— Так значит, я был прав...

Людовик XV подошел к рабочему столу и указал гостю на табурет:

— Садитесь!

— Но, сир, желание умершего...

— Сейчас дело не в его желаниях! Я хочу выяснить, в чем причина его смерти, и именно поэтому я вас сюда и позвал! Садитесь же быстрее!

Пододвинув к себе кресло, Людовик XV вдруг заметил, что его гость явно чувствует себя неловко.

— Господин Гримм, — сказал он мягко, — я — тот король, которого маршал Саксонский выбрал сам и которому он служил верой и правдой. Я восхищался им и в какой-то степени даже любил. И поэтому я считаю, что имею право знать правду, в которой вы мне не можете отказать — ни как монарху, ни как другу покойного. Король милостью Божией, я могу освободить вас от клятвы, данной умершему, даже если вы и не мой подданный.

— И я всем сердцем повинуюсь, сир!

— Так говорите же, и будьте уверены, что за пределы это комнаты, в которой мы с вами одни, тайна маршала не выйдет! Любому другому я приказал бы говорить правду. Но вас я умоляю об этом.

Гримм опустил голову, словно пытался собраться с мыслями, а потом, посмотрев на Людовика, произнес:

— Король спрашивает меня! Я отвечу.

— Хорошо. В таком случае скажите, что стало причиной смерти Морица Саксонского?

— Он был ранен, Ваше Величество.

— Это было убийство? Или дуэль?

— Дуэль.

— С кем?

— Сир, — взмолился барон, — прошу вас, не забывайте, что сам маршал не хотел, чтобы об этом знали... Я поклялся...

— Я помню об этом и обещаю не мстить. Но я хочу знать, кто его убил.

— Принц де Конти.

— Черт возьми! Я должен был догадаться! Итак, принц нарушил слово...

Гримм поднял на правителя изумленный взгляд, но задать вопрос не осмелился. Людовик XV мягко улыбнулся гостю, и тот в очередной раз испытал на себе всю силу обаяния этого человека. Потом король вздохнул:

— Я потребовал, чтобы мой кузен де Конти поклялся мне, что не будет искать дуэли с маршалом. Если он, конечно, не найдет достоверных свидетельств виновности Морица. Он, видите ли, подозревал, что его мать была любовницей маршала, что их что-то связывает до сих пор, и еще — что маршал был замешан в подозрительной смерти Луи-Армана де Бурбон-Конти, его отца. Он считает, что Мориц его отравил! Гримм тут же ответил:

— Такого не может быть! Это просто невозможно! Мориц Саксонский никогда бы не прибегнул к столь гнусному способу! Если бы он убил отца принца, то сделал бы это со шпагой в руке и среди бела дня! И, скорее всего, — прямо в Версале на глазах у всего двора!

— Успокойтесь! Я и сам это прекрасно знаю, и уверен, что не может быть никаких доказательств причастности Морица к убийству. Ко всему прочему, принц Луи-Арман был далеко не ангелом, и многие его ненавидели. В том числе, кстати, и его супруга. Однако, насколько мне известно, маршала и принцессу де Конти действительно что-то связывало. Если верить слухам, конечно.

— И, к несчастью, принц действительно нашел то, что искал. Пока его мать была на похоронах принцессы де Ля Рош-сюр-Йон, своей тетушки, одна разжалованная служанка передала ему кое-какие письма. Они, конечно, старые, но очень недвусмысленные. И еще ему удалось раздобыть миниатюрный портрет матери, который хранился у маршала.

— Я всегда знал, что он ловок и не лишен воображения... Что ж, барон, расскажите мне все, что знаете. Но сначала хочу задать вам еще один вопрос: это смертельное воспаление легких... просто выдумка?

— Нет, сир, это тоже правда.

* * *

Вот уже два дня маршал, простудившийся во время прогулки, чувствовал постоянную усталость. Его мучили головные боли, а дышать почему-то было тяжело. Как только его начало знобить и лихорадить, Сенак, его врач, сделал ему кровопускание и потребовал соблюдать постельный режим. А это страшно раздражало маршала: что он действительно ненавидел, так это валяться в кровати под одеялами. К тому же он очень любил эти осенние дни, когда парк и лес вокруг замка преображались и представали перед ним во всем своем великолепии. Решив немного отдохнуть от постоянного шума в замке, он проводил тихие вечера в компании близких друзей — маршала фон Левендаля, своего племянника Генриха фон Фризена и барона фон Гримма, чьи ум и воспитание он очень высоко ценил. Казалось, что огромный замок уснул в тишине, нарушаемой только звуками смены караула.

