Пиппо был поражен вдвойне: прежде всего, он никогда не осмеливался думать, что таинственная незнакомка, сердце которой он победил, – Беатриче Донато, и потом ему казалось, что он видит ее в первый раз: так преобразилось ее лицо. Любовь делает прелестными самые некрасивые лица, а здесь она показала свое всемогущество, придавая новый блеск совершенной красоте.

После минутного молчания Пиппо приблизился к Беатриче и взял ее за руку. Он постарался изобразить ей свое удивление и выразить благодарность за счастье, которым она его удостоила; но Беатриче ничего не отвечала и, по-видимому, не слышала его. Она оставалась неподвижной и, казалось, не различала окружающего, как будто все это происходило во сне. В продолжение всего времени, пока говорил Пиппо, она даже не пошевельнулась; тем не менее, он обнял ее за талию и сел возле нее.

– Вы прислали мне вчера, – сказал он, – розу с вашим поцелуем; позвольте мне вернуть вам то, что я получил, и запечатлеть поцелуй на еще более прекрасном и свежем цветке.

И он поцеловал ее в губы. Она не оказала и тени сопротивления; но ее взор, блуждавший до тех пор по комнате, вдруг остановился на Пиппо. Она нежно отстранила его и печально промолвила, с невыразимой грацией качая головой:

– Вы никогда не полюбите меня; у вас будет лишь мимолетное увлечение, между тем как я люблю вас и хочу сначала стать перед вами на колени.

И, действительно, она склонилась перед ним; Пиппо тщетно удерживал ее, умоляя встать. Она выскользнула из его рук и упала на колени.

Не совсем обычно и тягостно видеть женщину в такой унизительной позе; хотя эта поза и выражает любовь, но подобает исключительно мужчине. Ее нельзя видеть без смущения, и известны случаи, когда судьи прощали преступников, падавших перед ними ниц.

Пиппо с возраставшим изумлением созерцал необыкновенное зрелище, представившееся его взору. Чувство глубочайшего уважения охватило его, когда он увидел Беатриче; что же он должен был испытывать теперь, видя ее у своих ног? Вдова Донато, дочь Лореданов, стояла перед ним на коленях. Ее бархатное платье, усеянное серебряными цветами, устилало плиты; покрывало и распущенные волосы свешивались до земли, обрамляя белые плечи и сложенные руки, тогда как ее влажные глаза были устремлены на Пиппо. Тот был потрясен до глубины души и отступил на несколько шагов, опьяненный гордостью; он не принадлежал к знати, Беатриче бросила к его ногам свое патрицианское высокомерие, и это ослепило его, как молния.

Но эта молния была мгновенной и тотчас же исчезла. Подобное зрелище должно вызвать нечто большее, чем прилив тщеславия. Наклоняясь над прозрачным источником, мы видим в нем свой образ, который появляется перед нами в глубине. Точно также любовь вызывает любовь, и вы заставляете ее распускаться от единого взгляда. Пиппо в свою очередь бросился на колени. Наклонившись, друг к другу, они оставались так несколько мгновений и обменялись первыми поцелуями.

Если Беатриче была дочерью Лореданов, то в ее жилах текла также кровь ее матери, – кроткой Бианки Контарини. Мать Беатриче была лучшим из земных созданий и одной из красивейших женщин Венеции. Всегда сиявшая счастьем и полная обаяния, думавшая лишь о радостях жизни во время мира и влюбленная в отчизну, когда загоралась война, – Бианка походила на старшую сестру своих дочерей. Она умерла молодой, и даже мертвая, была прекрасна.

Она научила Беатриче понимать, и любить искусство и, в особенности, живопись. Это не значит, конечно, что молодая вдова имела глубокие познания в этой области. Она побывала в Риме и во Флоренции, но лучшие произведения Микеланджело возбуждали в ней простое любопытство. Если бы она была римлянкой, то любила бы одного Рафаэля; но Беатриче была дочерью Адриатики и отдавала предпочтение Тициану. В то время как все вокруг нее занимались придворными интригами и государственными делами, она интересовалась лишь новыми картинами и судьбой своего любимого искусства после смерти старика Вечеллио. Она увидела во дворце Дольфино картину Тицианелло, его единственную картину, погибшую во время пожара, о которой я говорил в начале этого рассказа. Беатриче пришла от нее в восторг и, встретив Пиппо у синьоры Доротеи, страстно влюбилась в него.

