– Хм, Леопольд…

Помнится, бабка Ванда как-то в разговоре упоминала некоего Леопольда. Или мама? Или опять приснилось? Леопольд… Надо бы посмотреть фотографии. Вдруг обнаружится кто-то знакомый?

Да! Фотографии… Те, которых она еще не видела. В кабинете есть бюро в уголке у окна, в бюро – целый ящик фотографий, возможно и не один. Надо было сразу посмотреть, поискать знакомых, а не предоставлять неизвестно кому рыться в семейных сокровищах… Нет-нет, никто их не смотрел, это приснилось. Когда все время засыпаешь, сон и явь путаются.

– Леопо-о-льд…

Что за привязчивое имя!

Вот и секретер. Медный ключик вставлен в замочную скважину. Стоит только повернуть… Один оборот, другой и – крышка откинута, превратилась в столик. Внутри ящички. В котором из них? Посмотрим поочередно.

В этом – канцелярские принадлежности. Ручки с пером и шариковые, высохшие фломастеры, карандаши – некоторые источены так, что осталось от них чуть ли не полсантиметра, затвердевший крошащийся ластик. Несколько штук необыкновенно маленьких пожелтевших конвертов с розовой папиросной подкладкой. Скрепки, кнопки вперемежку в одном коробке. Тут же – вполне современный степлер. Во множестве клочки бумаги с записями – всего лишь напоминание о покупках («Купить: две сайки, чай, зеленый сыр, постный сахар, жидкость от пота, карандаш от насморка и вязальный крючок № 5»). Зачем это хранить?! Бутылочка синих чернил «Союз» (кому они сейчас нужны, господи), высохший казеиновый клей в маленьком пузырьке и бутылочка туши, судя по дате изготовления, старше Татьяны. Тушь плотно заткнута резиновой пробкой, но запах тухлых яиц пробивается сквозь нее. Гадость какая! Выбросить! И весь этот мусор тоже! Но это потом. А сейчас…

Сейчас – следующий ящичек. Здесь письма и открытки, перевязанные ленточками. С Пасхой, с Рождеством, с Новым годом, с Восьмым марта, с Седьмым ноября. С Первомаем. Эта – «С Первомаем» – рисованная цветными карандашами на сложенном вдвое альбомном листе. И смутно помнится, как мама уговаривала нарисовать что-нибудь бабушке в подарок. Таня нарисовала букет из оранжевого флажка, красных гвоздик и солнышка на стебельке. Что за ерунда! Удивительно, что Ванда сохранила эту ерунду, сентиментальностью она не отличалась.

Наконец и фотографии – целых два ящичка. Все старые, и цветных почти нет. Люди, люди… Поодиночке, в компаниях, парами. Знакомых мало. Татьяна узнает только Ванду. Вот молодая Ванда в гимнастерке и в косынке медсестры поверх волос. Взгляд неприветливый, губы поджаты. Снова Ванда – за накрытым ресторанным столом в компании дурно причесанных женщин средних лет. Что за компания? Скорее всего, на один раз компания. Ванда ни с кем тесной дружбы не водила. А здесь? Опять Ванда? Ванда в огороде с остроконечным совочком, а на голове венок из ромашек. Сюрреализм! Невероятное вранье! Не могло такого быть! Впрочем… Впрочем, честнее сказать, что бабку Татьяна, как видно, совсем не знала.

Старые фотографии, застывшие тени, свет отгоревших звезд…

О, этот дом переполнен образами, и все они незнакомы. Они оторваны во времени, смутны, непонятны, чужды. Клочки чужой жизни. Непривычная одежда, мимика, позы… Они и мыслили по-другому, эти люди, совсем не так, как представляется нынче. И они не ускользнули в небытие, спасибо светописи.

…Вот и мама – пионерка с косами «корзинкой», косы подвязаны обвислыми атласными ленточками, темное платьице, фартук с широкими оборками на плечах. А это маленькая копия маминой фотографии, той, что в спальне. Потрепанная, будто долго носили ее в бумажнике, и уголок отломился. А здесь мама на сцене, на той же самой сцене, окруженной балюстрадой, где сегодня репетировала и сама Татьяна. Рядом с мамой… Леопольд?! Фу, не может быть. Ему же не семьдесят лет!

Нет тут никакого Леопольда. Просто похож. Фотография не слишком четкая. С чего ей показалось, что где-то обязательно должен быть какой-то Леопольд? Вообще, какая разница, есть он или нет. Ну их всех, Леопольдов…

Интересно, что до сих пор не попалось ни одной ее, Таниной, фотографии. Может быть, в другом ящичке? Да. Несколько штук прямо сверху. Таня-младенец в цинковой ванночке. В руке резиновая игрушка, выражение лица преглупое. Зачем было фотографировать? Что касается игрушки, она памятная и любимая, и жила долго, хотя никто не мог определить, что за зверь был отлит из резины и раскрашен. «Возьми свою обезьянку, – говорила мама, – и съешьте творожок вместе». И большую часть ненавистного творожка съедала резиновая обезьянка, а голодная Таня втихаря таскала из буфета куски булки до самого обеда.

