– Ингельд, распорядись– ка, чтобы нашего меду стоялого принесли. Наверняка хоть один бочонок да найдется. Ромеи нас своим соком лозы угощают, мы же им напиток нашей земли дадим испробовать.

Ромеи все еще следили за его рукой, а когда он медленно поставил бокал на место, загомонили. Рулав перевел, что они негодуют, а их патриарх говорит, что Олег, видимо, возомнил себя святым Дмитрием, если не пьет их вина. На вопрос, кто такой этот Дмитрий, Рулав пояснил, что это, скорее всего, Дмитрий Солунский, один из святых ромейской веры. Бог у христиан Единый, а святых много.

Олег правильно рассчитал, что если ромеям нальют русского меда, то они не прикоснутся к нему. Вот и сказал:

– Ну что ж, вам не любо наше угощение, нам не по нутру ваше. Ну а теперь давайте думу думать, мужи именитые.

И он стал выставлять свои требования. Прежде всего напомнил, как ромеи обошлись с русскими гостями в прошлое лето, какой разгром и осраму им учинили, дав ему, князю, повод для похода. И теперь им следует уложить договор, по которому будут отмечены все права в торговле между Русью и Византией. На это ромеи отвечали охотно, заверяя, что Византия всегда желает мира и торговли, что это будет во благо как их державе, так и Руси. И не стоило для этого идти с войсками на Константинополь, так как всегда есть возможность договориться без пролития крови.

– Это ты сейчас так запел, царь ромейский, – откинувшись на спинку кресла и скрестив руки на груди, сказал Олег. Его зеленые глаза смотрели на Льва так пристально, что привыкший к поклонам правитель растерялся, моргнул несколько раз, но воспитанная с детства привычка держать себя в руках заставила его вынести взгляд варвара, даже голову вскинул горделиво.

Олег усмехнулся уголком рта.

– Я ведь когда прибыл, сразу хотел с тобой договориться, царь, но ответа не получил. Ты мнил себя слишком недостижимым и благородным, чтобы общаться с язычниками. Вот теперь и получи сполна. И ты должен возместить все убытки предпринятого мною похода, ибо я вынужден был оставить Русь, чтобы доказать вам: людей наших трогать нельзя. И покуда не возместишь потери, мы от Царьграда не тронемся.

Когда Ипатий в более– менее достойных выражениях перевел сказанное Олегом, Лев только еще больше побледнел, а молодой кесарь Александр, наоборот, вспыхнул, заговорил о чем– то быстро и запальчиво. Олег терпеливо выслушал его гневную тираду. Понял, что пылкие речи и широкие жесты Александра, который указывал куда– то за полотняные стенки шатра, скорее всего касаются тех разорений, какие нанесли окрестностям Константинополя русы. И вдруг срезал самбазилевса некогда слышанной латинской фразой:

– Vae victis![169]

Это древнее изречение в устах варвара странно повлияло на ромеев. Они умолкли, переглядывались оторопело. Ромеи считали, что именно они, второй Рим, могут обращаться к наследию прошлого, но вот сидит перед ними чужак, язычник, победитель, подобный страшному Атилле,[170] и высказывает им в глаза их же мудрость. И против такого не поспоришь. Это римляне поняли еще до того, как выросла и окрепла Византия. Но недостаточно, выходит, окрепла, если русский сапог попирает улицы столицы мира.

Первым опомнился император Лев, стал говорить, что, если русы хотят мира с Византией, им следует возместить убытки, а также отпустить всех пленных и вернуть награбленное. Олег же невозмутимо заявил, что если ромеи хотят мира и желают, чтобы русы отправились восвояси, то они должны выплатить Руси дань, причем такую, чтобы не стыдно было глядеть в глаза родичам тех, кто погиб в этом походе. И Олег потребовал, чтобы ромеи возместили их потопленные ладьи своими боевыми кораблями, чтобы открыли секрет греческого огня и выдали на каждого из участников похода по двадцать гривен золота. Ну а если среди пленных у русов есть кто из родичей ромеев, он не будет противиться, чтобы тех выкупили.

Олег намеренно требовал много, понимая, что ромеи будут торговаться и выплатят только половину от требуемого, однако начать стоило все же с великого числа. И он спокойно наблюдал, как меняется выражение их лиц, пока Рулав переводил его слова, как они начинают шуметь. Но голос Олега перекрыл возмущенные возгласы:

– А если не договоримся, мужи именитые, война между нами неминуема. Да и про то, что мои соколы у вас над Золотым Рогом в самом Царьграде обосновались, тоже не забывайте. Как и о том, что суда мои в Золотой Рог посуху ходят, когда вы артачиться начинаете.

Ипатий, переводивший слова Олега, пришел в замешательство.

– Силы небесные!.. Требуемая князем сумма в их гривнах… Да это, если перевести на наши деньги, будет больше полутора миллиона золотых солидов![171]

Ипатий, долгое время занимавшийся торговлей, быстро подсчитал, во что обойдутся казне требования Олега. Ромеи, огорошенные названной князем суммой, опять возмущенно зашумели, а Самона напомнил, что даже кровожадному Атилле ромеи столько не платили. Это немыслимые деньги!

– Будем торговаться, – констатировал Лев. – Этот варвар не глуп, он понимает, что требования его неслыханные. Столько золота… да еще греческий огонь! Совсем обнаглел рус!.. Хотя и то, что наше положение столь плачевно, тоже неслыханно, – закончил он уже тише.

Какое– то время император размышлял. Потом повернулся к Ипатию:

– Кажется, пришло время откупиться от этого варвара его родичем. Пусть приведут мальчишку.

Ипатий помедлил какой– то миг, но заставил себя собраться. Все же решение открыть, кем является Глеб, было принято им по собственной инициативе. И не его дело теперь вмешиваться. Но когда он привел мальчика в шатер, его рука дрогнула на худеньком плечике. Маленький такой… испуганный… Однако Ипатий вспомнил, как сравнил себя с Авраамом, готовым пожертвовать в угоду Богу сыном. К тому же не на заклание привел Глеба… Деду родному отдавал.

Олег никак не отреагировал на появление ребенка. Но понял, что ромеи от него чего– то ждут, переглядываются. Итак, кто этот отрок, почему его привели сюда, как чудо какое невиданное? Как поглядеть, обычный мальчишка, не крепыш, одет просто, в темное, но добротное сукно – не бедолага, сразу видно. И все же… Олег еле удержался, когда рядом отчего– то громко охнул Ингельд, даже подался вперед. Князь же остался невозмутим, продолжал разглядывать ребенка, который кого– то вдруг напомнил ему. Глаза синие, бровки темные, короткая подрезанная челка. Ямочка на подбородке… У Олега екнуло сердце. Никак на Игоря похож? Ну да мало ли…

Он спокойно поманил ребенка пальцем, тот насупился, прижался спиной к Ипатию.

– Его зовут Глеб.

И опять Ингельд завозился, задышал бурно, несколько раз повернулся к Олегу. Князь про себя выругался. Надо было этого буйного не брать с собой. Ибо Олег стал догадываться. Мальчонка маленький и хилый, но вполне по возрасту мог быть сыном Ольги и Игоря, пропавшего семь лет назад неизвестно где… Стоп, Ольга, помнится, рассказывала, что оставила его на Светораду… А Светорада здесь, в Царьграде. Неужели она все знала о княжиче, неужели что– то сболтнула ромеям? Ведь когда Олег виделся с княжной, она ничего не говорила про Глеба. Правда, тогда у них было слишком мало времени, и он, в основном, ставил ей условия, пояснял, что необходимо сделать.

– Ну и что же, что это Глеб? – невозмутимо спросил Олег. Голос спокойный, глаза холодные, поза расслабленная.

– Это сын князя Игоря и смоленской княжны Светорады.

Вот тут Олег невольно усмехнулся. Потом хмыкнул и рассмеялся. А вместе с ним заржал и княжич Ингельд, стали похохатывать остальные. Ромеи смотрели сумрачно и зло, испуганный Глеб отвернулся, приник лицом к Ипатию. И это вдруг тронуло сурового князя. Вспомнил, как Ольга почти год таилась от всех, молча горюя о сыне, просто таяла на глазах… Вспомнил, как Игорь вдруг не сдержался, расплакался, узнав о пропаже Глеба. Да, есть на Руси люди, которым этот ребенок очень дорог. Но при чем тут Светорада Смоленская?

Олег огладил светлые усы.

– Ври, ври, да не завирайся, грек. Светорада Смоленская никогда не была настолько близка с Игорем, Рюрика сыном, чтобы понести от него. Мужем ее был один из моих воевод, потом хазарский царевич, потом ты… как я понял. Пока ее кесарь у тебя не вытребовал. Однако она не мать этого ребенка. Перуном в том клянусь! И если бы ты спросил ее… Пусть она подтвердит, а иначе… Ошиблись вы, ромеи достославные.

Ипатий был ошарашен. Светорада не мать Глеба? Такое ему и в голову не приходило. Хотя… Он вдруг подумал, что Глеб совершенно не похож на Янтарную. Тем не менее Ипатий готов был поклясться, что мальчик чем– то поразил русов.

– Надо позвать Ксантию, о наивысочайший, – обратился Ипатий к базилевсу.

Лев помолчал немного, потом велел привести молодую женщину. Александр при этом нахмурился. Ему уже доложили, что его невеста была шпионкой русов, и он все еще пребывал в шоке от этого известия. Порой он злился, порой начинал говорить, что такое невозможно, защищал ее, а то вдруг требовал пытать Янтарную и разражался тирадами, что ее измена унизила его. Временами кесарь вспоминал, что его невеста беременна.

Когда Ипатий вышел из шатра и велел Варде привести Ксантию, тот изменился в лице.

– Нет! Я спрятал Янтарную, ее не найдут!

– Глупец, – рассердился Ипатий. – Пока ты тут… Понимаю, что ты не был в Палатии, не знаешь новостей. Ксантию выдал Иоанн Куркуас, и Прокл опять доставил ее под стражей в Вуколеон. А теперь базилевс хочет видеть ее. Иди за ней. Она там. – Ипатий указал в сторону Золотых ворот, где стояла свита базилевса, и добавил: – Я сам посоветовал привезти ее сюда.

Он смотрел, как медленно двинулся в сторону ворот Варда: плечи опущены, голова поникла. Конечно, Ипатий понимал его. Но понимал и то, что после сообщения Куркуаса, доложившего, что доместник схол привел к нему в дом Янтарную, которую отправили в Вуколеонскую тюрьму, его сын остался на своем посту только благодаря неразберихе, царившей в городе. Иначе бы его уже казнили за измену… Ибо идти против воли императора всегда считалось изменой. Нет, Ипатий ни за что не хотел потерять сына, ведь он был единственным, что у него еще осталось. И он был доволен, увидев, что Варда возвращается вместе со Светорадой.

Княжна была в простом сером платье, ее плечи и голову покрывала широкая светлая шаль. И шла она… Ипатий даже зажмурился – такой гнев вдруг охватил его. Янтарная смотрела только на шатер, где шли переговоры. Она просто рвалась туда, шагала быстро, шаль ее развевалась, глаза горели.

Когда они поравнялись с Ипатием, Варда вдруг удержал ее за руку.

– Нет. Отец… Она ведь ждет моего ребенка…

Светорада никак не отреагировала. Ее лицо заливал румянец, она глаз не могла отвести от белого златотканого шатра, под полог которого уводила ковровая дорожка и который находился так близко от лагеря русов. Понимала – сейчас решится ее судьба!

– Лживая сука! – вдруг по– русски выругался Ипатий.

По– прежнему никакой реакции. Она была уже там, ей не было дела ни до них, ни до Византии.

Варда почти взмолился:

– Но отец…

– Не верь ей! Палатий сделал из нее истинную интриганку. Как далеко она ушла от той светозарной девы, которую я когда– то без памяти любил!

Наконец Светорада все же повернулась. Смотрела и молчала.

– Идем, – сказал Ипатий, грубо взял ее под руку и почти втолкнул в шатер.

Именно по тому, как она появилась в шатре, бесцеремонно подталкиваемая Ипатием, Олег понял, что со смоленской княжной не все ладно. И хотя ему донесли, что кесарь едва ли не день свадьбы уже назначил, по виду Светорады не скажешь, что ее привели из Палатия. В отличие от знатных ромейских женщин, которые любят щеголять, княжна была в простом помятом платье, без каких– либо украшений. И еще Олегу показалось, что она заметно поправилась в стане. Может, непраздна?..[172] Вот уж совсем некстати. Наверняка теперь Светораду выставят как упрек… как нечто, с чем нужно считаться… Чтобы понять это, и Вещим не надо быть. И Олег только положил ладонь на руку Ингельда, когда тот чуть не бросился навстречу сестре. Не время еще!

Светорада сразу обратила внимание на Ингельда, скользнула взглядом по лицу Олега, заметила и Рулава, который тепло улыбнулся ей. Позже узнала и ярла Фарлафа. Этот никак не отреагировал на ее появление, хотя ранее, будучи в Киеве, немало рассказывал своим землякам о помощи смоленской княжны в предместье Святого Маманта. Однако ее глаза искали среди русских послов еще одного человека. Но не увидела и, вздохнув, опустила ресницы.

– Подойдите сюда, Ксантия, – почти нараспев произнес базилевс.

Александр, плотно сжав губы, вцепился в резных грифонов на подлокотниках кресла и даже не повернулся к ней.

Светорада смотрела на окружавших ее людей и чувствовала, как от волнения замирает сердце. Они спрашивали о Глебушке… о сыне. Но не о ее сыне. И когда все умолкли в ожидании ответа, когда она увидела устремленные на нее со всех сторон взгляды, когда поняла, что пришло время отвечать за все…