Робин Хейзелвуд - Студентка с обложки

О-о! Теперь и я замечаю, что губы Синди совсем не похожи на «Айсд роузис». С другой стороны, эта помада бывает разных оттенков — откуда мне было знать?

— Так нечестно! — говорю я, вспоминая, сколько раз ходила по магазинам, пытаясь повторить улыбку девушки с обложки. Неудивительно, что ничего не получалось. Я бросаю журнал на полку. — Обманная реклама!

Я смотрю, как Винсент работает над губами Терезы. Сначала он точит светло-красный карандаш. Потом, аккуратно увеличив контур верхней губы, начиная с середины, перебирает целую батарею баночек из-под витаминов с днями недели. Баночки до краев заполнены не менее важным компонентом — помадой. Винсент находит красную серию и смешивает на ладони «вторник», «пятницу» и немного «субботы».

— Слушайте! — Я пытаюсь перекричать фен Лауры и показываю на баночку. — Как вы туда запихнули помаду?

— Поставил в микроволновку! — кричит в ответ Винсент. — Вырежи помаду из футляра и расплавь — только держи всего пару секунд.

— А то взорвется! — вставляет Тереза, которая решила, что можно опять побросаться конфетами.

Айяна берет розового желатинового медведя и кидает себе в рот. Винсент настроен менее благосклонно.

— Слушай сюда, Тереза. Я крашу тебе губы — ГУБЫ! — сиди ровно!

Тереза сдувается, как проколотый пляжный мяч.

— Ай, ну тебя, Винс…

— Хватит!

Похоже, сейчас не время для вопросов. Я смотрю молча. Винсент берет помадную кисточку и красит губы до самого контура, так что карандашная черта практически исчезает. Потом заполняет впадинку губы красным на тон светлее, чтобы губы казались более полными и сочными. То отойдет, то подправит, то отойдет, то подправит… Наконец он промакивает губы салфеткой и чуть припудривает рассыпчатой пудрой.

— Вуаля! Совершенство!

Тереза сияюще улыбается своему отражению в зеркале:

— Чудесно! Спасибо, радость моя!

…И тут происходит неожиданное. Губы Терезы ярко отпечатываются у Винсента на щеке. Рука Винсента ударяет Терезу по лицу.

Лаура роняет фен. Я роняю «Вог». Айяна ахает.

— Ты испортила двадцать минут труда! — кричит Винсент.

Тереза смотрит на него, как ребенок, который упал и теперь не знает, смеяться или плакать.

— О боже, только без слез! БЕЗ СЛЕЗ! Глаза испортишь!

— Вот, возьми. — Айяна протягивает салфетку. — Промокни еще раз, и все будет нормально.

Глаза Терезы засияли. А могла и заплакать.

Является Морис.

— Народ, вы что?! Почему никто не готов?

Айяна встает и выходит вперед.

— Я готова. Что надевать?

Здесь я учусь, еще и наблюдая, как; работают другие девушки. В перерывах между моими фотосессиями я надеваю халат, сажусь на белый диван и превращаюсь в зрителя. У каждой модели свой ярко выраженный стиль. Айяна идет к площадке устало, словно до сих пор не поняла, что приехала в Америку и снимается для каталога. Однако стоит ей повернуться к объективу лицом, она меняется. Становится выше и тоньше, превращается в элегантную линию на фоне белой стены. Она грациозно и точно двигается, покачиваясь, словно нарцисс жонкиль на ветерке.

Тереза совсем другая. Абсолютно. Затянутая в черное кожаное бюстье и узенькую юбку, в туфлях на высоченных каблуках (в этом году Санта-Клаус явно фанатеет по коже), она катапультируется на платформу одним прыжком. А потом скачет не переставая, легко и… шумно: не просто улыбается, а еще визжит, пищит или хохочет.

— Чудно, Тереза! Чудно! — кричит Конрад. Тереза принимает очередную идеальную позу и сияет. Фотограф управляет и Терезой, и Айяной, но по-другому. — Повыше! Пониже! Ползком!

Это уже не указания, а условные знаки, которые девушки, в отличие от меня, знают и прекрасно умеют исполнять.

Я подхожу к Лауре, которая запыхалась не меньше Терезы, потому что постоянно вынуждена поправлять разметавшиеся локоны модели.

— Она как пружинка! — шепчу я.

Лаура пожимает плечами.

— Кокаин всегда веселит.

