Она порывисто обняла его за шею и прижалась, прильнула всем телом, чувствуя, как закипают на глазах, текут по щекам горячие слезы.

Он целовал ее колючую макушку, осторожно касался губами розовой полоски шрама, и его затопляла беспредельная, пронзительная нежность. Не та темная, неуправляемая сила, что влекла, толкала его к Гале, а жгучая, до сердечной боли потребность уберечь, пожалеть, защитить…

Сима шмыгнула носом, взяла протянутый платок и спряталась за ним, смущенная своим бурным порывом.

— Ты уже позавтракал?

— Я не смог получить здесь места.

— И… как же теперь?.. — испуганно взметнулись мокрые стрелки ресниц.

— Здесь живет бабушка моего друга. Я устроюсь и вернусь. Ты жди меня…

— Я буду ждать…


Странно все-таки устроены люди! Быть счастливыми умеют единицы. Остальные всегда найдут ту единственную причину, ту самую каплю дегтя, сакраментальное «если бы», которое не позволит почить на лаврах. Сима называла это синдромом зубного тюбика. Но сама была из большинства.

Едва за Протасовым закрылась дверь, как она начала корить себя:

— Ну к чему эти слезы? Что за щенячий восторг? Теперь-то он уж точно не сомневается, что ты влюбилась в него по уши, лысая дура!

«А зачем ему сомневаться? — удивился внутренний голос. — Одно то, что он вернулся…»

— Я не знаю, почему он вернулся, и, возможно, не имею к этому никакого отношения!

«Он не лукавит…»

— Конечно, нет! Стоит ли метаться в поисках подружки, когда уже есть готовая на все?!

«Ты все испортишь, — заволновался голос. — Сама разрушишь, своими руками».

Но кто из нас прислушивается к внутренним голосам?..

«Да, Наташа была права, — думала Сима. — Нельзя забывать две вещи: это всего лишь курортный роман, и хорошо смеется тот, кто уходит первым. Все элементарно…»


Протасов появился незадолго до ужина и сразу почувствовал в ней эту неуловимую перемену. На его вопрошающий взгляд Сима ответила лучезарной улыбкой. Она уже была немножко актрисой. Она, конечно, жила на сцене, но строго соблюдала законы жанра, а главное, знала, каким будет финал комедии.

— Я хочу пригласить тебя на ужин, — сказал Протасов. — Вернее, этого хочет моя хозяйка.

— А ты, значит, не хочешь? — лукаво прищурилась Сима.

— Пойдем, — засмеялся Володя. — Нас ждет такси.

Они проехали мимо роскошных, утопающих в зелени особняков и остановились у приземистого белого дома с коричневой черепичной крышей.

Хозяйку звали Роза Исаевна. Это была худенькая старая женщина, такая энергичная и властная, что язык не поворачивался назвать ее бабушкой. Кроме нее, в доме обитали еще могучая домработница Нюша и матерый котище, чрезвычайно избалованный и наглый.

Сима, обожающая кошек, потянулась было его погладить, но тот глухо заворчал и попятился, пытаясь избежать непрошеной ласки. Она все же успела коснуться шелковой шерстки, и кот, гневно вякнув, замахнулся когтистой лапой и принялся судорожно зализывать оскверненное место.

— Шизофренический синдром чистоты, — пояснила хозяйка. — Умывается с утра до вечера. Поэтому и имя свое получил — Мойша. Но вы, дети, с ним поосторожнее, он серьезный парень.

В ярко освещенной столовой Роза Исаевна переключила внимание на Симу.

— А ну-ка, милая, дай я на тебя посмотрю!

Она взяла ее за руку, заглянула в глаза и повернулась к Володе.

— Береги ее, мальчик. Покружило над тобой воронье, покуражилось. А это райская птичка. Упустишь — будешь потом локти кусать, как мой Марик, да что толку…

Я ведь его с рождения знаю, — пояснила она Симе. — С моим внуком Мариком на одном горшке сидели, так и идут по жизни, оба неженатые. Вот приехал! «Поживу, — говорит, — у тебя две недели». А мне, старухе, и радость.

Клади, клади ей побольше, — приказала она Нюше, снующей вокруг стола с удивительным для своих габаритов проворством. — Теперь ведь есть не модно. Все фокусничают. А ты, девочка, к себе прислушивайся, желудок сам подскажет, что ему надо. Да больше сердцу доверяй, не голове. Голова-то она не туда увести может, а сердце не обманет.

— А если обманет?

— Это коли подсказывать ему, поправлять. Мы ведь слышим то, что хотим услышать. А ты доверься.

— А как ошибешься? Не тому доверишься?

