Он спрятал смешок под радушной, любезной улыбкой и пошел по кругу, исправно тряся руки одним, целуя в щечку других. Потом отправился с Грегори Мейсоном в гостиницу «Вашингтон».

— Вам предстоит прощальный холостяцкий завтрак, — без предисловий сообщил он жениху. — Абигейл не говорила?

— Как будто нет.

— Побоялась, значит… Будут все мужчины, какие приехали на свадьбу — и сват, и брат, и десятая вода на киселе. Да вы сами увидите.

— Так принято, я полагаю, — сказал Грегори Мейсон.

— У нас — да. А гостиница — вот она, — показал Уильям, и в этот миг на обнесенную решеткой веранду вышел человек и помахал им рукой. — Это Гарри Армстронг. Поскольку у вас тут никого нет родных, шафером будет он.

— Ваш родственник?

Уильяму почудилась насмешка — но нет, Мейсон был серьезен.

— Двоюродный брат. Гарри большой дока по части выпивки — ну да это, я думаю, вы тоже увидите сами.


Позже, уже днем, Уильям Хауленд сидел один в банкетном зале гостиницы «Вашингтон». Он сидел, облокотясь на длинный, заставленный рюмками стол, подперев кулаком голову, а вокруг кренились, каруселью крутились стены. Сидел и смотрел, как, направляемый черной рукой Оливера, пошатываясь, бредет из зала Грегори Мейсон.

— Поаккуратней с ним! — крикнул он Оливеру. И прибавил тише, не обращаясь ни к кому: — А пить этот молодчик умеет. Кто бы мог подумать?

Уильям Хауленд убрал кулак и осторожно, медленно повернул голову. И убедился, что он не один. Почти невидимый за частоколом бутылок и графинов, положив голову на стол, прикорнул Гарри Армстронг.

— Эй, бедолага, просыпайся, — громко сказал Уильям.

Гарри Армстронг не шелохнулся, не издал ни звука.

— Вот бедолага, — повторил Уильям, оглядывая комнату.

Гости разбрелись, легионы слуг под командой Оливера развели их по постелям. Всех, кроме одного, — Уильям заметил его наконец. В дальнем углу комнаты кто-то спал на полу. Лицом к стене, накрытый серым одеялом, под головой подушка.

«Ай да Оливер, — подумал Уильям, — ай да ребята».

Уильям осторожно встал, стараясь, чтобы пол не уплыл из-под ног. Медленно подошел к Гарри Армстронгу, тряхнул за плечо.

— Все ушли, — сказал он.

— Кто? — Гарри Армстронг оттолкнулся обеими руками от стола, с трудом приподнялся.

— Кто тут был.

Армстронг поглядел на часы.

— Ни черта не разберу. — Он протер глаза и прищурился, вглядываясь. — Третий час. Пойду лягу.

— Гарри, кто это там на полу?

Гарри Армстронг взглянул на спящего.

— Лица не видно.

Вернулся Оливер. Белая куртка на нем была измята, в пятнах. Выдрана пуговица, обвис карман. По лбу, по шее с густо напомаженных волос растекся бриллиантин. Оливер пытался стереть его голубым, внушительных размеров носовым платком, но тщетно.

— Жениха уложил? — спросил Уильям.

Оливер кивнул.

— Вроде бы всех проводили.

Гарри Армстронг хохотнул и показал пальцем.

— Этого забыл, Оливер.

Оливер поглядел на свернувшуюся калачиком фигуру с ловко подоткнутой под голову подушкой.

— Хотите, чтобы я его увел?

Гарри Армстронг неуверенно поднялся на ноги.

— Взгляни-ка, кто это.

Оливер подошел, заглянул в лицо.

— Мистер Бэннистер.

Уильям сказал:

— Ему и так хорошо, не трогай. А я пошел купаться. Гарри Армстронг на мгновение задумался.

— И я с тобой.

Тогда Оливер надел поверх белой куртки пальто и пошел следом за ними на другой конец улицы. Он смотрел, как они сбросили одежду и скользнули в ледяную воду реки Провиденс. Потом поднял воротник, отыскал подходящий пенек, сел и стал терпеливо ждать. Вокруг него, пересмеиваясь, собралась стайка черных мальчишек.

Вечером, чистые, выбритые, с ломотой в каждом суставе, мужчины — всем скопом, человек тридцать, если не больше, — поехали к Хаулендам на свадьбу.

Во время обряда в переполненной гостиной, пока методистский священник Джон Хейл со всевозможной торжественностью произносил привычные слова, взгляд Уильяма остановился на связке зелени, висевшей прямо над портретом его деда. Он мог бы поклясться, что видит в плотной массе перевитой листвы своеобразные очертания ядовитого сумаха.