Без пяти пять я без сил плюхаюсь на стул. Все съемки по плану закончены, всего пятнадцать (как я потом узнала, это много — Конрад работает быстро). Я участвовала в шести сессиях: трех одиночных, двух двойных и одной тройной — и устала как черт. Причем не физически, хотя это тоже есть, — принимать позы сложнее, чем я думала, — а психологически. Весь день я была как на иголках: наблюдала, слушала, старалась не путаться под ногами. И это еще не конец.

— Поедешь сейчас в «Нейманс», купишь все по списку Винсента, — приказывает Фроуки. — Дома смоешь пол-лица и будешь краситься, пока не получится, как надо.

Я переодеваюсь, несу книжку квитанций к свободному столу и начинаю заполнять, сколько часов я отработала.

Меня хлопает по спине холодная рука.

Я вздрагиваю.

— Что ты делаешь?

— Заполняю квитанцию.

Фроуки хмуро переспрашивает:

— Что-что?

Я неразборчиво сказала? Откашливаюсь.

— Заполняю квитанцию… — показываю ей, — …за сегодня.

Лицо Фроуки становится еще более хищным.

— Разве Луи тебе не сказал? Твоя сегодняшняя зарплата переходит к Винсенту за обучение. — Она выдвигает подбородок вперед. — Ведь мы выписали его из Нью-Йорка!

Я смотрю в квитанцию и пытаюсь сообразить, что же это такое. Да, я новичок, но даже в захолустном Милуоки я зарабатываю семьсот двадцать долларов в день. Неужели мне не собираются ничего платить?

Холодная рука ущипнула меня за бок.

— И сбрось этот щенячий жир!

В первый день я столкнулась сразу со всем: с наркотиками, диетами, придирками к мельчайшим недостаткам. В меня тыкали пальцем, щипали, кому-то дали пощечину. Но все это за долгую дорогу домой растворяется. Бесследно исчезает. Остаются лишь два образа: Айяна и Тереза, танцующие на фоне белой-белой стены. Грациозные. Прекрасные…

— Я так тоже могу, — шепчу я дороге. — Я научусь!

— Ш-ш-ш! Тише!

Мама, осторожно ступая, идет по набережной и несет торт, горящие свечи придают всему некую торжественность, хотя торт слегка кособок. У края стола для пикника она останавливается, бросает взгляд на других хористов, размыкает губы и заводит:

— Наша Янки Дудль-герл,

Эм у нас настоящая янки,

Нашего дяди Боба племяшка,

Пятого июля родилась…

Я улыбаюсь, глядя в стол. Потом поднимаю глаза на мать, отца, Томми и Кристину. Мы собрались всей компанией, чтобы отметить мой день рождения, как отмечали его последние десять лет. С тех самых пор, как родители устали от городской жизни и переехали из Милуоки к озеру Балзам, Висконсин, и к восьми тысячам тремстам семи жителям поселка Балзам (в десяти минутах от Окономовока, в тридцати пяти минутах от Милуоки и в двух часах езды от Чикаго) добавилось еще четверо.

— Янки Дудль в Балзам пришел,

Чтоб поздравить нашу Эм,

Нашу Янки Дудль-герл!

— Эм, загадывай желание! — кричит отец. Как всегда: будто я забыла, что делать. Набираю воздуха и дую. Свечи моргают и тают. Капельки воска тихо падают на глазурь, как ягоды в снег.

— Вот умничка! — Отец глотает пива прямо из бутылки и заводит: — «She was just seventeen, you know what I mean»…

О, нет!

— «And the way she looked was way beyond compare»[24]…

Только не это!

Папа вышел на середину набережной, раскачиваясь как моряк на палубе. Уже порядком надрался. И выглядит как шут. Длинные седые патлы свисают с лысеющей макушки. Джинсы выцвели и заштопаны разноцветными лоскутками. На ногах старые резиновые шлепки, изношенные, как сдутые шины. Комик какой-то.

— Пап, погоди! — ухитряюсь вставить я. — Мне восемнадцать!

— Да ну? — Он качается так сильно, что чуть не падает. — Уже?

— Уже, — киваю я. Уже… — Ты это пел в прошлом году, помнишь?

Папа ухмыляется.

— Неудивительно, что у меня так здорово выходит! — Он потирает ладони. — Ладненько, что поем про восемнадцать?

Все молчат.

— А, знаю! — подскочил Томми. — Как насчет «У каждой розы есть шип»[25]?

— Эй! — обрываю его я. — Не грубить имениннице!

Томми начинает напевать. Я пихаю его в грудь.

— Вот, Томми! — Мама быстро кладет на тарелку кусище торта и ставит перед братом. — Это хоть ненадолго тебя займет.