— А тут уж тебя никто не научит. И старые ошибки не помогут. Потому как ничто в жизни не повторяется: так, да не так…

— Значит, и вас ошибки ничему не научили?

— Еще как научили! Да ведь исправить ничего нельзя. И по наследству не передашь. Вот муж мой покойный все говорил: «Давай, Роза, родим много детей, чтоб было кому перед смертью воды подать». А я ему отвечала: «Сёма, эти дети сначала всю твою кровь выпьют, а потом воды подадут, чтобы ты уже напился и умер». Родили мы мальчика. А где теперь этот мальчик? Живет в Майами. И меня туда звал. А я не поехала: здесь жила, здесь и умру. Так он дом мне построил у моря, Нюшу нанял хозяйствовать. Вот она мне последний стакан и подаст. А как бы все сначала начать, я бы много мальчиков родила.

Нюша фыркнула, сердито загремела посудой.

— Ну скажи, скажи про свою жизнь, — ободрила Роза Исаевна.

— Да сами уж и рассказывайте, а я послушаю, подивлюсь: неуж со мной такой Голливуд…

— Воистину Голливуд, — согласилась Роза Исаевна. — Ты не смотри, — повернулась она к Симе, — что Нюша у меня хозяйство ведет. Она и ее муж юридический факультет Московского университета закончили. Муж работал, по служебной лестнице высоко поднимался, а она ему детей рожала. А как пятого родила, он от нее к продавщице ушел. Уж его и по партийной линии, и по профсоюзной ломали, а он: люблю — и все тут, хоть тресни. Семью, правда, обещал материально поддерживать, да только они от его помощи отказались. А ему что? Баба с возу… И билась Нюша как рыба об лед, а всех на ноги поставила. Ну а на своих ногах они уже сами пошли. Кто куда. Одного в Чечне убили. Другой в Кронштадте живет, по всем морям плавает, дома почти не бывает. Третий легкой жизни искал, сидит теперь в местах не столь отдаленных.

У дочки тоже судьба не задалась: носит ее по свету от одного к другому, ни кола своего ни двора. А последний сынок к матери в дом молодую жену привел и такую ей свободу дал, что матери и места в этом доме не осталось, со мной живет, и последний стакан, может, я и подам, если успею. Вот и думай, какие ошибки Нюша в жизни наделала и какие из них можно извлечь уроки.

В комнате повисла долгая пауза.

— Батюшки! — спохватилась вдруг Роза Исаевна. — А кавалер-то наш сбежал! А и правда, какой ему интерес? Все эти печальные истории он уже наизусть знает.

Тут только и Сима заметила, что за столом нет Протасова.

— Вы давно с Володькой-то познакомились? — воспользовалась ситуацией Роза Исаевна. — В Москве?

— Нет, мы здесь познакомились, в санатории.

— Так это он к тебе сюда вернулся?

— Не знаю, — растерялась Сима и задумчиво повторила: — Я… не знаю…

— К тебе! — убежденно заверила Роза Исаевна. — Ты верь ему, девочка. Он человек бесхитростный. Мальчишкой таким был и сейчас остался.

— Расскажите мне о нем!

— Нет, милая, он сам тебе все расскажет.

«Расскажет, — подумала Сима, — если успеет…»

— Да ты иди к нему. Чего тебе со старухами-то сидеть?

— Да нет, уже очень поздно, — уязвленная уходом Протасова, сказала Сима. — Я поеду…

— Ни в коем случае! — безапелляционно отрезала Роза Исаевна. — Нюша тебе наверху постелила, прямо напротив лестницы твоя комната. А рядом ванная. Прими душ и ложись. Только проверь прежде, не забрался ли к тебе в кровать наш проказник. А то напугает до полусмерти.

«Интересно, чем бы это он мог меня напугать, этот… проказник?» — поджала губы Сима.

Она поднялась наверх и заглянула в спальню. Постель была разобрана и пребывала в некотором беспорядке. «Кто лежал на моей кровати и смял ее?» На массивном дубовом столе в изголовье стоял огромный букет маленьких желтых роз, наполняя комнату тонким чудесным ароматом. А на подушке лежало что-то золотистое, воздушное, нежное, оказавшееся ночной рубашкой!

Сима приложила ее к груди и, обернувшись к зеркалу, печально вздохнула: никто не увидит этой красоты…

Она стянула паричок и отправилась принимать душ.

В кремовой ванной, автоматически совершая все необходимые процедуры, Сима думала: «Какой странный день! Такой длинный, как будто полжизни прошло: встретились, расстались, а серединка выпала и забылась. И никто уже не узнает, какой она была.