Потом, когда жених с невестой уехали, Энни сказала:

— Дивное было венчание, я такого ни у кого не видала.

А он отозвался:

— Ты ядовитого сумаха не боишься?

— Боже праведный, Уилли… ну, нет.

— Я заметил несколько веток среди прочей зелени.

Она взглянула на него с усмешкой — такой он не видел у нее с самого детства. Да еще и подмигнула ему — чуть-чуть дрогнула веком.

— Зеленый, и ладно, — сказала она. — А зелени не хватало.

В тот вечер Энни хлебнула лишнего, хихикала, как молоденькая, подсела к роялю, играла, пела «Хуаниту», «Палисандровый спинет», «Кэтлин», «В траурной рамке письмо», покуда не заснула, уронив голову на клавиши. А так как особа она была грузная, никто не решился отнести ее наверх (к тому времени слуги перепились под стать гостям), и ее уложили спать на диване в столовой. А еще позже, когда взошла луна, большинство мужчин двинулось на охоту, спотыкаясь, горланя песни, — по полям, через заборы; за ними на нетвердых ногах поспевали негры с бутылями виски, впереди буро-белыми вспышками мелькали собаки.

Уильям, как того требует вежливость, проводил их, но вскоре повернул назад, вышел прямиком на дорогу и зашагал домой. Ему вспомнились свадьбы, на которых он гулял в молодости здесь, среди этих самых лесов и холмов близ Атланты. Все они мало чем отличались от этой. Пьяные голоса мужчин и ныне звучали, как прежде. И тот же знакомый лай собак, и ночной ветер не стал иным, и все та же земля под ногами.

Мало-помалу, день за днем, гости разъезжались. К концу второй недели не осталось никого, кроме Энни. Ее муж уехал на другой же день после венчания — его ждали дела в конторе — и забрал с собой детей. Энни задержалась; надо было закрыть нежилые комнаты.

Уильяма она и спрашивать не стала. Взяла шесть горничных, нанятых к свадьбе (повариха Рамона была стара и с причудами, ее оставили в покое), и провозилась с ними целую неделю. Они закрыли и заперли ставни, сняли занавески и уложили в сундуки, скатали ковры и пересыпали их нафталиновыми шариками, чтобы не заводились мыши; накрыли матрацы листами плотной оберточной бумаги. Дымоходы заткнули газетами, чтобы не залетали стрижи и ласточки. Одну за другой заперли двери — двери комнат, двери пристроек. Пока наконец не было убрано все.

В последний вечер Энни сказала:

— А ты знаешь, что в доме одних только спален двадцать две, если считать с тремя верхними в дедушкином крыле?

— Нет, я не знал, — сказал Уильям.

— Всю жизнь здесь прожили, а как-то ни разу в голову не пришло сосчитать спальни.

— Забавно, — сказал Уильям.

— На мою свадьбу все-все пооткрывали, — сказала Энни, вспоминая. — Наверно, этим занималась мама. Я-то сама, помнится, пальцем не шевельнула.

Чтобы доставить ей удовольствие, Уильям сказал:

— У тебя знатная была свадьба.

Она широко улыбнулась.

— Все думала спросить у отца, во сколько она обошлась, да как-то не пришлось… Но уж повеселились на славу.

…Под восторженный визг женщин мужчины выбили выстрелами все стекла в церкви; они въезжали верхом на лошадях в аптеку, в гостиницу, в здание вокзала. Дело было в июле, на железнодорожных платформах горами лежали арбузы, дожидаясь погрузки. Тысячи арбузов. А наутро вся главная улица была покрыта скользким месивом от мякоти и косточек раздавленных арбузов…

Она, посмеиваясь, вспомнила.

Уильям потрепал ее по плечу, довольный, что сумел сделать ей приятное. «А она ничего, — думал он. — Не ее вина, если толста, стара, скучновата… Как и я, — подумал он, — совсем как я».

— Теперь эти комнаты, верно, откроют не скоро. Разве что когда у Абигейл детки начнут справлять свадьбы.

— Вероятно, — коротко сказал он.

Она плутовато покосилась на него.

— Уилли, а ты ревнуешь.

— Ты старая дурища, Энни, — сказал Уильям.

Она сидела и все посмеивалась, как будто не слышала его, так что в конце концов ему просто захотелось стукнуть ее чем-нибудь тяжелым по голове. Он уж совсем было собрался, но тут она встала, налила виски, подала ему; налила и себе.