— Сомневаюсь, — бурчу я. — Уж больно его много!

Это правда. Каждый раз, когда я вижу старшего брата, он еще массивнее и выше: синие глаза над горой мышц. Но сколько бы говядины, мороженого и пива он ни поглотил, все впрок, все идет в твердые бицепсы, трицепсы и пресс, потому что он целыми днями занимается спортом. Видите ли, в детстве Томми бросал бейсбольный мяч, в старших классах — футбольный, на газоне — фрисби, через озеро — бумеранг… Бросал, бросал и добросался до футбольной команды Висконсинского университета. Теперь он может есть все, что захочет. Нечестно.

На тарелку падает комок глазури. Мама цепляет его пальцем и кладет в рот.

— М-м! Нашла новый гватемальский кэроб, такой ореховый вкус! С бататом просто прелесть! Кристина, будешь?

— Конечно.

Кристина косится на меня, пряча улыбку. Мы подруги с того дня, как я перешла в Балзамскую школу. Мне очень нравилась смелость Кристины, которая часто выражалась в необычных поступках на спор. Кристина прыгнула в озеро в январе! Кристина съела целую банку суперострого соуса! Думаю, дружба со мной оказалась для нее очередным испытанием, причем сложнее, чем она предполагала. Сколько бы моя подружка ни общалась с моими родителями, ко всем их причудам привыкнуть невозможно.

Если оглядеться, сегодня вокруг нас немало странностей: самодельные оранжево-малиновые подставки для тарелок; тарелки ручной работы, цветом и формой напоминающие лужи; недоеденное горячее — фальшивая «курица», одно из тех блюд из маминого кулинарного репертуара, что подаются с набором мудрых изречений; вместо нормальных столовых приборов — «ложковилки»; неухоженный газон с гигантским участком, засеянным лекарственными травами; каноэ, украшенное бамперной наклейкой «Власть народу»; дом в форме буквы «А», где все работает на солнечных батареях.

Как я вам уже сказала, Вуды-старшие — хиппи.

Мои родители познакомились в 1962 году в Висконсинском университете, когда учились на первом курсе. Оба вступили в группу левых активистов под названием «Студенты за демократическое общество». На митинге в поддержку бастующих автомехаников они подружились. На митинге «Женщины говорят «да» мужчинам, которые говорят «нет»», дружба плавно перешла во влюбленность. Ну, а настоящая любовь пришла к ним на недельной сидячей забастовке.

После окончания университета мама с папой решили, что «хватит клеймить зло, пора творить добро», по выражению мамы. Так они попали в Корпус мира в Нигерии. Два года мои родители помогали новой африканской нации строить будущее, а потом вернулись в Висконсин, поженились и произвели на свет Томми.

Был 1969 год. Когда выяснилось, что денег, которые папа зарабатывал в местном джаз-клубе чтением стихов «как битник битникам», для троих недостаточно, он начал искать работу попрактичнее и остановился на рекламе. Мама до 1970 года работала полный рабочий день в женском приюте, который сама же основала, а когда родилась я, перешла на неполный.

Все это было тыщу лет назад, в семидесятых. Почему мои родители до сих пор живут в том времени — понятия не имею. Мне часто говорят: ах, как «интересно» было расти в таком доме, «не похожем» на другие! Возможно, и вы того же мнения. Просто вы уже не дети. А наши сверстники видели оранжевый «сааб», весь в наклейках «Грейтфул дэд», ламовое пончо и пояса-макраме, которые мы с Томми получали в подарок на Рождество. Они видели, что мы носим в пакетах из коричневой бумаги контейнеры с тофу и грибами и запиваем чаем, заваренным на солнце. Они приходили к нам на день рождения и выковыривали свечи из очередного кэробно-бататного торта. Так что им не нужно было специального образования, чтобы понять: мы и вправду «другие». Мы с братом прослыли чудаками. Вскоре Марк Хольцер, самый классный мальчик в средней школе, прозвал Томми «Пшеничным зародышем». А я стала «Сывороткой».

Оказалось, быть хиппи совсем не хиппово.

Но мы с Томми приспособились. Мы настояли, чтобы родители останавливали машину не у самой школы, а за квартал от нее. Мы перестали надевать рождественские подарки. Мы выбросили коричневые пакеты и купили на собственные карманные деньги коробки для завтраков. Каждый день мы боролись с мамой за арахисовое масло, магазинный хлеб и молоко. Мы больше не приглашали одноклассников на дни рождения.