11

Привыкала Вика к чужому дому тяжело. Все время хотелось домой к маме с папой. Она почти каждый день заезжала к ним после работы. Рассказывала все новости, пока мама разогревала для нее еду, ужинала и уезжала в свое новое жилье, к которому она никак не могла притерпеться.

Квартира была малометражной, построенной условно осужденными, тесной и захламленной. В комнате пять дверей: одна выходила прямо в крошечную четырехметровую кухню, две другие — в коридор (говорят, что вторая дверь в коридор была сделана в поздних проектах жилья специально для покойников, а первоначальный проект имел только одну дверь, но чтобы вынести гроб, его приходилось ставить почти на попа), четвертая вела в кладовку, а пятая — на балкон. Балкон выходил во двор, так густо засаженный деревьями, что Вике казалось, что она живет на даче.

У них с мужем теперь был один общий шкаф для одежды и один письменный стол на двоих.

Владимиру пришлось освободить три ящика стола для нее. Она хотела привезти стол из дома, но ставить его было некуда. Она так и сказала ему: «Придется тебе освободить для меня половину стола». Освобождал стол он с раздражением, неохотно, перекладывал свои инструменты: старый фотоаппарат, бинокль, альбомы с фотографиями — в посылочные ящики из фанеры. Ничего не убиралось. Он снова все вытаскивал прямо на пол и опять запихивал. Поставил ящики под столом к батарее: один на другой.

Его бесило то, что Вика не только работала за его столом, но и постоянно превращала его в туалетный столик, сидела за ним и наводила марафет. На нем вечно валялись ее крем, помада и тени. Она частенько ставила на него пузырек с жидкостью для рук, что в те годы продавали в аптеке, — и глицерин, смешанный с нашатырем, стекал по гладким бокам пузырька, оставляя на столе мокрое маслянистое пятно, резкий запах которого возвращал его с небес к действительности. Он стал стелить на стол газету, чтобы предохранить свои бумаги от жирных пятен. Вику это злило — и она сдергивала газету со стола, комкала ее, пачкая намазанные кремом руки типографской краской, шла в ванную, мыла там ладони, приходила — и снова ставила на письменный стол флакон с глицерином, оставляя блестящий жирный кружок на поверхности органического стекла, покрывавшего поверхность стола. Супруг не выдерживал и взрывался. Иногда она сама после его гаек, шурупов, диодов и рыболовных крючков стелила на стол газету — и тогда он смеялся после, ловя ее за серые загрубевшие локотки, которые она потом вынуждена была разглядывать в зеркале и оттирать той же маслянистой жидкостью для рук.

Ее тоже раздражало многое. Носовые платки, валяющиеся скомканными тряпками на постели, тумбочке и письменном столе; дурно пахнущие носки, раскиданные на полу у кровати и распространяющие специфический запах по всей комнате; разбросанные и постоянно играющие с ним в прятки нужные вещи. Но она никогда ему ничего не говорила и пыталась научиться не обращать на это внимания. С удивлением для себя Вика обнаружила, что привыкла иметь свой угол, в котором можно было скрыться от посторонних глаз даже родного и любимого человека. Впрочем, Владимир оставался по-прежнему чужим. Родными были папа и мама, бабушка и дедушка.

Семейная жизнь текла странно. Оба приходили домой поздно и уставшие: она заезжала к родителям, он — к друзьям и иногда тоже домой. Владимир оказался жаворонком и ложился спать в детское время: иногда в половине девятого, в девять. Для нее это было чрезвычайно рано, она не успевала порой даже начать заниматься домашними делами. Включить телевизор тоже уже не получалось: он мешал спать мужу, хоть она и не очень страдала от отсутствия ящика.

В первую же неделю своей замужней жизни к ней обратились с немного странной для нее просьбой. Владимир зашел на кухню, где она домывала посуду, и сказал, что поставит сейчас магнитофон с аутотренингом и очень ее просит тот выключить, когда он заснет. Без него ему засыпать тяжело. И вообще он хотел бы, чтобы она тоже приобщилась к этому аутотренингу. Она очень удивилась, ответила, что ей аутотренинг не нужен, у нее нет времени и желания слушать эту лабуду, но, ладно, так и быть, выключит. Когда пришла в спальню, увидела супруга, мирно посапывающего на спине, голова откинута набок… Занудный мужской голос бубнил из кассетника: «Я отдыхаю. Расслабляюсь. Чувствую себя свободно и легко. Я спокоен. Я спокоен. Я спокоен. Все тело расслаблено. Мне легко и приятно. Я отдыхаю. Мне тепло и уютно. Я погружаюсь в сон. Сон мягко обволакивает меня».

