой! — воскликнула она с изумлением.

— Она избегала меня, — отвечал Зуров, и потом прибавил самым любезным тоном:- К тому же, она ваша дочь.

Оркестр заиграл, занавес взвился.

— Здесь очень жарко, — прошептала леди Долли, — нельзя ли отворить окно? Вы меня так удивили…

«Никогда мне не убедить ее», — думала леди Долли, широко раскрытыми глазами глядя в темноту своей спальни, в течении длинной, бессонной ночи.

V

На следующее утро Верэ возвращалась из саду с полными цветов руками, и тихонько пробиралась по корридору, боясь разбудить кого-нибудь, как вдруг дверь из комнаты матери отворилась, и до ушей девушки долетел ее голос, звавший ее.

Верэ вошла свеженькая и веселая, с невысохшей еще росой на волосах.

Мать, уже облеченная в изящный утренний капот бирюзового цвета, раскрыла объятие, приняла в них дочь и напечатлела поцелуй на лбу ее.

— Дорогое дитя мое, — прошептала она, — у меня есть для тебя новость, новость, которая меня несказанно радует, Верэ.

— Да? — промолвила дочь, стоя перед нею с широко раскрытыми глазами.

— Очень, очень радует, так как обеспечивает твое счастие, — продолжала мать. — Может быть, ты и догадываешься в чем дело, дитя, даром что так молода, и почти не знаешь, что такое: любовь. Верэ, мой старый друг князь Зуров просил у меня твоей руки.

— Мама! — Верэ сделала шаг назад, и остановилась. Безмолвное изумление, полное недоверие, невыразимое отвращение отразились на лице ее.

— Ты удивлена, милочка, — продолжала, между тем, лэди Долли самым любезным тоном, — понятно, ты такое дитя. Но, подумав с минуту, ты увидишь, как лестно для тебя это предложение, ты…

— Мама, — снова вскрикнула девушка, и на этот раз то был крик ужаса.

— Не повторяй, сделай милость: мама, мама! — ты знаешь, что я это ненавижу! — заговорила лэди Доли уже более естественным тоном. — Ты такая глупенькая, придумать не могу, что он в тебе нашел, но что-нибудь да нашел же, если хочет на тебе жениться. Это очень хорошая и выгодная партия, Верэ, — лучшей и желать нечего.

Лэди Долли остановилась на минуту, желая перевести дух, и подалась слегка вперед, чтобы снова поцеловать дочь, но Верэ отшатнулась от нее, глаза ее потемнели от гнева, губы дрожали.

— Князь Зуров — не благороден, — тихо, но с горечью проговорила девушка. — Он знает, что я ненавижу его и считаю дурным человеком. Как же смеет он так оскорблять меня!

— Оскорблять тебя! — почти вскрикнула лэди Долли. — Да ты с ума сошла или нет? Человек, за которым пол-Европы гонялось в течении пятнадцати лет!.. Да и когда почиталось предложение оскорблением, желала бы я знать?

— По-моему, оно может быть величайшим, — по-прежнему тихо проговорила Верэ.

— «По-твоему», «ты думаешь», да что ты такое, чтобы сметь думать? Скажи лучше, что ты поражена, это пожалуй естественно. Ты не замечала, что он влюблен в тебя, хотя все это видели.

— Не говорите таких ужасов!

Румянец залил щеки девушки, она закрыла глаза руками.

— Ты просто смешна, — с нетерпением заговорила мать, — и если только не играешь комедии — то ты совершенная идиотка. Не серьёзно же ты говоришь, утверждая, будто человек, предлагающий тебе занять положение, на которое пол-Европы точило зубы, оскорбляет тебя.

— Если знает, что я не выношу его, то, конечно, оскорбляет, — с сверкающими глазами проговорила Верэ. — Передайте ему это от меня. О, мама, мама! как могли вы позвать меня, чтобы заставить слушать подобные вещи! Я не хочу выходить замуж. Отпустите меня в Бульмер. Ни я не создана для света, ни свет для меня.

— Что правда, то правда, — воскликнула мать, чувствуя, что ее что-то словно душит за горло. — Тем не менее ты вступишь в свет под именем княгини Зуровой. Эта партия мне по душе, а меня не легко заставить отказаться от того, чего я раз пожелала. Твои комедии я ставлю ни во что. В шестнадцать лет все девушки глупы и болтливы. Я такая же была. Слава Богу, что тебе так посчастливилось. Я совершенно отчаивалась. Ты хороша, это правда, но за то — старомодная, неприятная педантка! Вдобавок у тебя нет гроша за душой — понимаешь ли ты это?..

— Довольно, мама, — громко и твердо проговорила Верэ. — Можете передать от меня князю Зурову, в каких выражениях вам будет угодно, что я за него замуж не пойду. Не пойду, и только.

Затем, прежде чем мать успела раскрыть рот, она собрала свои цветы, и вышла из комнаты.