Живопись при Юлии II и Льве X не была, как ныне, ремеслом; она была религией художников, увлечение ею считалось признаком просвещенного вкуса среди вельмож, она составляла славу Италии, и женщины боготворили ее. Если папа покидал Ватикан, чтобы посетить Буонаротти, то дочь венецианского патриция могла смело любить Тицианелло; но Беатриче поставила себе цель, которая возвышала и окрыляла ей страсть. Она хотела, чтобы Пиппо стал не только ее любовником, но и великим художником. Его беспорядочная жизнь не была для нее тайной, и она решила вырвать его из омута. Она знала, что, несмотря на его безалаберность, священный огонь не угас в нем и тлеет под пеплом, и надеялась, что любовь снова зажжет божественную искру. Беатриче колебалась целый год, лелея в тайне эту мысль, время от времени встречая Пиппо и глядя на его окна, когда проходила по набережной. Ей пришла странная фантазия, которой она не могла противостоять: она вышила кошелек и послала его Пиппо.

Правда, она обещала себе ограничиться этим и не делать дальнейших шагов. Но когда сеньора Доротея показала Беатриче стихи, сочиненные им для нее, она заплакала от радости.

Она отлично знала, какой опасности подвергалась, пытаясь осуществить свою мечту; но это была мечта женщины, и она сказала себе, выходя из дому:

– Чего хочет женщина, – хочет Бог.

Вдохновляемая этой мыслью, своей любовью и отвагой, Беатриче не испытывала ни малейшего страха. Бросившись на колени перед Пиппо, она принесла свою первую жертву богу любви; но, после того как Беатриче пожертвовала своей гордостью, нетерпеливый бог потребовал новой жертвы. Она также мало колебалась стать любовницей Тицианелло, как если бы была его женой. Она сняла свое покрывало и положила его на стоявшую в комнате статую Венеры и потом, бледная и прекрасная, как мраморная богиня, отдалась року.

Беатриче провела у Пиппо целый день, как было условлено. На закате солнца за ней приплыла гондола. Она вышла также незаметно, как и вошла. Слуги были удалены под разными предлогами, в доме остался один привратник. Он привык к образу жизни своего господина, и его не удивило появление в сенях женщины в маске, в сопровождении Пиппо. Но когда он увидел, что дама, остановившись у входа, подняла бахрому своей маски, и Пиппо поцеловал ее в губы, то бесшумно приблизился и стал слушать.

– Разве ты не замечал меня раньше, – весело спрашивала Беатриче.

– Замечал, – отвечал Пиппо, – но до этих пор я не знал твоего лица; ты сама не подозреваешь, как ты прекрасна.

– Так же, как и ты; ты прекрасен, как день, в тысячу раз прекраснее, чем я думала, Ты будешь любить меня?

– Да, и долго.

– А я всегда.

Они расстались с этими словами, и Пиппо остался на пороге, следя глазами за гондолой, увозившей Беатриче Донато.

Глава 6

Прошло две недели, но Беатриче не приступала еще к осуществлению своего плана. Откровенно говоря, она и сама о нем немного забыла. Первые дни любовной связи походят на экскурсии испанцев, открывших Новый Свет. Отправляясь в путь, они обещали своему правительству в точности исполнять его приказания, изучить и цивилизовать Америку; но когда они прибыли туда и увидали незнакомое небо, девственные леса, золотые и серебряные рудники, то голова у них закружилась. Столько нового открылось перед ними, что они забыли свои обещания и всю Европу, но зато им удалось открыть сокровища: нечто подобное бывает иногда с влюбленными.

Еще одно обстоятельство оправдывало Беатриче. В продолжение этих двух недель Пиппо не играл и ни разу не был у княгини Орсини. Это было началом благоразумия; по крайней мере, так думала Беатриче. Пиппо проводил половину дня около своей любовницы, а остальное время любовался морем, сидя в кабачке на Лидо за бокалом самосского. Друзья не видели его более. Он порвал со всеми своими привычками и жил, не замечая времени и не отдавая себе отчета в своих поступках; он был, точно в чаду, и забыл обо всем окружающем, что всегда бывает после первых поцелуев красавицы; и когда человек находится в подобном состоянии, трудно определить, безумец он или мудрец.

Пиппо и Беатриче, можно сказать, были созданы друг для друга; они заметили это с первого же дня; но прошел целый месяц, пока они окончательно убедились в этом. В продолжение всего этого времени не затрагивался вопрос о живописи; любовь, серенады на воде и прогулки за город заслонили все. Знатные дамы предпочитают иногда пирушку в гостинице предместья изысканному ужину в будуаре. Беатриче держалась того же мнения и предпочитала обедам самого дожа свежую рыбу, которую они ели вдвоем под сводами Кинтавалла.