«Татьяна, почему твой поросенок на моей подушке? – возмущалась Ванда. – И почему он мокрый? Опять в рот тянула? Зубы кривые вырастут. Вот я его выброшу, увидишь! Елена, ты бы следила за своим ребенком! Всякую заразу тащит в рот».

«Танечка, ты готова? А своего резинового мишку ты с собой берешь?» – «Что ты, папа! Я уже большая! Мне же не два года, а целых три с половиной! И котику тоже. Он теперь не боится оставаться дома один».

Папа. В этом доме нет ни единой его фотографии. Бабка папу терпеть не могла, вот фотографий и не осталось. У Татьяны тоже так: если она кого-то невзлюбила, то фотографии исчезают сами по себе, и выбрасывать не надо. Прямо мистика! Но жалко, что ни одного папиного снимка…

О! Ни одного! Да вот же! Сильно выцветшее цветное фото. Изображение окончательно не исчезло, должно быть, только потому, что рядом с папой – маленькая Таня. Фотография выцвела настолько, что папу можно узнать только по генеральской форме, по красным лампасам, а Таню – по темным стриженым волосам. Памятная стрижка. Мама сама стригла ее. «Почти „под пажа“», – говорила мама, откладывая ножницы и расческу. У Ванды эта стрижка называлась «под горшок». Папа хотел бы видеть Таню с косичками. Но что значило папино мнение? Мнение – как его там? – «козла в портупее». Ванда не стеснялась в выражениях.

Фотографии разочаровали. И еще эта вонь, перебивающая запах дорогого дерева! Просто склеп какой-то, а не секретер. Задворки Вандиного быта.

Надо бы подышать свежим воздухом, чтобы снова не разболелась голова. Теперь это просто: стоит только выйти на крыльцо, и… И вдохнуть ранний вечер, запах моря и цветов.

* * *

Ранний вечер, запах моря и цветов. Небо над морем розовеет, над головой становится лиловым. Живая прохлада, трава в росе. Заливаются птицы, белые лепестки осыпают волосы. Прочь, прочь тени прошлого, когда настоящее – почти рай. Героиня наша присела на скамеечку у крыльца. Миг блаженства и отдохновения души наступил для нее. Но он столь краток, этот миг…

У калитки вдруг визжат тормоза, и распахивается дверца тяжелого, довоенной постройки белого «Мерседеса». И сама Леночка Свободная-Дунаева, подворачивая каблуки на неровностях мощения каменной дорожки, торопится к дому. Лицо ее искажено гневом и обидой.

Чуть замешкавшись у автомобиля, за нею неловко, тяжелым шагом, поспешает ее муж, генерал Дунаев.

– Леночка, подожди! – кричит он. – Что за недоразумение! Подожди и объясни мне! Объясни, на что тут можно обижаться?

– Ах! – машет на него Леночка и летит к дому, прихрамывая. Один каблук уже сломан и оплакивается по ходу дела.

– Леночка! – недоумевает генерал. Но Леночка уже у крыльца. Внезапно она замирает, круто разворачивается и чуть не падает в объятия мужа. Что ж, он готов, он всегда готов обнять ее. Но Леночка нацеливает кулачки ему в грудь и вдруг смеется – невесело, хрипло и слегка истерически, будто на сцене. Смех ее звучит неприлично, потому что неуместен. Она ведь не в театре, Леночка. Не на сцене, а всего лишь на нижней ступеньке крыльца.

– Леночка, к чему этот театр?! – пытается понять генерал.

– К чему театр?! – вдруг визжит Леночка. – Да потому что я – актриса! И чтобы я отправилась с тобой на этот чертов остров? На край света? Что мне там делать?! Прозябать? Рыбу ловить? Пить самогон? Стариться в безвестности?! Что мне делать там?! Паясничать перед пингвинами и туземцами?! Я не клоунесса тебе! И не массовик-затейник! И не дрессировщица!

– Леночка, – перебивает генерал, – но там нет пингвинов…

– Вот!!! – кричит Леночка. – Там даже пингвинов нет!!! Что мне там делать, скажи?! Мне, актрисе!

– Хорошо, хорошо, Леночка, – успокаивает супругу генерал. – Ты – актриса, а…

– Да, я – актриса! Аты… ты…

– Ты – козел в портупее! – слышится каркающий глас с небес. Это Ванда распахнула окно мансарды и встала на защиту дочери. Ах, как она любит повоевать! – Ты – козел в портупее! И убирайся из нашего дома! Чтоб духу твоего козлиного здесь не было!