Сидя на старых стульях, в старинном доме, вычищенном и выскобленном до неестественного блеска, опустевшем после отъезда людей, которым он служил кровом, они выпили друг за друга.

— За удачу! — сказал сестре Уильям Хауленд.

— За твое будущее, Уилли! — И снова, кажется, подмигнула.

— Энни, — сказал он, — езжай-ка ты домой.

— Утречком, Уилли.


Утром она уехала. А он остался один; только Рамона гремела на кухне кастрюлями или, ворча себе под нос, шаркала по комнатам, смахивая с краев мебели пыль метелкой из перьев. В доме было так же пусто, как когда Абигейл уезжала в колледж, — ни больше, ни меньше. Но казалось куда пустынней. Однажды утром, к концу первой недели, Уильям обнаружил, что разговаривает сам с собой. Он только что проснулся. Лежал на огромной кровати под балдахином, неподвижно глядя на рдеющий прямоугольник затененного окна, и вдруг сказал вслух:

— А ветер восточный.

И вскочил как ужаленный при звуке собственного голоса. Виновато оглянулся: и давно это я так?..

Он оделся и вышел на кухонное крыльцо, где его каждое утро ждал тазик с горячей водой. Побрился перед зеркальцем, висящим на столбе, стирая о перила пену с опасной бритвы. Потом придет Рамона и выплеснет тазик на перила, так что пена смоется — отчасти. Но все равно за долгие годы на этом месте образовалось жирное темное пятно.

В тот день он решил пойти осмотреть скот. Как всегда, появилось несколько случаев копытной гнили — скотина требовала ухода, но Уильям терпеть не мог это занятие, ненавидел скрежет и вонь. Появились и накожные болячки — уж не вывелся ли овод в нынешнем году раньше обычного, вскользь подумалось ему. По закону полагалось бы позже, весной, как и мясной мухе. Надо сходить посмотреть, да бензола не забыть взять с собой и дегтя.

Так он думал, когда выходил из дому. Только почему-то повернул не в ту сторону, и получилось, что он шагает по дороге в город. Потому что он вспомнил про Питера Уошберна и новый ялик. И про игру, в которую задумал сыграть на болотах Медвяного острова.

* * *

Одеяло он положил на нос ялика, аккуратно, в самое сухое место, на сложенный дождевик. Припасы — поверх одеяла. Надо будет по дороге разжиться чем-нибудь съестным, иначе не пришлось бы основательно поголодать. Он взял с собой лишь толстый кусок свиной грудинки, солидную краюху кукурузного хлеба и мелких зеленоватых яблок из собственного сада. Страшная кислятина, но хорошо освежают рот и счищают с зубов остатки свиного сала. Запасся еще небольшой флягой воды и кульком ячменных леденцов, найденных в кухонном буфете. Раньше он их там не видел, значит, остались от кого-нибудь из детей, приезжавших на свадьбу.

Он положил рядом с собой дробовик и оттолкнулся от берега. Час или около того греб на веслах по течению неторопливого ручейка, чуть сгорбившись над веслами, сберегая силы на то время, когда надо будет пересекать речку Провиденс. Он чувствовал, как по мере приближения к ней уплотняется вода вокруг весел. Вытащил их — заметив краем глаза, как падают с лопастей на дно лодки грязные капли, — и достал шест. Здесь, набирая скорость от течения взбухшей за зиму реки, ручей побежал быстрее. Через узкий просвет в хитросплетении кустов и деревьев ялик легче будет провести с шестом.

То место, где впадает ручей, с реки не было видно, так плотно сплелись подступившие к самой воде ивы, буки, эвкалипты, ежевика, кусты бузины. Со стороны ручья обнаружить его было проще. Путь указывало течение. Уильям перекинул шест через борт, с удовольствием отметив, что выбрал шест удачно: легкий, гладкий и сбалансирован хорошо, даже с поперечным сучком на конце. Такая поперечина полагается каждому шесту — не дает ему слишком глубоко уйти в рыхлое дно. Он гнал ялик по бурливой взбаламученной воде, обходя коряги, упавшие стволы и густые, спутанные плети лиан. Он не спешил, орудуя шестом с осторожностью, чтобы не задеть, не тряхнуть нависшую листву. А то еще, чего доброго, свалится на макушку щитомордник.

Он вышел на реку, и ялик сразу круто развернуло на быстрине. Уильям дернул за конец шеста, но поперечина не пустила, и он чуть не потерял равновесие. Он с трудом вытянул шест, ругая себя за неосторожность. Давненько же не переправлялся через реку, если успел забыть все ухватки и едва не искупался из-за своей неповоротливости.