– Постойте…

Нет никого на лестнице.

– Постойте!

Кажется, за поворотом мелькнул белый докторский пеньюар. Бегом по лестнице, надо догнать… Но – никого в коридоре второго этажа, и шагов не слышно, все заглушают глубокие Вандины ковры.

– Постойте же! Постойте же, если вы ищете убийцу! Я скажу, кто… Я покажу! Я знаю!

– Н-да? – слышится недоверчивый голос. В нем мало что недоверие, в нем еще и насмешка.

– Кто здесь?

– Мой нежный палач… – доносится из кабинета мужской голос. Этот голос ей знаком. Она прислушивается, идет к полураскрытой двери, останавливается, опасаясь заглянуть, и слушает.

– «Мой нежный палач…» Как вам нравится? Кхе-мм… «Мой нежный палач, я целую твою плеть, окропленную моею кровью…» Ай-ай-ай! Вот так супружеская переписка! Такие нежности! Ах, голубки! Нескучно жили господа артисты! Да вы заходите! Не стойте под дверью! Неудобно, право! И вам, и нам!

Не этот ли голос предлагал недавно: «Не угодно ли осмотреть дом, Татьяна Федоровна?» Она отказалась, хотела остаться одна. Ничего из этого не вышло. Дом-то полон пришлого народу.

Она оглядела Вандин кабинет. Только что, буквально пять минут назад, не больше, здесь никого не было. Теперь же в кабинете царила суета. Книжные шкафы стоят настежь, и стекла криво отражают суету. Книги аккуратными стопами высятся на полу, их быстро пролистывают некие ловкачи и откладывают просмотренные, выстраивают высокими башенками. Еще один ловкач внимательно исследует в углу у окна маленький секретер. Уселся на стул, откинул столешницу, выдвинул до отказа один из внутренних ящичков и просматривает фотографии, обнаружившиеся там.

Главный же, облаченный в черный мундир, восседает за столом. Он откладывает в сторону некую исписанную крупным почерком бумагу, которую только что, зло насмешничая, читал вслух.

«Не угодно ли осмотреть дом, Татьяна Федоровна?» Да, это, без всякого сомнения, он. Только переоделся, обзавелся лихими кошачьими усами и перестал быть добродушен напоказ. Стал неприятно ироничен и коварен.

– Мадемуазель Ванда? Объявились, значит.

– Что здесь происходит? – Голос ее звучит робко.

– А. Обыск. Здесь обыск происходит. На законных основаниях. Расследование происходит.

Он, едва взглянув, снова взялся за бумаги, вынутые, должно быть, из ящиков стола и теперь сложенные поверх Вандиных фотографий.

– Тэ-эк-с… Что тут у нас? Прелестно! Просто прелестно. До чего может довести чтение непотребных книжек! Я, знаете, тут изымал одну такую в списке у некоего покончившего с собою обалдуя… Вся спина исхлестана, в рубцах. Прощальное письмо приколол к подушке вязальной спицей матушки: «Прости, повелительница, я тебя недостоин. Прости, я оказался слаб. Мука непомерна. Более всего страшусь твоего презрения, но лишь такового и достоин…» И далее на шесть страниц подобного же бреда. Тьфу ты! И ведь гимназии еще не кончил, мурзик, утешенье родителей… Здесь вот тоже – из ваших, мадемуазель Ванда, семейных архивов извлек – прямо Захер-Мазох какой-то… Послушайте-ка, мадемуазель. Любопытнейший документ! «Сим присягаю по желанию возлюбленной госпожи моей быть ее вернейшим слугой, ее покорнейшим рабом, или, если будет на то воля моей госпожи, ее игрушкой для забав любой степени жестокости. Не посмею ни укорить, ни упрекнуть ее, не посмею осудить. Заранее готов принять и благословить любой ее каприз, готов как наслаждение, как величайший дар принять боль физическую и боль душевную. Готов и смертный час свой встретить с упоением, если повелит моя госпожа любым способом его приблизить. Скрепляю сей документ своею кровью…» Как вам, мадемуазель Ванда? Понравилось ли? У? И вот вам мой первый вопрос: когда вы, мадемуазель, в последний раз видели вашу матушку?

– Матушку?

– Следует отвечать, мадемуазель… Я провожу дознание.

– Матушку…

Нужно бежать, бежать. Он слишком страшен, этот в черном. Он всю душу вынет. Она пытается отступить к двери, но не слушаются ноги.

– Вам не удастся сбежать…

Если лишиться чувств, то удастся уйти от вопросов. Все в туманных волнах. Спасительное головокруженье.

* * *

Головокруженье. Полумрак. Свечи в канделябре догорают, гаснут одна за другой. Медленно и чуть слышно капает воск. И слезы. Героиня наша проснулась в слезах. Жесткий валик дивана словно бы отталкивал голову, шея болела. Волосы спутались, мокрая от слез прядь прилипла к щеке. И под боком теплое. Кот.