Ванда уж и чемодан собрала, и летит этот чемодан из окна, и раскрывается на лету, и ударяется оземь. И знакомые нашей героине вещи ложатся дорожкой на мокрую траву: фуражка вверх околышем, словно нищий положил для подаяния, китель с пляшущими рукавами, широко расстегнутые брюки при красных лампасах, широкие подтяжки на двойных пуговицах извернулись восьмерками. На брюки падает тельняшка без рукавов, поверх всего – «семейные» трусы черного сатина и смешная подколенная сбруя с пристегнутыми носками цвета ящерицы.

Пока генерал в ошеломлении руками разводил, Леночка уж вбежала в дом и дверь за собой захлопнула, клацнул надежный замок. Теперь стучи не стучи, генерал, не впустят. У Ванды безумия хватит и милицию вызвать. Скандал! И будто бы мало было чемодана с вещами, летит из окна ваза с подсолнухами, что стояла у ложа любви. Ваза вдребезги – семейное счастье разбито, и осколок глубоко оцарапал щеку воина. Капля крови стекла по лицу, упала на плечо.

– Папа, – зовет наша героиня.

Но генерал не слышит. Он смотрит на желтые цветы, рассыпанные по газону, подбирает сломанный повядший подсолнух, но цветок, испачкав рукав мертвой пыльцой, падает из его рук. Он делает шаг, другой, поднимает фуражку, китель, ищет глазами чемодан.

– Папа!

Он оборачивается, уронив вещи под ноги, обеспокоенный неясным призывом, и смотрит, но смотрит сквозь, не видя. Вглядывается безрезультатно и – переводит взгляд на окна мансарды, где, он знает, невидимая за гардинами, затаилась сейчас Елена в ожидании его капитуляции.

Напрасно ждет она. Любовь увяла, стебель измочален и сломан, лепестки осыпаются, мертвая пыльца оставляет грязные следы, перезревшее чаше-ложе чуть смердит. И терпенье генералово истекло.

– Актриса! – кричит генерал в окно. – Актриса нашлась! Да ты назови мне хоть один театр, откуда бы тебя не выперли с позором! Говорят, генерал Дунаев потерял голову из-за стервы! Хуже, господа, – генерал Дунаев потерял голову из-за бездарной стервы!

То, что Леночка – стерва, отнюдь не новость. И все антрепренеры об этом отлично знают. Но о том, что стерва бездарная, можно было бы и поспорить с мужем-генералом. В своем роде, в своей роли, да при кураже в предвкушении богатой любовной удачи, она вполне хороша, как и большинство актрис, воображающих себя примами чуть не с пеленок. Просто дар ее, как и у многих, изошел на интриги, стервозность и беззастенчивое стяжательство…

– Папа!!! – снова зовет наша героиня.

Нет, он не услышит. Он, красен, разъярен и несчастен, прижав к пораненной щеке платок, забыв о своих вещах, о легендарных Леночкиных подсолнухах и о своей всепоглощающей любви, несется метровыми шагами к верному белому авто, что ждет его у калитки.

Героиня наша беспомощно смотрит вслед отцу. Что остается ей? Лишь вернуться в дом, чтобы не видеть промокшей в росистой траве скомканной и осиротевшей одежды, чтобы не видеть изломанных цветов на газоне, не слышать развеселого и самозабвенного птичьего пения.

* * *

Она входит в холл и оборачивается к вспыхнувшему вдруг экрану телевизора. Телевизор мрачен. Телевизор являет очередные криминальные новости. И девица-репортер с угольно-черной прической и странным, ненатуральным голосом тут как тут, сжимает микрофон:

– …произошло в элитном дачном поселке…

Девица стоит у забора, за забором виден коттедж.

Забор ладный, коттедж стильный.

– …занимал высокие должности по линии Министерства обороны…

Милиция и врачи «скорой», как видно, верная свита девицы, не лезут на первый план – отличная массовка.

– Оперативники отмечают особую изощренность преступления: жертву сначала усыпили, – смакует подробности девица, – а затем ампутировали голову по всем правилам хирургического искусства.

– Почему я должна это смотреть? – вопрошает наша героиня телевизор и безуспешно пытается отыскать пультик, чтобы выключить это чудовище.

Пультика, я точно знаю, она не отыщет, а кнопки под экраном упрятаны хитро, да и не работают. Да ладно, Татьяна Федоровна, самое страшное вы уже услышали. Остальное можно и потерпеть. И как вы ни затыкайте уши, как ни отворачивайтесь, неожиданностью последующее для вас не будет.