Молодая мать была совершенно отдалена от ухода за сыном; это немало огорчало ее, лишний раз доказывая ей, что ничто в мире не способно умалить значение и власть фаворита.

Бирон и сам понимал это и, чем слабее и больнее делалась императрица и чем явственнее и неопровержимее надвигалась ее кончина, тем ближе он становился к ней, как будто давая понять всему окружающему, что сама смерть бессильна над тем владычеством, каким он успел окружить себя.

К больной императрице были выписаны медики из-за границы, по возможности облегчающие ее страдания, но спасти ее и продлить ее угасавшую жизнь было уже невозможно. Приговор над нею был произнесен, и ее часы были сочтены…

Анна Иоанновна уже не вставала с постели, и прежняя упорная бессонница опять неотступно мучила ее. В те редкие минуты, когда она засыпала, ее преследовали страшные видения, и она просыпалась с громким криком, вся обливаясь холодным потом.

В одну из таких бессонных ночей императрица приказала позвать к себе Бирона и долго разговаривала с ним наедине. Что говорила она ему, никто не знал, но герцог вышел от нее сильно расстроенный и в тот же вечер имел длинный разговор с Ушаковым, при котором присутствовал и его ближайший помощник князь Трубецкой.

Оба начальника Тайной канцелярии вышли от герцога пасмурные и недовольные, и Ушаков, обращаясь к Трубецкому, заметил:

— Еще и похоронить не успел свою благодетельницу, а уже посмел отдавать распоряжения от ее имени!

Князь Никита только вздохнул ему в ответ. Он сознавал, что смерть государыни при заранее намеченном наследнике престола не избавит Россию от всем равно ненавистного владычества Бирона.

Дни шли за днями, один тревожнее другого. По всем церквам совершались особые молебствия о выздоровлении государыни. Народ с утра до ночи стекался ко дворцу, стараясь хотя стороной узнать или услышать радостную и успокоительную весть. Но таких вестей не было.

Все в глубоком горе и полном недоумении ждали решения вопроса о том, кто будет назначен преемником императрицы Анны Иоанновны на русском престоле. У цесаревны Елизаветы Петровны сторонников было немало, но ее шансы были слабы. Принцесса Анна Леопольдовна была не русской уроженкой и ее права на престол были тоже сомнительны.

— Господи помилуй!.. Уж не немца же проклятого нам в цари назначат? — в страхе говорил простой народ, напуганный долгим владычеством Бирона и так слепо уверовавший в его власть и силу, что находил даже возможным облечение его царской властью!

С первых чисел октября 1740 года иностранные врачи, собравшиеся уезжать обратно за границу, решительно объявили, что их искусство бессильно даже поддержать угасающую жизнь императрицы и что она не доживет до конца этого месяца.

Никто, не исключая самого Бирона, не знал, существует ли духовное завещание, и приближенные лица уже собирались доложить императрице о необходимости сделать на всякий случай нужные распоряжения, и вдруг она сама потребовала к себе старика Остермана и, оставшись с ним наедине, приказала ему приготовить духовное завещание.

— Подпишу я его тогда, когда мой час пробьет! Раньше подписывать нечего, а сделано должно быть все заблаговременно, и Россия ни на один час не должна оставаться без прямого и узаконенного царя!

После этого распоряжения прошло еще несколько дней, в течение которых силы императрицы все более и более ослабевали. Она часто спрашивала о маленьком принце Иоанне Антоновиче, неоднократно призывала к себе Анну Леопольдовну, но ни разу не пожелала видеть принца Антона, о котором даже в манифесте, изданном по случаю рождения его сына, не было сказано ни слова.

Такое прямое и бесповоротное презрение удивляло даже противников действительно ничтожного, но совершенно безобидного принца, и все находили, что такое молчание было оскорбительно для самой принцессы Анны Леопольдовны.

— Ведь не на стороне она прижила своего сына! — говорит простой народ, всегда стоявший на страже чести и самолюбия своих монархов и по-своему оберегавший их.

Совещание императрицы с Остерманом происходило 10 сентября, а 17-го числа того же месяца императрица, почувствовав себя хуже обыкновенного, вновь приказала позвать к себе своею старого и верного слугу.