26 ноября, ранним утром, в парке появилась почтовая карета без отличительных знаков в сопровождении курьера. Карета подъехала к воротам и остановилась. Из нее вышли двое и скрылись под тенью деревьев, а курьер направился в замок, чтобы доставить маршалу срочное послание. Ему ответили, что тот еще в постели, но курьер настаивал на своем — он утверждал, что письмо велено доставить незамедлительно. Муре, камердинер Морица, взялся отнести письмо больному. Тот сразу же заинтересовался:

— Кто принес это письмо?

— Его доставил курьер, господин маршал, но он не уточнил, кем был послан.

Мориц посмотрела сначала на старого слугу, потом на письмо, которое тот держал в руке. Распрямив плечи, он произнес:

— Давай.

Вскрыв конверт, маршал дважды прочитал письмо, а потом, отбросив одеяла, резко вскочил:

— Помоги мне одеться, а потом позови моего адъютанта!

Муре от удивления выпучил глаза и начал возражать:

— Вы больны, господин маршал! Доктор Сенак запретил вам вставать с постели. Вы кашляли всю ночь, и...

— Я отрежу тебе уши, если ты ему проболтаешься! Давай, быстро помоги мне одеться. Время не ждет.

Немного поворчав, старый слуга помог своему господину одеться и отправился за адъютантом. Когда тот вошел в комнату, больной как раз пытался пристегнуть шпагу к перевязи, но увидев Луи де Таффа, не дал ему и слова сказать:

— Вы мне нужны, мой мальчик. Дело чести!

Что на это можно было ответить? Луи де Таффа молча поклонился. Втроем, вместе с обеспокоенным Муре, они спустились по потайной лестнице, которая вела к водяным рвам за пределами замка. Солнце вставало как будто нехотя. Начинался очередной серый ноябрьский день. На небе застыли низкие серые тучи.

— Это же сумасшествие! — запротестовал Муре, не в силах сдержать чувств, когда заметил, что его господин дрожит от холода. — Вы еще сильнее заболеете!

— Замолчи! Вот уперся, как осел!

Под деревьями их ждали двое в черных плащах, спокойно прохаживаясь туда-сюда. Маршал и де Таффа направились к ним, а Муре остался на месте, наблюдая за происходящим со стороны. Он видел, как один из господ бросил на землю свою шляпу и снял плащ. Маршал и его соперник обнажили шпаги и сошлись в поединке. В свете раннего утра шпаги блестели тускло и зловеще. Разница в возрасте и состоянии здоровья соперников была очевидной, и Муре понял, что поединок долго не продлится. Пропустив несколько выпадов, маршал, которому было тяжело дышать из-за жара и который сражался очень вяло, в то время как его соперник буквально пылал от ярости, упал, раненный в грудь. Муре поспешил к нему на помощь и, приблизившись, услышал, как маршал слабым голосом произнес:

— Теперь вы довольны? Уезжайте. И побыстрее. Эту тайну я унесу с собой в могилу. Но прежде чем вы покинете замок, отдайте мне эти письма!

Отдав письма маршалу, соперник и его адъютант, не колеблясь, надели свои плащи и вернулись к карете, которая тут же отъехала и быстро скрылась из виду за черными силуэтами деревьев. Мориц проводил их взглядом. Потом он приказал:

— Помогите мне вернуться в замок. Я неважно себя чувствую.

Поддерживая маршала с двух сторон, Муре и де Таффа довели его до замка. Рана практически не кровоточила. По дороге они натолкнулись на Генриха фон Фризена, который в полной растерянности спросил:

— Дядя! Что все это значит?

— Тихо! Совершенно ничего! Запомни: ты ничего не видел.

Через несколько минут он уже снова был в кровати. Сенак, в срочном порядке вызванный к маршалу, констатировал, что ранение не было серьезным — лезвие лишь задело ребро, но переохлаждение плохо сказалось на здоровье Морица.

— Какой вздор! Выйти на улицу в такой холод, чтобы вас побили как мальчишку!

Маршал положил свою ладонь на руку врача:

— Нет, Сенак. Мне стало слишком жарко, и я захотел немного подышать свежим воздухом. Не было никакой дуэли, и никто меня не ранил. Никто из вас ничего не видел и ничего не слышал. Я требую! Вы все меня поняли? Я хочу, чтобы вы все дали мне слово, что сегодняшние события останутся в тайне. Это касается только меня одного.

И все поклялись молчать...