С завтраку лэди Долли сошла одна, и, конечно, поручение дочери не исполняла, а только просила Зурова подождать окончательного ответа, говоря, что девушка смущена, взволнована, и даже сама себя не понимает хорошенько. Верэ между тем написала своему претенденту сухой, но вежливый ответ, и поручила горничной отнести ему письмо; та, зная порядки, отнесла его Адриенне, которая, в свою очередь, вручила его леди Долли. Осторожная маменька письмо сожгла, дочери не сказала ни слова, и повезла ее на несколько дней гостить к какой-то своей приятельнице, дав Зурову слово вернуться к балу, который он собирался дать в честь принца Валлийского, обещавшего посетить его замок. Во все время своего отсутствие, лэди Долли без устали приставала в дочери, убеждая ее согласиться, уверяя, что ее записка не могла произвести на Зурова никакого серьёзного впечатление, что он просто счел это за детскую выходку и пр. Верэ по прежнему оставалась непоколебимой. На подмогу матери явилась лэди Стот; с первых же слов девушка поняла, в чему она клонит, и остановила ее вопросом:

— Мать моя прислала вас? — затем прибавила: — будьте так добры, лэди Стот, передайте ей, что все это ни к чему не поведет: я за князя Зурова замуж не пойду.

— Нехорошо так говорить, душа моя. Если я пришла толковать с вами, то это единственно в ваших интересах. Много видала я молоденьких девушек, губивших всю свою жизнь из-за того только, что не хотели во-время подумать.

— Я думала.

— Думали, как думают в шестнадцать лет, но я не то хочу сказать; я желаю, чтобы вы взглянули на вопрос сквозь очки моей опытности и привязанности, а равно — опытности и привязанности вашей матери. Вы еще очень молоды, Верэ.

— Шарлотта Корде была почти так же молода, как я, Иоанна д'Арк — тоже.

— Не знаю, к чему вы их припутали, но если б они обе вышли замуж в шестнадцать лет, — им это было бы весьма полезно. Вы теперь девочка, дитя мое, совсем маленькая девочка. Вам дозволяется носить один жемчуг. Вы не представлены ко двору. Вы — ничто. В обществе таких девушек как вы — сотни. Не выйди вы замуж, вас, в двадцать лет, будут считать старухой и станут говорить: ах, она давным-давно выезжает, она уж не молода, и что всего хуже — вы начнете это чувствовать; тогда вы будете рады выйти замуж за кого попало, а ужаснее этого ничего быть не может. Вы пойдете за младшего сына какого-нибудь баронета, за секретаря миссии, отправляющегося в Гон-Конг или Чили, за кого случится, лишь бы не видать более своего лица в зеркалах большой залы. Если же вы выйдете замуж рано и хорошо, все эти ужасы минуют вас, тогда вы будете носить брильянты, будете сами себе госпожой, пожалуй приобретете серьезное значение в обществе в то время, как ваши современницы еще будут считаться дебютантками и носить беленькие платьица, у вас будут дети — вот вам и серьезный интерес, у вас будет все, что есть лучшего в жизни. Лучший художник напишет ваш портрет, а Ворт будет одевать вас. И все эти блага выпадут вам на долю единственно потому, что вы вышли замуж рано, и вышли хорошо. Душа моя, для девушки подобный брак — то же, что для юноши — война, первая битва.

Однако и эта красноречивая, в своем роде, тирада оставляет Верэ непреклонной. Тогда маменька решается выдвинут тяжелую артиллерию, и однажды ночью вся в слезах подкрадывается к ее постели, и сообщает ей что-то такое, после чего Верэ, вся помертвелая от ужаса, соглашается, наконец, быть женой Зурова.

Мать и дочь возвращаются в Фелиситэ; Верэ ходит, говорит, отвечает на вопросы, благодарит за поздравление — точно во сне.

Зуров был счастлив и доволен, сестра его со слезами на глазах поглядывала на свою будущую невестку, все гости были поражены удивлением, никто из них не ожидал, чтобы их гостеприимный хозяин женился на дочери лади Доротеи Вандердекен. Мужчины жалели прекрасного ребенка, женщины уже завидовали ей и относились в ней враждебно. На бале Верэ всех поразила своей красотой и своим мрачным видом. Главное украшение ее туалета был дивный жемчуг — подарок жениха; ей казалось, что это цепи, сковывающие ее как простую рабыню… конечно, такие дикие мысли могли прийти в голову ей одной.


Из французских газет узнал Коррез, во время пребывание своего в Вене, о предстоявшей свадьбе князя Зурова с мисс Герберт; он скомкал № газеты и швырнул его в камин, и из Москвы написал лэди Долли письмо, по прочтении которого с ней сделался истерический припадок. Письмо она уничтожила и, конечно, оставила без ответа. В числе многочисленных свадебных подарков, полученных Верэ, был один, присланный безо всякого письма, а потому как бы анонимный: роскошное опаловое ожерелье с привешенной к нему брильянтовой звездой, под звездой была мушка из сафиров и жемчуга, а еще ниже лучи из рубинов, как бы изображавшие пламя. Мушка так была привешена, что то поднималась до звезды, то опускалась и исчезала в пламени. Верэ не требовалось никаких объяснений, она сразу догадалась, кто прислал ей эту вещь.