Тот самый кот. Громко урчит, тычется усатой мордой, мокрым носом, выгибает спину. От шерсти, я знаю, пахнет электричеством и немного – лавандовым порошком от моли.

Голова у Татьяны Федоровны кружится, ломит виски, и еще этот оглушительный жизнерадостный птичий посвист на весь дом. Не сразу и догадаешься, что звонят в дверь, такой себе Ванда провела затейливый звонок.

Она открыла без расспросов через дверное полотно, без всяких «кто там», и смотрела так, будто сон еще не оставил ее. Смотрела, не узнавая, в недоумении, но потом, конечно же, вспомнила. Вспомнила того, кто вез ее сюда в белом «Мерседесе» и отпирал дверь собственными ключами, которые так у него и остались. Вспомнила того, кто только что пугал ее во сне. Насмешливый и строгий полицейский – в черном мундире и с растопыренными кошачьими усами.

Хо-хо! Мне всегда нравился этот мундир, одно из украшений моей коллекции.

– Вы?

В ее голосе неприязнь и опасение. Чему удивляться – сон-то каков?

– Я… Это я.

– Что-то случилось?

– Мелочь, нелепость, ничего из ряда вон, не беспокойтесь… Ну конечно же, он был здесь, обормот!

– Кто?

– Извините, дорогая. Я, собственно, кота ищу. Вот чувствовал, что он здесь. Весь диван в шерсти. Что поделать – весна, линяет. Я почищу, почищу! Не утруждайтесь. Наверное, проник в дом, пока я с замком возился. Прошмыгнул незаметно, он это умеет. Такой разбойник, себе на уме, знаете ли. Хозяин жизни, знаете ли, из негодяев. Любит заставить поволноваться, напомнить о ценности собственной уникальной персоны. Но умен! Прямо Сократ! И внешность! Лоб, нос – посмотрите! Помните сократовское? «Женишься ты или нет, все равно раскаешься». Но тут он Сократа превзошел – как-то без особых усилий находит компромиссы и не похоже, чтобы раскаивался. Я, правда, принимая во внимание некоторые неприятные его повадки, иногда раскаиваюсь, что, заведя кота, не совершил в свое время компромисса над ним. А теперь, говорят, уже поздно, можно погубить. Да где же он? Ах, разбойник, опять удрал!

– Его зовут Сократ?

– Ммм… Я, однако же, назвал его Пушком, чтобы сей плут совсем уж не возвеличился. Ну и чтобы оградить, знаете, от повторения судьбы, как ни глупо это звучит. Но ему не нравится – Пушок. Он злится, когда его так называют, шипит, негодяй. Предпочитает называться (я прошу прощения) сукиным котом. Он тут не… извините, не отметился? Не совершил… ммм… освободительного акта? Ох, что же непонятного?! Не нагадил?

– Нет, по-моему. Только ласкался, мурлыкал… Я спала.

– Сны, надеюсь, были сладкими? – не мог удержаться, чтобы не спросить. Инквизиторская привычка, и такого обращения с собою любимым, например, я бы не пожелал. – Сны, говорю, приятные снились?

– Сны?

– Ну да, сны. Вы, мне кажется, расстроены. Дурной сон, быть может, вам показали? Что же вам такое снилось?

– Снилось? Снилось немыслимое что-то: кот меня по дому водил, потом вы в старинном мундире… Но не военном, другом… В черном. В полицейском, наверное? Что еще? Любовь, кровь, убийство, все кувырком… Письмо безумное какое-то, страстные слова, плеть кровавая.

– Нет-нет! Вы ошиблись! Это вовсе не моя плеть была! Как можно! Я ничего такого… Дурной сон один!

Оправдание, боюсь, звучит с изрядной долей фальши. Но не всем дано становиться великими актерами. Впрочем, ничего она не поймет, бедняжка.

– Гоните дурной сон!

– Дурной сон… Слезы. Чьи, когда – не помню.

– А… Это ничего, это к деньгам, слезы-то. Если во сне, а не наяву. Не стоит так уж расстраиваться по причине сновидения. А вот, Татьяна Федоровна, хочу спросить: дом-то как? Понравился?

– Дом? Дом… Да. Думаю, да. Замок, не дом. Все не верю, что это не сон. Скажите честно: я спала, а вы тут… распоряжались?

– Вы так шутите, Татьяна Федоровна?

– Я? Нет. Не знаю, чьи это шутки. Сплю на ходу и вижу кошмары. Будто меня опоили или гамбургер на вашей станции начинили кокаином.