* * *

— А что было дальше, вы и так знаете, сир, — продолжил Гримм печальным голосом. — Тридцатого ноября маршал скончался. Он не мучился и ушел даже с некоторой безмятежностью. Последнее, что он сказал, было: «Жизнь, она — как сон. Мой сон был прекрасным, хоть и слишком коротким...»

Барон закончил свой рассказ, и в кабинете воцарилась тишина. Людовик XV, положив подбородок на руки, был где-то в своих мыслях. С изумлением Гримм заметил, как король быстро стер со щеки слезу, а посему отвел глаза, ожидая, что скажет Его Величество.

— Скажите мне еще одну вещь, барон. Каким был Шамбор при жизни маршала?

— Великолепным, сир! Думаю, не менее великолепным, чем при Франциске I. Все комнаты и залы обставили роскошной мебелью. На стенах висели гобелены из Фландрии и дорогие картины; было много венецианского стекла; на белых и золотых панелях красовались бархатные или парчовые драпировки. Под потолками висели медные и хрустальные люстры, и повсюду — канделябры. Знаете, он обожал свет. Приближаясь к замку, каждый чувствовал себя так, будто осаждает самую настоящую крепость. На вершине центральной башни развевалось знамя маршала, а на земляной насыпи у реки в ряд стояли шесть пушек, которые Ваше Величество ему подарили после победы при Рокуре. У Королевских ворот днем и ночью стоял караул из пяти уланов с пиками. Он так хотел. Повсюду в залах были развешаны ружья и штыки. Еще он не терпел камергеров. А как только маршал появлялся в замке, его приветствовали барабанным боем...

— Как правителя! Я знаю, что он всегда мечтал стать королем. Сначала была Курляндия, потом в какой-то момент он собрался стать правителем Мадагаскара, а еще позже — править на острове Тобаго. На другом конце света! Далеко за горизонтом... Как вы думаете, это его детская мечта?

— Без сомнения! В театре, который создал для него Сервандони[122], его место выделялось среди остальных — это было высокое кресло под балдахином из златотканого полотна.

— А, кстати, насчет театра. Чем закончилась история с мадам Фавар? Она осталась с ним?

— Нет, сир. Маршал вернул ее публике и мужу, который, наконец, смог выбраться из подвала своего священника. Они отправились в Париж, где их, как всегда, ждал ошеломляющий успех. Но Жюстина часто возвращалась в Шамбор, и я точно знаю, что маршал не просил ее об этом...

— То есть в конечном счете она его все-таки полюбила?

— Мне казалось, что да. В нем было что-то, чему нет названия, что-то более сильное, чем все черты, которые называются обаянием. Это похоже на некий таинственный внутренний свет, который сияет даже в кромешной тьме. Должно быть, это у него от матери...

— Сын Авроры![123] Мне нравится ход ваших мыслей, барон. Мориц оставит яркий след в истории, уж я об этом позабочусь!

— Позволит ли мне Ваше Величество поинтересоваться, что вы собираетесь в связи с этим предпринять?

Людовик XV поднялся, подошел к своему гостю и прямо посмотрел ему в глаза:

— В Фонтенуа, господин барон, я сделал так, как он просил. Сегодня я тоже исполню его просьбу. Никто не узнает о том, что произошло в парке замка Шамбор. Никто даже не узнает о нашей с вами встрече, о том, почему я вас попросил приехать сюда. Для всех маршал Саксонский умер от воспаления легких. Отчасти это необходимо сделать и ради принцессы де Конти. Я уверен, что она из тех, кто будет по нему плакать и горевать. Не стоит добавлять к этой боли и чувство вины, которое она неминуемо испытала бы, узнав, что их любовь закончилась из-за удара ее собственного сына. Что до принца де Конти, то публично я не покажу своих чувств к нему, как бы мне этого ни хотелось. Прежде всего, потому, что я обещал вам, и еще потому, что он — один из претендентов на польский престол. И тут я не могу ничего сделать, да и не должен. Но я хочу вас поблагодарить, барон фон Гримм! — закончил король, протянув руку, и его собеседник склонился к ней.

На следующий день Людовик XV написал Августу III: «Потеря маршала Саксонского пробудила во мне чувство горькой утраты. То, как маршал был привязан ко мне, лишь усиливает его. Он обладал лучшими человеческими качествами, и, вне всякого сомнения, был достойным представителем рода, из которого происходил. Я искренне разделяю с Вашим Величеством горе от этого ужасного события и заверяю вас, брат моего дорогого друга, в своих самых дружеских чувствах».