В то же утро врачи предупредили Бирона и всех приближенных к императрице лиц, что к вечеру следует ожидать начала агонии и что этого дня государыня не переживет. О таком решении врачей было дано знать всем лицам высочайшего двора, и ко дворцу начался съезд придворных.

Народ, видевший и наблюдавший этот усиленный съезд, долго не мог понять, в чем дело, и только быстро подъехавший экипаж старика Остермана, из которого старого вельможу вынесли на руках и в кресле понесли вверх по лестнице, дал понять собравшемуся перед дворцом народу, что не на праздник собралась вся эта гордая знать.

В спальне императрицы собрались все близкие ей люди. В углу, заливаясь слезами, стояла принцесса Анна Леопольдовна, а невдалеке от нее, со своим обычным глупо-равнодушным видом, был принц Антон.

Ближе к постели государыни находился Бирон с глубоко встревоженным лицом, а рядом с ним стояла его жена с опухшими от слез глазами. Неопытная в политических делах, она своим простым разумом считала кончину императрицы полной гибелью для себя и всего своего семейства.

Рядом в комнате заранее предупрежденный духовник императрицы ожидал той минуты, когда воспоследует чтение отходной.

Во всем дворце, несмотря на множество присутствовавшего в нем народа, царила полная и ничем не нарушаемая тишина. Величие людское стихло перед величием смерти.

В эту минуту в соседней комнате раздались тяжелые шаги, и четыре гренадера внесли в широко растворившиеся перед ними двери кресло, в котором полулежал граф Андрей Иванович Остерман.

Императрица взглянула в его сторону и тихо что-то проговорила. Нагнувшийся к ней Бирон, поднявшись, громко объявил, что императрице угодно остаться одной с ним и вновь прибывшим графом Остерманом.

Анна Леопольдовна и ее муж не шевельнулись; оба они, очевидно, предположили, что этот приказ до них не касался. Однако Бирон со свойственной ему смелостью прямо подошел к принцу Антону и, остановившись перед ним, громко сказал:

— Потрудитесь удалиться, ваше высочество! Императрице не угодно, чтобы в комнате оставались посторонние лица!

Принц Антон вздрогнул, растерянно взглянул вокруг себя, робко остановил свой взгляд на лице жены, точно ожидая от нее разрешения какого-то вопроса, и увидев, что она не двигается с места, остался стоять там же, где стоял.

Тогда Бирон повторил свое приглашение настоятельнее прежнего. Принц поднял на него взор и с легким поклоном направился к двери. Но принцесса Анна не шелохнулась.

Бирон подошел к ней и несколько учтивее и почтительнее повторил ей то же, что перед этим сказал ее мужу. Она подняла голову и высокомерно ответила ему:

— Вы говорите о «посторонних» лицах… Ко мне это относиться не может; я к посторонним для императрицы лицам не принадлежу!

— Но это непременная воля ее величества. Императрице угодно, чтобы в комнате не оставалось никого, кроме меня и графа Остермана!

Анна Леопольдовна взглянула в сторону кровати, где на высоко взбитых подушках лежала императрица.

Государыня сделала ей знак удалиться.

Тогда Анна Леопольдовна приблизилась к ее постели и, опустившись перед нею на колени, крепко прижалась губами к ее свешивавшейся, сильно отекшей руке.

— Тетушка!.. За что? — тихо простонала она и, встав с колен, быстро направилась к двери.

Предсмертная беседа императрицы с призванными к ней лицами продолжалась недолго. Вскоре дверь ее опочивальни вновь отворилась и в кресле вынесли Остермана.

Лицо старика было бледно. Он в дверях обернулся назад, чтобы в последний раз взглянуть на Анну Иоанновну, которой он столько лет прослужил верой и правдой, и до него среди мертвой тишины явственно донеслись почти шепотом произнесенные слова:

— Прощай, Андрей Иванович!

Когда Остермана проносили через приемный зал, его обступила толпа царедворцев, жаждавших узнать сущность последних распоряжений отходившей в вечность императрицы.

— Кто назначен наследником престола? — со всех сторон послышался тревожный вопрос.

— Принц Иоанн Антонович! — прямо и громко ответил всем разом Остерман, ограничив этим свое сообщение и умолчав о том, что при его содействии и чуть ли не под его диктовку мать малолетнего наследника назначалась правительницею, а герцог Бирон — регентом.