Куда ушел Володя? И почему исчез? И когда вернется? И зачем вообще привез меня в этот дом? Понял, что ему ничего не нужно, и решил таким вот оригинальным способом прервать отношения? А разве у нас были отношения?

И что за уроды мне попадаются? Или это я сама урод? Наверное, я его напугала утром: на грудь кинулась, слезу пустила. Ну, скажет, точно больная. Особенно если вспомнить все прочие эксцессы…

А может, так гораздо честнее?»

Она окуталась золотистым шелковым облачком ночной рубашки и повернулась к зеркальной стене, но слезы туманили глаза.

«Не смей! Не смей…» Сима накинула халат и вернулась в комнату. Ни книжки, ни телевизора. Значит, придется лежать и жалеть себя, пока не уснешь. Если, конечно, удастся уснуть. Тем более что насчет проказника Роза Исаевна явно погорячилась…

Сима нырнула в постель и взвыла от дикой боли, пулей вылетев обратно. Глубокие царапины на разодранной ноге сочились кровью.

Из-под одеяла выскочил разъяренный Мойша. Тяжело спрыгнув на пол, он забил хвостом, прижал уши и утробно заорал, прожигая перепуганную Симу немигающими горящими глазами. Кот явно готовился к новой атаке, парализуя жертву пронзительными воплями. И когда в комнату ворвались Роза Исаевна, Нюша и неизвестно откуда взявшийся Протасов, он все же кинулся на нее и впился, как аспид, все в ту же многострадальную ногу сразу и когтями, и зубами.

Кота общими усилиями отодрали, вышвырнули в коридор, и он возмущенно орал там, шаря лапой под дверью, в страстной надежде проникнуть обратно в спальню.

— Батюшки-светы! — обомлела Роза Исаевна, указывая на Симу дрожащим пальцем. — Да он с нее скальп сорвал!

— Господи Иисусе! И правда… — ахнула Нюша, прижимая к груди руки. В глазах ее полыхал ужас.

Протасов громко захохотал. Сима, которая принципиально не смотрела в его сторону, тоже заулыбалась сквозь слезы. И вдруг осознала, что все это время пребывает в своем полупрозрачном эфемерном одеянии, никак не скрывающем наготы.

Она быстро взглянула на Протасова и смешалась, потрясенная тем, что успела прочитать в его глазах. И уже не знала, чему верить, и в чем сомневаться, и как объяснить… И отвечала невпопад, кутаясь в поданный им халатик — вся как на ладони, как открытая книга. А он по-прежнему оставался неразрешимой загадкой, тайной за семью печатями…

Пока Протасов рассказывал, как Сима лишилась волос, Нюша обработала ранки йодом, и женщины ушли, прихватив негодующего Мойшу. А Протасов остался.

— Ты представляешь, — сказал он, — я вышел на веранду, сел в качалку и сам не заметил, как заснул под ваше воркованье. Замотался на работе, почти не спал последние дни. И сон мне какой-то дурацкий приснился. И вдруг эти дикие вопли! Я спросонок ничего не понял. Из кресла этого еле выбрался! Решил, с тобой опять что-то приключилось…

— Так ты что же, подумал, это я так кричу… нечеловеческим голосом? — обиделась Сима.

— Да я, собственно, и подумать-то ничего не успел. Просто почувствовал…

— Какой ты чуткий… — прищурилась она.

— Да, — без ложной скромности согласился Протасов, — я такой.

— А почему Роза Исаевна приготовила мне эту комнату? Ты что, сказал, что я останусь ночевать?

— Нет, конечно! Как ты могла подумать? Это комната для гостей. Она всегда готова…

— А букет?

— В саду полно цветов! Здесь везде стоят букеты.

— Ну, допустим. А ночная рубашка?

— Разве не ты ее прихватила?

— Я прихватила?! — задохнулась Сима. — Да она лежала вот тут, на подушке!

— Тогда это, по-видимому, Нюшина рубашка.

— Да она ей на нос не налезет!

— Значит, Розы Исаевны.

— Ну что ты выдумываешь! — рассердилась Сима. — Разве пожилая женщина наденет такую рубашку?!

— А чем плоха рубашка? — удивился Протасов, ловко стягивая с нее халатик. — По-моему, просто замечательная!..

Она на мгновение замерла, ошеломленная его вероломством, и рванулась выручать свою одежку. Но Володя, отбросив халатик, раскинул руки и принял ее в объятия.

Это был их первый поцелуй, такой бесконечный и сладкий, такой достаточный, что ни ему, ни ей не требовалось ничего другого — только стоять вот так, тесно прижавшись друг к другу, вне времени и пространства, за гранью бытия — источник не оскудевал, но и жажда была неутолимой.