Пресловутая женская интуиция. Нет-нет, гамбургер, который она съела, едва сойдя с поезда, ни при чем. Его, конечно, могли чем угодно начинить, даже грибом мухомором или детской зубной пастой «Дракоша», но дело-то не в этом. Дело в том, что не нравлюсь я ей. Ни разу не назвала по имени, хотя я ей при встрече сразу и представился, как порядочный человек. Потом два или три раза повторил как бы между прочим свое имя. Без толку. Я ей подозрителен, я ей не нравлюсь, несмотря на то что она не может не испытывать благодарности. Или не испытывает?

Женщины! В который раз в жизни ловлю себя на мысли о том, что иллюзии наши в отношении дамского полу неистребимы, хоть нас режь. Можно тысячу раз попадаться в одну и ту же ловушку, но – где она, мудрость, что приходит с опытом? Всё – как с гуся вода!

М-да… Я ей не нравлюсь.

Что же! Если собеседник, пусть и вопреки здравому смыслу, внушает страх и неприязнь, желательно бы с ним распрощаться как можно скорее. Но имеется некоторое препятствие – его предупредительность. Сложно выставить человека благорасположенного, будь он даже и навязчив как банный лист. А я благорасположен, предупредителен, снисходителен к «настроениям», к «нервам», к эмоциональной нестабильности творческой личности. И, в конце концов, я не должен забывать о своих служебных обязанностях.

– Вот кстати… Раз уж я здесь… Нам ведь, Татьяна Федоровна, надобно исполнить формальности.

– Что за формальности?

– О! Обыкновенные – бумаги подписать. О том, что вы наследуете по закону… И являетесь теперь владелицей данной недвижимости… То есть дома и участка, на котором дом находится. Ну и, понятно, того имущества, что есть в доме.

– Да-да… Формальности.

– Нет, вы не поняли, Татьяна Федоровна! Подписать бумаги мы можем прямо здесь и сейчас. Вам же проще! Я, разрешите представиться еще и еще раз, здешний нотариус. Еще раз, потому что у меня сложилось впечатления, что вы, все время задремывая, несколько не поняли, с какой стати я, собственно, все время и постоянно вам навязываюсь, дорогая. Так вот, я – нотариус, исполнитель последней воли вашей бабушки. И-и-и… и ваш сосед из дома напротив, о чем также упоминал, насколько я помню. Мы с вашей бабушкой, мадам Вандой, водили знакомство. Бывало, чаевничали. Варенье там, печенье… Может, и вы, дорогая, чайком угостите? Так, знаете, и для дела приятнее.

– Не знаю, есть ли в доме чай.

Намек игнорируют, а меня выставляют, это понятно.

– Да. Понимаю. Сон. Кошмары. Какой там чай. Ухожу! Ухожу! И тем не менее… Вы заглядывайте, Татьяна Федоровна, заглядывайте по-соседски, не стесняйтесь! Когда пожелаете. Не только по формальному поводу! Формальности не много времени займут, все бумаги уже готовы, только подписать осталось и заверить. Вы заглядывайте. Я вам массу всего могу рассказать и об этом доме, и о вашей бабушке. Такая была интересная дама!

– Должно быть.

– О матушке вашей также наслышан. Впрочем, я, кажется, уже упоминал, было дело, как мы с нею…

Я проговариваюсь, ай-ай-ай! Но она не замечает, по счастью.

– Да, да…

– Что до снов, они абсурдны. Случайный монтаж той коллекции кадров, что скопились в подкорке, в том числе и унаследованных от наших пра-пра-… С другой стороны, кто докажет, что сон видите вы, а не те существа, что вам якобы снятся, какими бы кошмарными они ни были?

– Что за ерунда.

– Пытаюсь вас позабавить, дорогая, только и всего. Не упрекайте меня за неловкую шутку. Вы – не сновидение, само собой. Вас сложно в этом заподозрить. Ничуть не похожи.

Сказать актрисе, красивой женщине, что она не сновидение?! Да еще в момент, когда она пребывает не в духе?! Такая промашка! Такой ляпсус! Спасайтесь бегством, если подобное случится! Иначе изопьете яду полной чашей.

– А-а-а… Вот моя визитная карточка. А-а-а… Всегда к вашим услугам. Ммм… Позвольте откланяться. До новых встреч.

До новых встреч. Но сейчас она прочитает. Имя…

– Леопольд? Леопольд?!

Ей смешно! Нет, право, эти женщины… Смешно ей. Напрасно смеетесь, дражайшая, над моим честным именем. Посмотрим, кто будет смеяться последним. Леопольд!

* * *

– Леопольд, Леопольд – до чего забавно! – бормотала себе под нос Татьяна и вертела в руках визитку. Визитка была из дорогих, довольно строго выполненная. Украшали ее лишь два-три длинных росчерка, упругостью рисунка напоминавшие то ли удар хлыста, то ли движение кошачьего хвоста.