Тотчас после удаления графа Остермана в комнату императрицы вновь вошла принцесса Анна Леопольдовна, а затем по очереди стали допускать к руке умиравшей государыни всех лично ей служивших лиц.

Все тихо, в благоговейном молчании, приближались к смертному одру императрицы и целовали ей руку. Она при этом некоторым улыбалась бледной, полуживой улыбкой, другим слегка кивала головой, а когда к ней приблизился старик Миних, она сказала ему:

— Прощай, фельдмаршал!..

Это было ее последнее прощание во всем мире. За этими словами началась кратковременная агония. Грудь поднималась все слабее, дыхание становилось все реже и реже, до той минуты, когда императрица, сделав движение, как бы для того, чтобы отодвинуть от себя что-то, слегка вздрогнула, вытянулась и затем тяжело опустилась на подушки.

С минуту длилось мертвое молчание. Все присутствующие словно ждали чего-то. Священник, прочитавший отходную, осторожно сложил свою книгу.

Один из врачей императрицы тихо подошел и, нагнувшись над нею, сказал:

— Все кончено!..

Стоявшая близ кровати герцогиня Курляндская громко вскрикнула и упала без памяти у постели усопшей императрицы. Анна Леопольдовна со стоном опустилась на колени. Вся комната наполнилась громкими рыданиями. Только принц Антон стоял спокойно и неподвижно, скорее с любопытством, нежели с горем, оглядываясь во все стороны. Его, видимо, не столько огорчал, сколько занимал весь этот внезапный переполох, за которым его праздному воображению рисовались заманчивые картины парадных панихид, похорон и целого ряда торжественных церемоний, в которых ему лично будет отведено почетное место.

Он не ошибся в своих ожиданиях. Действительно, приготовления к погребению императрицы и обстановка той комнаты, в которую было перенесено ее тело, представляли собой такую истинно феерическую картину роскоши и богатства, какими до того времени не отличалось погребение ни одного русского монарха. Все стены траурной комнаты были завешаны черными и белыми материями, во всех углах стояли высокие жертвенники с зажженными в них траурными факелами. Со всех сторон вокруг гроба были размещены аллегорические изображения добродетелей почившей монархини, а также и горя ее неутешных подданных.

Но среди всей этой пышности, напоминавшей собою нечто языческое, все меньше было истинного горя и настоящих, непритворных слез.

Больше и искреннее всех была огорчена принцесса Анна Леопольдовна. Хотя она и сознавала все великое значение той роли, которая, по воле усопшей императрицы, выпала на ее долю, но вместе с тем не обманывала себя и относительно всей трудности исполнения этой ответственной роли. Она знала, что Бирон-регент ни в чем не уступит той власти, какою пользовался он при жизни императрицы, и что или ей придется во всем уступать ему, или ее ждет такая неустанная и неутомимая борьба, о которой даже страшно подумать!

Тем не менее с первых же дней Анна Леопольдовна потребовала, чтобы малолетний император был перенесен в ее личные апартаменты и наотрез отказалась от усиленных услуг герцогини Курляндской.

Вообще та роль, которую сумел сохранить за собой Вирой после кончины императрицы Анны Иоанновны, скрепив свое новое положение ее предсмертной волей, значительно усилила благоговейное отношение к нему как царедворцев, так и его собственного семейства.

Только правительница плохо ладила с Бироном, не признавала его регентства и по возможности восставала против его распоряжений. Он же в свою очередь всячески старался подчеркнуть свою власть, и из этого возникало множество осложнений, в которых однако не всегда правительнице отводилась страдательная роль.

Так, например, при первой попытке Бирона отдалить маленького императора от матери и перенести его в особо отведенные для него покои Анна Леопольдовна прямо и беспрекословно воспрепятствовала этому и не допустила Бирона даже близко подойти к колыбели царственного ребенка, которого властолюбивый регент хотел собственноручно отнести в отведенные ему покои.

— Мой сын останется при мне и будет перемещен иначе как с моего разрешения, и туда, куда я укажу! — гордо и властно заявила молодая правительница.

Бирон отступил, смерил ее взглядом, полным удивления, и гордо склоня голову, сказал: