Николас Спаркс - Спеши любить

Я приехал за ней минута в минуту. Хотя я не просил Джейми распускать волосы, она сделала это сама для меня. Мы в молчании пересекли мост и добрались до ресторана. Нас встретил сам хозяин и лично проводил к столику – одному из лучших в зале.

К моменту нашего приезда «Фловин» был полон празднично разодетой публики – мы оказались единственными подростками в ресторане. Впрочем, едва ли мы выглядели неуместно.

Джейми прежде никогда не ужинала в ресторане, но уже через пару минут освоилась. Ее переполняли волнение и радость; я понял, что мама не ошиблась в своих предположениях.

– Потрясающе, – сказала она. – Спасибо, что пригласил.

– Не стоит благодарности.

– Ты уже здесь бывал?

– Несколько раз. Мои родители иногда ужинают здесь, когда отец приезжает из Вашингтона.

Джейми посмотрела в окно на лодку с зажженными огнями, которая как раз проплывала мимо. Девушка, кажется, пребывала в задумчивости.

– Здесь так красиво, – сказала она.

– И ты такая красивая, – добавил я.

Джейми покраснела.

– Шутишь?

– Нет. Вовсе нет.

В ожидании ужина мы держались за руки и разговаривали о том, что произошло за последние несколько месяцев. Джейми смеялась, вспоминая школьный бал, а я наконец сознался, почему пригласил именно ее. Джейми веселилась от души и шутила – судя по всему, она давно догадалась об истинной причине.

– В следующий раз ты снова меня пригласишь? – поддразнила она.

– Это уж точно.

Ужин был великолепен – мы оба заказали окуня и салат; когда официант убрал тарелки, заиграла музыка. У нас оставался еще час, поэтому я предложил Джейми руку.

Сначала мы были единственной парой на танцполе, и все наблюдали за нами. Наверное, окружающие поняли, что́ мы испытываем друг к другу, и вспомнили собственную юность. Я видел, как люди грустно улыбаются. В полумраке, под звуки медленной мелодии, я прижал Джейми к себе и закрыл глаза, размышляя о том, может ли жизнь быть еще прекраснее, и понимая, что нет.

Я любил ее – до сих пор не испытывал ничего удивительнее этого чувства.

После Нового года мы провели полторы недели вместе, развлекаясь, как это в те годы делали все влюбленные, хотя порой Джейми казалась утомленной и вялой. Мы ездили на Ньюз-Ривер, болтали, бросали камушки в воду и наблюдали за разбегавшимися кругами или ходили на пляж вблизи Форт-Мейкон. Хотя стояла зима и океан был цвета стали, нам обоим нравилось там гулять. Через час Джейми обычно просила отвезти ее домой; сидя в машине, мы держались за руки. Иногда она задремывала, а иногда, наоборот, болтала всю дорогу, так что мне с трудом удавалось вставить словечко.

Разумеется, проводить время с Джейми означало делать и те вещи, которые нравились ей. Хотя я не собирался целенаправленно изучать Библию (не хотелось выглядеть перед Джейми идиотом), мы еще дважды побывали в приюте, и с каждым разом я все более и более осваивался. Однажды, впрочем, нам пришлось уехать рано, потому что у Джейми начался легкий жар. Даже неопытному взгляду было заметно, что лицо у нее раскраснелось.

Мы снова целовались, хотя и не на каждом свидании, и я даже не думал о том, чтобы зайти дальше. В этом не ощущалось необходимости. В наших поцелуях было что-то нежное и трогательное – и мне вполне хватало. Чем дольше я общался с Джейми, тем сильнее убеждался, что окружающие, включая меня, всю жизнь ее недооценивали.

Джейми была не просто дочерью священника, которая читает Библию и помогает бедным. Она была семнадцатилетней девушкой с такими же, как у всех, надеждами и сомнениями. По крайней мере до самого последнего времени.

Я никогда не забуду тот день; Джейми была такой молчаливой, а я не мог избавиться от странного ощущения, будто она неотступно о чем-то думает.

Я провожал ее домой из закусочной Сесиль в предпоследний день каникул; дул резкий, пронизывающий ветер. С самого утра не прекращался норд-вест, и мы держались ближе друг к другу, чтобы не мерзнуть. Джейми шла под руку со мной; мы шагали медленно – медленнее, чем обычно. Судя по всему, ей снова нездоровилось. Она не хотела идти в кафе из-за скверной погоды, но я настоял – из-за друзей. Я решил, что настало время открыть им правду. Беда в том, что в закусочной «У Сесиль» никого не оказалось. Как и в большинстве прибрежных городков, зимой жизнь на пляже замирает.

Джейми молчала – я понял, что она собирается что-то мне сказать, но никак не ожидал, что разговор начнется именно таким образом.

– Наверное, я кажусь людям странной…

– Кому? – уточнил я, хотя прекрасно знал ответ.

– В школе, например.

– И вовсе нет, – соврал я, поцеловал ее в щеку и крепче прижал к себе. Джейми поморщилась – судя по всему, я невольно причинил ей боль. – С тобой все в порядке?

– Да, – ответила она и продолжала: – Можешь оказать мне услугу?

– Любую.

– Пообещай с этого дня говорить мне только правду. Всегда.

– Конечно, – ответил я.

Джейми вдруг остановилась и пристально взглянула на меня:

– Ты не солгал сейчас?

– Нет, – сказал я, пытаясь понять, куда она клонит. – Обещаю, что отныне и впредь буду говорить тебе только правду.

Мы пошли дальше. Я взглянул на руку Джейми и увидел большой синяк на кисти, чуть ниже безымянного пальца. Я понятия не имел, откуда он взялся; накануне его не было. Сначала я испугался, что случайно ушиб ее, но потом вспомнил, что даже не прикасался к этому месту.

– Люди считают меня странной? – повторила Джейми.

Мое дыхание паром повисало в воздухе.

– Да, – наконец ответил я. Было так больно это говорить.

– Почему?

Она заметно погрустнела. Я задумался и уклончиво ответил, стараясь не переступать опасной черты:

– По разным причинам…

– Нет, почему? Из-за отца? Или потому что я всем стараюсь помогать?

Мне не хотелось продолжать этот разговор.

– Наверное, – сказал я, ощущая легкую тошноту.

Джейми явно пала духом. Мы оба помолчали.

– Ты тоже думаешь, что я странная? – спросила она.

То, как она это сказала, поразило меня в самое сердце. Мы уже почти дошли до дома, когда я остановился, притянул Джейми к себе и поцеловал; она потупилась.

Я легонько приподнял ее голову за подбородок и заставил взглянуть на меня.

– Ты удивительный человек, Джейми. Ты красивая, добрая, деликатная… ты именно такая, каким бы я хотел быть и сам. Если людям это не нравится, если они считают тебя странной – это их проблемы.

В сероватом свете холодного зимнего дня я увидел, что нижняя губа у нее начинает дрожать. Со мной происходило то же самое; я вдруг ощутил, что сердце бешено колотится. Взглянул ей в глаза, улыбаясь и понимая, что больше не в силах таиться.

– Я люблю тебя, Джейми. Ты лучшее, что есть в моей жизни.

Я впервые сказал эти слова кому-то за пределами своей семьи. До сих пор мне казалось, что это будет очень трудно, но сейчас я как никогда был уверен в том, что говорю.

Как только я замолк, Джейми склонила голову и заплакала, прижимаясь ко мне. Я обнял ее, пытаясь понять, в чем дело. Она была худенькая; мне впервые пришло в голову, что она запросто помещается у меня в объятиях. За минувшие полторы недели Джейми похудела; я вспомнил, что в кафе она почти не притрагивалась к еде. Она плакала очень долго, и я не знал, что думать. Не знал, что она чувствует. И все-таки ни о чем не жалел. Правда есть правда – а я пообещал Джейми, что не стану ей лгать.

– Пожалуйста, не говори так, – попросила она. – Пожалуйста…

– Не могу, – ответил я, решив, что Джейми мне не поверила.

Она начала плакать еще безутешнее.

– Прости, – прошептала она сквозь слезы. – Прости меня…

У меня вдруг пересохло в горло.

– За что? – спросил я, окончательно растерявшись. – Ты расстроилась из-за того, что скажут мои друзья? Мне все равно, честное слово, все равно.

Я хватался за соломинку, смущенный и испуганный.

Джейми далеко не сразу успокоилась. Потом ласково поцеловала меня – поцелуй был легок, как дыхание, – и провела пальцами по щеке.

– Ты не можешь меня любить, Лэндон, – сказала она. Глаза у нее были красные и опухшие. – Мы можем быть друзьями, можем видеться… но любить меня нельзя.

– Почему? – хрипло спросил я.

– Потому что я очень больна, – негромко произнесла Джейми.

Все это было странно до невозможности; я никак не мог взять в толк, что она пытается сказать.

– Ну и что? Скоро ты поправишься…

Она грустно улыбнулась, и внезапно я понял. Не сводя глаз с моего лица, Джейми произнесла слова, от которых у меня замерло сердце:

– Лэндон, я умираю.

У Джейми была лейкемия; она узнала об этом летом.

Когда Джейми сказала мне, кровь отхлынула от моего лица, а в сознании пронеслась целая вереница кошмарных образов. Как будто в это краткое мгновение время внезапно остановилось; я понял все, что происходило между нами. Понял, почему Джейми хотела видеть меня в пьесе; понял, почему после спектакля Хегберт обнимал ее со слезами на глазах и называл своим ангелом; почему он в последнее время казался усталым и так волновался, когда я заглядывал в гости…

Вот почему Джейми хотела сделать Рождество в приюте особенным…

Вот почему она не планировала поступать в колледж…

Вот почему она подарила мне свою Библию…

Все обрело смысл и тут же его утратило.

У Джейми Салливан лейкемия.

Джейми, милая Джейми умирает.

Моя Джейми.

– Нет-нет, – шептал я. – Здесь какая-то ошибка…

Но ошибки не было; Джейми повторила это вновь, и мир для меня опустел. Голова начала кружиться; я крепко схватился за Джейми, чтобы не потерять равновесие. По улице в нашу сторону, согнувшись от ветра и придерживая шляпы, шли мужчина и женщина. Через дорогу перебежала собака и остановилась, чтобы обнюхать кусты. Сосед стоял на стремянке в своем дворе, снимая рождественские фонарики. Эти обыденные, повседневные сценки, которых я никогда прежде не замечал, вдруг привели меня в ярость. Я закрыл глаза, мечтая, чтобы все исчезло.

– Прости меня, – твердила Джейми. Это должен был сказать я. Но смятение не позволяло мне произнести ни слова.

В глубине души я понимал – ничего не изменится. Я обнял Джейми, не зная, что еще можно сделать; мои глаза наполнились слезами. Я отчаянно хотел стать для нее островком надежды, который был ей так нужен, и не мог.

Мы долго стояли на улице и вместе плакали в двух шагах от ее дома. Мы плакали, когда Хегберт отпер дверь и, увидев наши лица, немедленно понял, что секрет раскрыт. Мы плакали, когда вечером рассказали все моей маме; та прижала нас обоих к груди и зарыдала так громко, что горничная чуть не вызвала врача – она решила, будто что-то стряслось с отцом. В воскресенье Хегберт оповестил прихожан; его лицо превратилось в маску боли и страха. Ему пришлось помочь сесть на место прежде, чем он успел договорить.

Сначала прихожане молчали, не веря своим ушам, – похоже, они думали, что это какая-то чудовищная шутка. А потом все сразу начали плакать.

В тот день, когда тайна раскрылась, мы сидели у Хегберта, и Джейми терпеливо отвечала на мои вопросы. Она не знает, сколько еще ей осталось. Нет, врачи ничего не могут сделать. Это редкая форма заболевания, которая не поддается лечению. Да, в начале года она чувствовала себя хорошо. Недуг дал себя знать только в последние несколько недель.

– Так обычно и происходит, – сказала она. – Сначала ты чувствуешь себя нормально, а потом организм больше не может сопротивляться и становится плохо.

Я подумал о пьесе.

– Все эти репетиции… столько времени… может быть, тебе не следовало…

– Может быть, – кивнула Джейми и коснулась моей руки, не давая договорить. – А может, именно это и придавало мне сил до сих пор.

Потом Джейми призналась, что диагноз ей поставили семь месяцев назад. Врачи сказали, что она проживет год или меньше.

Сегодня все могло быть иначе. Сегодня ее могли бы вылечить. Сегодня она, возможно, осталась бы жива. Но это случилось сорок лет назад.

И я понимал, что Джейми спасет только чудо.

– Почему ты мне не сказала?

Я долго не решался задать ей этот вопрос, но размышлял над ним постоянно. Той ночью я не спал; меня охватывали то ужас, то безразличие, то грусть, то гнев – и так до рассвета. Я мечтал о чуде и молился, чтобы происходящее оказалось кошмарным сном.

На следующий день мы с Джейми сидели в гостиной. 10 января 1959 года. Хегберт оповестил прихожан.

Джейми вовсе не казалась такой подавленной, как я думал. Но, повторяю, она ведь прожила с этим семь месяцев. Знали только они с Хегбертом и не доверяли даже мне; я был обижен и напуган.