Постояла минуты две, слушая эти самовнушения. В растерянности выключила магнитофон, взяла книжку, забралась в кресло, включила торшер и попыталась читать. Глаза бежали по строчкам, будто человек по ступенькам эскалатора вниз, когда эскалатор движется вверх. Она оставалась на месте и с удивлением для себя поняла, что не запомнила из прочтенных полутора десятков страниц ни строчки. «Я отдыхаю. Расслабляюсь. Чувствую себя свободно и легко. Я спокойна. Все тело расслаблено. Мне легко и приятно. Я отдыхаю. Мне тепло и уютно». Спокойно не было. Было тревожно и тихо, как перед грозой. Тепло не было. Было просто очень душно. Но гроза была еще очень далеко, где-то на краю горизонта. Кромка горизонта выныривала из темноты в еще беззвучных всполохах света — и пропадала. Вика встала и открыла форточку.

На следующий день муж снова смотрел на нее собачьими глазами и просил выключить магнитофон, когда он заснет.

12

Вика никогда не была меркантильной девочкой. Напротив, она стеснялась говорить о деньгах и старалась всегда заплатить в кафе или кино, когда ее приглашали мальчики, сама. Каково же было ее удивление, когда ей впервые принесли зарплату: положили на пододеяльник, сказав, что это «на булавки»! Она даже растерялась. Сказала серьезно:

— Ой, спасибо! А на жизнь?

— Ну, я же обедаю в основном не дома. И за квартиру плачу.

Расстроилась неимоверно, пожаловалась родителям. Отец сказал, что он, конечно, их прокормит, но почему он должен содержать какого-то урода:

— Не хватает, чтобы удовлетворить все свои прихоти, пусть идет подработает хоть извозом, хоть охранником или грузчиком. Ему не объясняли дома, что обязанность мужа — содержать семью?

Она, запинаясь и чувствуя, что щеки ее полыхают, как от чая с малиной, передала Владимиру папины слова — и получила ответ:

— Профессорской зарплаты не хватает ребенку помочь?

В следующую зарплату ей выдали сумму в два раза большую, промолвив, что его матушка «передает ей деньгу». «Деньга» составляла одну десятую от Володиной зарплаты. Она ничего не сказала ему, подумала: «Он еще на ребенка дает… Но как они будут жить дальше?»

В выходные Вика чаще всего оставалась одна. После завтрака Владимир неизменно сбегал: к друзьям, родителям, в гараж. Вика прибирала квартиру, стирала, готовила, с горечью сознавая, что заставить Владимира помочь не в ее силах: его воспитали ТАК. Иногда в блаженстве растягивалась на кровати с книжкой, радуясь тому, что никто не мешает чтению. Она попросила его как-то отнести в прачечную белье: накопился огромный тюк. Тот согласился, но вернулся злой, сказал, что она его эксплуатирует, — и тут же исчез из дому. Возвращался часто навеселе, разговорчивый, лез с душными объятиями, и она морщилась от уже привычного запаха перебродившего винограда, смешанного с запахом мужских ног, топтавших его в давильне.

Хуже было, если его друзья приходили к ним. Она не любила шумных гостей и больших компаний, где все громко кричат и никто ничего не слышит. А все его друзья были шумные. Приходили всегда с бутылкой водки и очень редко с закуской. Нечасто — по одному, обычно заваливались по двое-трое, пятеро. Приготовленный ею на неделю обед за пару часов их сидения исчезал, холодильник был выпотрошен, как после налета саранчи, в раковине неизменно оставалась горка грязных тарелок.

Она уже видела, услышав телефонный звонок его приятелей, которые напрашивались к ним в гости, как небо на востоке чернеет, как грозная туча закрывает небосвод, как ласковое майское солнце меркнет, закутываясь в траурную вуаль. Первые насекомые градом посыпались на облитые розовым цветом фруктовые деревья ее взлелеянного и ухоженного сада, застучали по рифленой крыше дома. Над землей закружилась, завьюжила серая пурга. Близких не разглядеть. За шумом крыльев больше не слышно ее робкого протестующего голоса. С треском ломаются ветви яблонь под тяжестью осевшей на них саранчи. Вся округа побурела, словно сопревший под грузом тающего снега лист. Но туче на востоке не видно ни конца ни края.

