— Куда пропала мадемуазель Шантийи?

Тот, не забывая о том, что маршал практически полностью содержит его семью, тут же придал своему лицу расстроенный вид. Впрочем, ни беспокойства, ни волнения на нем не читалось:

— К моему глубочайшему сожалению, она покинула Тонгрен, господин маршал. Я как раз собирался сообщить вам об этом, когда вы меня позвали...

— Покинула? Но зачем? Почему?

— Позвольте мне ответить сначала на второй вопрос. Потому что ей нездоровилось. Без сомнения, подхватила простуду, бедняжка.

— Простуду? Где можно простудиться летом?

— Да какое уж тут лето, господин маршал. Льет, не переставая. А у Жюстины слабое горло. Сначала она все жаловалась на усталость, потом начался кашель, поднялась температура, и в какой-то момент я даже забеспокоился — а не серьезно ли это? А ведь здесь у нас только военные врачи... Ей просто необходима консультация хорошего доктора, вот я и отправил ее вместе с камеристкой в Брюссель, там есть один хороший врач. Он еще лечит герцогиню де Шеврёз. Эта госпожа всегда хорошо относилась к моей супруге, и я смею надеяться, что Жюстина скоро поправится...

— И она до сих пор в Брюсселе?

— Она... да, конечно, я полагаю. Где же ей еще быть?

— Да кто их знает, этих женщин! Что же, придется нам ждать новостей и надеяться, что они нас не опечалят, а наша звезда в скором времени вернется обратно. Мы одержали великую победу, и нам есть что отпраздновать. Солдаты будут счастливы вновь послушать ее прекрасное пение. Так что будьте так добры, держите меня в курсе происходящего.

Фавар вышел, облегченно вздохнув. Он был уверен, что ему удалось ловко обмануть маршала. Если тому вздумается отправить послание Жюстине, она сама разберется, какой линии поведения надо придерживаться в дальнейшем. Но что его действительно поразило, так это то, что Мориц сразу догадался, что в Брюсселе она была лишь проездом и задержалась в этом городе всего на пару дней, а потом уехала, не сообщив, в каком направлении. Другими словами, она сбежала.

Новость глубоко ранила Морица. Письмо, на которое он возлагал столько надежд, не принесло ровным счетом никаких результатов. Точнее, никаких положительных результатов. Он надеялся, что, прочитав это послание, актриса падет в его объятия, но этого не произошло, а она попросту улизнула. По-видимому, любовь, которую он к ней испытывал, не нашла никакого отклика в сердце мадемуазель Шантийи. Она попросту пренебрегла его чувствами, и для маршала это было непривычно — женщин вокруг него всегда было хоть отбавляй, и ему стоило лишь протянуть руку, чтобы заполучить любую из них. Еще никогда ему не приходилось получать отказа. Более того, никто и никогда не сбегал от него так, как это сделала Жюстина. К жестокому разочарованию, которое он испытывал, примешивалось еще и горечь от того, что, как ему казалось, над ним попросту решили посмеяться.

Фавар, казалось, совершенно не был обеспокоен исчезновением своей супруги. Он продолжал заниматься театром, как будто все шло наилучшим образом в этом лучшем из миров. Мориц полагал, что она вернулась в Париж, в их апартаменты на улице Ришелье, куда он уже посылал за ней, но безрезультатно. И когда он снова спросил Шарля Фавара, нет ли известий о Жюстине, тот ответил, что мадам Фавар всегда была склонна к подобным шалостям и тайным побегам и сейчас она наверняка отдыхает где-нибудь на лоне природы в тихом местечке, ведь она так устала от постоянного нервного напряжения на сцене военного театра.

— Как вы можете быть таким спокойным и заниматься делами, не зная, где находится ваша супруга?

— Господин маршал, — ответил Фавар со всем уважением, на которое был способен, — дело в том, что я целиком и полностью доверяю своей жене — она ни разу меня не обманывала. По правде говоря, она мне сообщила, что в Париже она чувствует себя еще более утомленной, поэтому собирается немного погостить у одной подруги в провинции...

— У какой подруги? И в какой провинции?

— Этого она не сказала, да и какая разница, ведь отдых только пойдет ей на пользу. Она пришлет о себе весточку позже, и, когда ей станет лучше, она ко мне вернется. Возможно, такому важному господину, как вы, наши отношения с Жюстиной могут показаться странными, но мы с женой простые люди, а вы наш благодетель...

— Сейчас я уже жалею об этом! Достаточно притворства! Говорите прямо: Жюстина и впрямь больна или я настолько ее пугаю, что она не хочет меня видеть?

— Как вы могли такое подумать! Она так дорожит вами, так ценит, и решила — может быть, с ее стороны это слишком дерзко, — что это взаимно и что вы, беспокоясь о ней, поймете, как ей необходимо сейчас немного передохнуть.

В ответ маршал лишь мрачно взглянул на Фавара.

— Передохнуть, значит, вот как? А что мне от ее отдыха? Ничего! Поэтому делайте, что хотите, но пусть она возвращается. Военный театр без нее совсем не тот.

— Господин маршал, это совершенно несправедливо! У нас прекрасная труппа, очаровательные актрисы! Их ценят и любят все... кажется, даже вы сами.

— Прекрасная труппа? Мадемуазель Боменар вернулась в Париж, мадемуазель Наварр вновь воспылала чувствами к своему маркизу де Мирабо и уехала за ним в надежде выйти замуж, глупышка! Между прочим, я скоро возвращаюсь в Брюссель, и театр тоже! Так что позаботьтесь о том, чтобы в труппе были приличные исполнители! И прежде всего мадемуазель Шантийи!

Вернувшись к себе в палатку, обставленную по-военному и в то же время с не меньшим изяществом, чем его особняк в Париже или замок Пипль, Мориц обнаружил в ней своего племянника, нервно расхаживающего из угла в угол. Генрих, сын его друзей Генриха-Фридриха фон Фризена и Констанции фон Фризен, приехал в Париж вместе с дофиной. Сейчас он стал приятным юношей, в голове у которого были лишь бои и сражения. Он с воодушевлением и восторгом относился к должности адъютанта у своего именитого дяди. И самое удивительное, что ему единственному удавалось почти постоянно поддерживать у маршала хорошее настроение и веселить его, если тот погружался в мрачные раздумья. Одной из любимых тем были его рассказы о Дрездене, о родителях и многочисленных общих знакомых.

— С чего вдруг ты так суетишься? — проворчал маршал. — Ничего не случилось, я надеюсь?

— Со мной-то нет, а вот с вами — да. Тут у нас две дамы, которые ждут не дождутся, чтобы я их представил вам.

— Дамы? Что еще за дамы?

— Должен заметить, одна из них совершенно обычная, ничего примечательного. А вторая... такая красавица, каких я еще не видывал! Первая утверждает, что вы знакомы и что ее муж занимается поставками для армии. А еще она постоянно говорит о какой-то Женевьеве, своей старшей дочери...

Мориц рассмеялся, что было поистине чудом, учитывая состояние, в котором он находился.

— Матушка Ринто! Господи, ну зачем все эти иносказания. Ей всего-то надо было назвать свое имя.

— Дело в том, что она... не осмеливалась поверить, что вы ее помните.

— Она же незабываема! Пригласите ее!

Через несколько минут Фризен привел в палатку обеих дам. Первая сияла улыбкой; она была уже в возрасте, и это было заметно даже несмотря на толстый слой грима. Вторая же была так молода, свежа и хороша, что ее очарование не портило даже ужасное одеяние, которое одобрила бы разве что только старая дуэнья.

— Мадам Ринто! — воскликнул Мориц с учтивостью, которая никогда не покидала его голос вне зависимости от того, кем была его собеседница. — Какая честь для меня!

Она сделала вид, что смутилась, и жеманно произнесла:

— Честь! О, монсеньор, вы слишком добры и...

— Я пока еще не епископ и не принц крови. Так что зовите меня просто: господин маршал. Итак, я надеюсь, вы пришли говорить не о вашем муже? До меня дошли кое-какие слухи о некоей сделке, которая...

— Нет-нет, что вы, господин маршал! Совсем не об этом. Всеми делами занимается месье Ринто, меня они не касаются. Меня волнует только моя семья. Помните ли вы еще, господин маршал, мою дочь Женевьеву?

— Еще бы я ее не помнил! Она слишком хороша, чтобы о ней забыть. Как она поживает?

— О, спасибо, у нее все хорошо. Отчасти из-за нее я и решила вас поддержать и предложить вам свою помощь. Ходят слухи, что мадемуазель Шантийи покинула театр из-за слабого здоровья, хотя больше похоже, что она попросту заупрямилась. В любом случае получается, что теперь ее роли некому исполнять, вот мы с месье Ринто и подумали, что наша вторая дочь, Мария, это, кстати, она, могла бы заменить мадемуазель Шантийи. Ей всего семнадцать, но она уже дебютировала в «Опера» этой весной.

— В качестве танцовщицы или певицы? — спросил Мориц, беззастенчиво разглядывая девушку, которая даже покраснела под его оценивающим взглядом.

— Мария восхитительно поет...

— Тогда почему она не осталась в «Опера»? Военный театр, знаете ли, не самое подходящее место для новичков.

Мадам Ринто картинно достала носовой платочек, смущенно высморкалась и даже немного покраснела, что, должно быть, было делом непростым, учитывая толстый слой пудры на ее лице.

— Конечно, конечно, я понимаю, но, ох, как же сложно об этом говорить! Видите ли, господин маршал, моя дочь хочет совсем иной публики, нежели та, на которую она может рассчитывать в «Опера». Как вы сами можете видеть, она еще очень робкая, к тому же Женевьева ей все уши про вас прожужжала. И вот теперь она хочет петь лишь для вас.

Мориц повернулся к девушке:

— Это правда? Вы хотите петь для меня?

— Да, господин маршал.

Теперь кожа девушки приобрела нежный розоватый оттенок. На этот раз она посмотрела на маршала своими аквамариновыми глазами с таким выражением, что у него по спине пробежали мурашки. Не отводя от нее глаз, он произнес:

— Мадам Ринто, не будете ли вы так любезны оставить нас наедине на пару минут? Я хочу, чтобы Мария ответила на пару вопросов мне лично.

— Да, конечно же, как пожелаете.

Как только она исчезла, Мориц приблизился к Марии:

— Ну, и насколько сильно ты хочешь мне понравиться?

— Настолько, насколько вы сами этого хотите. Я вас люблю!

— Какой бред! Я уже давно не молод; я ненавижу, когда меня обманывают; я бываю очень грубым!

Она сделала шаг к нему. Теперь они стояли совсем близко.

— Знали бы вы, как я завидовала Женевьеве, когда у вас был роман! Так завидовала, что даже ненавидела ее! И если я вам хоть немного нравлюсь, я буду принадлежать вам и только вам.

Когда он обнял Марию, ему показалось, что он держит в руках цветочный букет, запах которого одурманивает. Это было просто великолепно! Как будто они были Адамом и Евой в Эдемском саду. Мориц словно окунулся в озеро свежести, воды которого обмыли его уставшее сердце и исцелили раны, нанесенные Жюстиной.

Мориц не смог скрыть своей радости, видя, как мадам Ринто покидает лагерь. Марии удалось сделать то, чего не сумела Женевьева: она привязала к себе узами страсти самого знаменитого после короля человека во Франции. Тем же вечером Мария стала его любовницей.

Появление в опустевшем театре Марии Ринто, ставшей мадемуазель де Веррьер, привело Фавара в восторг. Девушка славно пела, но не более, играла посредственно, зато была так хороша, что это компенсировало все недостатки. Но, несмотря на это, надежды Фавара на то, что благодаря ей Мориц забудет Жюстину, не оправдались. С завидным постоянством маршал допытывался, не стало ли о ней что-нибудь известно, и с каждым разом его интонации становились все более и более угрожающими.

Мадемуазель Шантийи собирается возвращаться или нет? Она что, настолько больна, что не может прислать о себе весточку? Вот те вопросы, на которые он, изворачиваясь, вынужден был отвечать. Маршал оказался настолько упорным, что даже блестящее воображение Фавара оказалось практически бесполезным. В конце концов он заявил, краснея до ушей от того, что пришлось так грубо лгать, что между ним и Жюстиной не все гладко и что они поссорились. На что Мориц тут же ответил, что лично возьмет на себя труд их помирить — только пусть Фавар выдаст ему то место, где находится беглянка.

В Брюсселе Мориц расположился во дворце, откуда долгие годы Нидерландами правили сначала испанские, а затем и австрийские принцы. Мария де Веррьер заполнила этот дворец своей красотой и живостью. Она была счастлива, и не заметить это было невозможно. Многие завидовали тому, что маршалу повезло обладать такой красивой и молодой женщиной, но никто не мог не признать, что возраст совсем не портил бывалого воина[119]. С годами он становился представительнее, осанистее, обаятельнее, в нем росла жажда жизни. Но находились и такие, кто постоянно вспоминал о болезнях, которыми страдал Мориц и которые не могли не отразиться на его здоровье и внешности. Он был в том возрасте, когда любые излишества все больше и сильнее давали о себе знать.