Пообедав, они садились в гондолу и отправлялись кататься вокруг Армянского острова; и я советую читателю ехать сюда в прекрасную лунную ночь наслаждаться любовью с венецианкой между городом и Лидо, между небом и морем.

По прошествии месяца Беатриче пришла однажды к Пиппо и застала его в самом радужном настроении. Он только что позавтракал и, напевая что-то, расхаживал по комнате, освещенной солнцем; на столе сверкала чаша, полная цехинов. Пиппо играл накануне и выиграл у сэра Веспасиано полторы тысячи шастров.

Часть этих денег он употребил на покупку китайского веера, надушенных перчаток и венецианской золотой цепочки художественной работы; он положил все это в кедровую шкатулку, с перламутровыми инкрустациями, и поднес ее Беатриче.

Та приняла подарок с радостью, но отказалась от него, как только узнала, что он приобретен на деньги, выигранные в кости. Вместо того, чтобы радоваться с Пиппо его удачи, она впала в задумчивость. Может быть, ей пришла мысль, что он стал любить ее менее и потому снова начал играть.

Как бы то ни было, но она поняла, что нельзя более откладывать разговора с Пиппо и надо постараться немедленно же извлечь его из тины, в которой он готов был погрязнуть.

Осуществить это было нелегко. За месяцы Беатриче успела изучить характер Пиппо; основной чертой его была крайняя беспечность во всем, что касается обыденной жизни, и он с наслаждением предавался far niente; но в силу этой самой беспечности трудно было получить над ним власть, когда дело шло о более важных вещах; как только Пиппо замечал, что кто-нибудь хочет подчинить его себе, то вместо того, чтобы бороться и спорить, он слушал то, что ему говорили, а сам поступал по-своему. Для достижения своей цели Беатриче избрала окольный путь и попросила Пиппо нарисовать ее портрет.

Тот охотно согласился; на следующей день он купил холст и велел внести в комнату великолепный дубовый мольберт, со скульптурными украшениями, принадлежавшие его отцу. Беатриче явилась к нему утром; на ней было широкое темное платье; она сняла его, как только Пиппо приготовился работать, и предстала перед ним почти в таком же костюме, в какой Парис Бордоне облек свою Венеру в венце. Волосы, перевитые жемчугом и завязанные на голове узлом, падали на ее руки и плечи длинными волнистыми прядями. Жемчужное ожерелье, укрепленное спереди золотой застежкой, спускалось до пояса, обрисовывая совершенные очертания ее обнаженной груди. Платье из тафты переливчатого цвета, казавшейся то розовой, то голубой, было поднято на колене рубиновым аграфом, оставляя открытой гладкую, как мрамор, ногу. Беатриче надела кроме этого роскошные браслеты и туфли из пунцового бархата с золотыми шнурами.

Как известно, Венера Бордоне представляет не что иное, как портрет одной венецианки; этот художник был учеником Тициана и пользовался в Италии большой славой. Но Беатриче, видевшая, может быть, модель картины, хорошо знала, что сама она красивее ее. Ей хотелось возбудить соревнование Пиппо и показать, ему, что он может превзойти Бордоне.

– Клянусь кровью Дианы! – воскликнул молодой человек, любуясь Беатриче, – Венера в венце не более, как торговка устрицами из Арсенала, нарядившаяся богиней. Вот настоящая богиня любви и возлюбленная бога битв!

При виде своей прекрасной модели Пиппо, разумеется, оставил на время палитру и кисть. Беатриче испугалась уже, что она слишком красива и избрала ошибочный путь для осуществления своих планов. Тем не менее, портрет был начат; но Пиппо работал рассеяно; он уронил нечаянно кисть; Беатриче подняла ее и сказала, подавая своему любовнику:

– Твой отец также уронил однажды кисть; Карл Пятый поднял ее и подал ему; хотя я не императрица, но хочу подражать Цезарю.

Пиппо боготворил своего отца и говорил о нем не иначе, как с благоговением. Слова Беатриче произвели на него сильное впечатление. Он встал и открыл шкаф. – Вот кисть, о которой вы говорите, – сказал он, показывая ее Беатриче, – отец хранил ее, как святыню, после того, как властелин полу мира коснулся ее.

– Вы присутствовали при этой сцене? – спросила Беатриче, – не можете ли вы рассказать, как это было?