Глубоким вечером саранча улетала, оставив на месте цветущего и благоухающего края голую, выжженную огнем пустыню. Накатанное железнодорожное полотно ее жизни сплошь было усыпано саранчой. Поезд сначала давил ее, а потом колеса начинали буксовать — и паровоз, беспомощно пыхтя и отфыркиваясь гнусной жижей, не смог втащить состав на небольшую горку.

13

Все чаще муж приходил домой пьяный, как говорится, в стельку. Вика и представить не могла, что такое бывает. Первый раз в ее жизни Владимир пришел таким с работы. Она открыла дверь на звонок, режущий тишину в квартире требовательным непрекращающимся трезвоном, — и отшатнулась в испуге. В квартиру ввалился покачивающийся — будто стоял в лодке, попавшей под волну от встречного теплохода, — муж. В лицо пахнуло уже знакомым запахом бродящего винограда, смешавшегося с острым кислым запахом рвоты.

Она отшатнулась. Хотела заругаться, но испугалась и поняла, что бесполезно. Комната была одна, прятаться и запираться было негде. Выскользнула на кухню, думая о том, что уйдет ночевать к родителям. Услышала, как Владимир тут же, не раздеваясь, прошел в туалет, где его долго рвало. Вика успела собрать сумку и какие-то тряпки. Бормоча «е-мое», муж рухнул на не разобранную кровать. Вика тенью проскользнула в прихожую — и сбежала.

Мама встретила ее настороженно, но Вика сказала, что муж уехал в срочную командировку — и она воспользовалась его отлучкой.

Сидела в своей девичьей спальне в кресле, смотрела, как гуляет легкая газовая занавеска, вдруг напомнившая ей фату и свадебное платье, — занавеска, в которую закутывался ветер, врывающийся в неприкрытую форточку, и думала о том, как же у нее дома хорошо. Ее дом был здесь. Там, откуда она прибежала сегодня, было чужое жилье, где она немного погостила. А здесь было светло, как в саду в солнечный день, просторно и уютно. Все радовало глаз: и поцарапанный письменный стол с лиловым пятном с правой стороны от когда-то пролившихся чернил, которое так въелось в дерево, что его было не вывести; и поцарапанный старый комод с отломанной ручкой у верхнего ящика; и книжный шкаф, в котором красовались учебники старших классов наперегонки с толстыми фолиантами университета, словарями и справочниками в настоящих дерматиновых и коленкоровых переплетах; и оранжевый жизнерадостный торшер, пропитанный светом, как соком лучащаяся на солнце хурма. На кровати лежал ее любимый плюшевый слоник, с которым она спала половину своей жизни. Она взяла любимую игрушку, прижалась к ее мохнатой серой голове, вдыхая запах ткани, впитавший ароматы ее детства: лимонного крема, молочка «Утро», косметического вазелина и хвойного шампуня, — как вдруг спазм перехватил горло — и слезы закапали из глаз на макушку слоника, точно первые капли дождя.

Запах вина она терпеть не могла с детства. Отец у нее пил редко, «по праздникам», как напишут потом в амбулаторной карте, но почти каждый предпраздничный день приходил с работы с запахом спиртного, учуяв который мама обязательно устраивала скандал. И маленькая Вика его упрашивала перед праздником: «Ты, папочка, только домой пьяный не приходи. Я не люблю, когда ты так пахнешь». Как получилось, что она не обратила внимания на запах вина, который несколько раз улавливала от Владимира при их непродолжительном знакомстве? Один раз она даже видела его пьяным по-настоящему. Надрался на дне рождения друга. Заправски разливал прозрачную жидкость. Тот день рождения был веселым. Общались, шутили, смеялись. Владимир подливал и подливал, не обделяя себя. Но, если многие только чуть-чуть отпивали, а то и просто макали губы в пьянящую жидкость, делая вид, что пьют, то Владимир с легкостью опорожнял стопку за стопкой. Она это видела, расстроилась, но решила, что это случайно. «Ну, с кем не бывает?», как говорила ее соседка, когда кто-нибудь из подъезда жаловался на ее напившегося сына, опять заснувшего на лестнице и перегородившего проход.

На следующий вечер пришла домой, но опять раньше мужа. Дверь в ванную была открыта — весь унитаз заляпан остатками непереваренной пищи. Острый застоявшийся запах ударил в нос. Зажала нос, захлопнула дверь в ванную и решила, что ничего убирать не будет: пусть отмывает сам. Оставила записку: «Убери, пожалуйста, свое безобразие. Я вернусь только в чистую квартиру», — и ушла опять к родителям.