— Все за мной! Смерть предателям!

Обнажив меч, он бросился на свой отряд, ранив сразу двух солдат.

Герцог Бургундский тут же приказал схватить короля, скакавшего в неистовом возбуждении назад и вперед, рассекая воздух мечом.

В конце концов удалось обезоружить моего отца и осторожно уложить на землю. С ним пытались говорить, однако он никого не узнавал.

Пришлось связать короля из опасения, что безумие вновь охватит его, и отряд вернулся обратно в город Ле-Ман.

Это событие положило конец походу в Бретань, война с которой так и не состоялась, и породило припадки безумия у моего отца.

В то время случившееся отнесли за счет небывалой жары, вызвавшей у короля лихорадку, что довела его до подобного состояния. Многим приходилось сталкиваться с похожими случаями в дни нещадно палившего солнца. Кроме того, король быстро пришел в себя и в течение последующего года с ним не происходило ничего, что напоминало бы помутнение разума.

Что до его дядей-герцогов, то те остались весьма довольны: поход, которому они так противились, не состоялся.


Миновал год. Отец по-прежнему не чаял души в моей матери. Ее любой каприз для него становился законом. Следовали немыслимые траты, опустошавшие государственную казну. Балы, маскарады и прочие развлечения — делалось все, чтобы не дать обожаемой супруге скучать или тосковать.

А потом произошло то ужасное событие, после которого стало ясно, что случившееся год назад в лесах Ле-Мана не следствие жары или усталости.

Чтобы удивить и позабавить королеву, отец вместе с пятью веселыми придворными решили прибыть на бал-маскарад в обличье дикарей, якобы явившихся из неведомых стран. Королеву Изабо приводили в восторг его переодевания, и остальные упорно делали вид, что этого человека они не знают. Обычно он разыгрывал роль страстно влюбленного в королеву юношу, отчаянно флиртовал с ней, и только в конце бала срывал с себя маску, а все изумлялись и громко ему рукоплескали.

В тот раз долго ломали голову, как же понагляднее изобразить из себя дикарей? И вообще какие они? После размышлений, споров решили надеть на себя полотняные костюмы, а на них при помощи смолы налепить побольше пакли. Получилось весьма эффектно: король и его сподвижники стали похожи на волосатых обезьян. Их появление вызвало переполох среди гостей, женщины визжали от восторга и ужаса. Всем стало весело.

К несчастью, кто-то из придворных с факелом подошел слишком близко к группе дикарей, и от его неосторожного движения на одном из них загорелась пакля. Огонь моментально перекинулся на второго, в считанные секунды всех их охватило пламя. Несчастные пытались сдернуть с себя одежды, но те оказались слишком тесными.

В толпе закричали:

— Король! Спасайте короля!

Мой отец находился в середине бушующего пламени и сгорел бы заживо, не будь герцогини Берри. Чудом распознав в огне короля, она сдернула тяжелый плащ со стоявшего рядом гостя и набросила на отца.

— Не шевелитесь! — закричала эта смелая сообразительная женщина. — Стойте спокойно!

Она крепко прижала плащ к горящей пакле, усмирив огонь. Всем казалось чудом спасение короля. Однако несколько его друзей погибли. Все это вызвало у отца новый приступ безумия.

Король потерял представление о том, где находится и кто он, пытался нападать на всех, кто рядом, кричал, что сделан из стекла и разлетится на мелкие осколки, если к нему прикоснутся. Еще кричал, что он несчастный грешник, повинный в смерти тех, кто преданно служил ему, и что его следует убить за все злодеяния.

О, то была ужасная ночь…

В течение трех месяцев сознание отца оставалось затуманенным, но затем — внезапно — он полностью пришел в себя и снова смог выполнять обязанности короля. Но он изменился — печаль больше не оставляла его.

Это был второй, куда более длительный, приступ безумия, после того короткого, случившегося в лесах Ле-Мана. И оба повлекли за собой смерть людей. Тогда от его меча погиб один из воинов, сейчас — несколько придворных. Теперь он осознал, что приступы не случайность, а признаки страшной неизлечимой болезни.

Эту беду понимал и народ; прозвав его отца Карлом Мудрым, они стали называть его самого Карлом Безумным.

К отцу был приставлен прекрасный лекарь, приехавший издалека, звали его Уильям Харслей. Он сразу распознал болезнь короля и приметы, свидетельствующие о приближении очередного приступа, что очень важно.

С помощью этого лекаря отец тоже стал разбираться в своей болезни и принимать ее как неизбежное. Когда же приступ проходил, он брался за государственные дела и старался сделать как можно больше до следующего безумия. Он знал, что сумасшествие поселилось у него в крови и отравило всю его жизнь.

На протяжении многих лет, последовавших за этими событиями, отец продолжал оставаться любящим и покорным супругом. У них с матерью было, как я уже говорила, много детей. Они рождались чуть не каждый год. Многие умерли, но и нас, выживших, оставалось восемь.

Герцоги, дяди отца, среди которых главным слыл герцог Бургундский, снова обрели власть, тут же вновь сменив советников, назначенных королем. И хотя в периоды просветления отец пытался править страной, но и он, и все другие находились в непрестанном ожидании новых приступов болезни, новых признаков безумия.

Поражение французов в борьбе с англичанами еще до моего рождения стало бедствием для страны. Военные действия разоряли города, опустошали провинции. Однако когда одну из моих сестер, Изабеллу, выдали замуж за английского короля Ричарда II — помолвка состоялась в 1396 году, — наступило долгожданное перемирие. Таким стабильным положение оставалось и через пять лет, в год моего рождения, что произошло в ненастный день четырнадцатого октября 1401 года.


В шесть лет я уже многое понимала и замечала. Ведь если ребенок живет в обстановке, где все так ненадежно, то зачастую становится более наблюдательным, чем его сверстники, выраставшие в нормальных условиях, потому что постоянно ждет — не случится ли вновь нечто такое, что изменит все его существование.

Видимо, то, что я находилась под одной крышей с отцом во время его безумия (он сразу покидал наш кров, как только приходил в себя) и никто не знал, что случится через минуту, сделало меня такой восприимчивой и впечатлительной. Попросту говоря, более нервной.

У нас, детей, влачащих жалкое существование в «Отеле», развилась склонность к злословию: мы ловили все сплетни и обрывки разговоров, пересказывали их друг другу, злорадствовали. Только кроткая Мари не участвовала в этом словесном блуде. Даже наиболее преданные слуги и те позволяли себе в нашем присутствии весьма вольные суждения о членах королевского семейства.

Я стала замечать, что имя моего дяди Луи Орлеанского произносится довольно часто рядом с именем матери.

Запомнились мне обрывки таких разговоров:

— Это же просто позор… срамота! Не могу понять, как бедный король терпит такое! Неужели не замечает, как она, как они?.. Или просто делает вид, что ничего не происходит?..

Я спросила у Мишель, о чем они толкуют. Сестра ответила покровительственным тоном:

— Ну, тебе еще рано об этом знать.

— Скажи, я пойму! — настаивала я.

— Ладно, — неожиданно легко согласилась она. — Дело в том, дядя Луи очень дружит с мамой. Даже слишком, понимаешь? Так здесь говорят. И, когда наш отец заболевает и его запирают тут, в «Отеле», наш дядя делается… как бы это сказать… королем.

Мишель глядела на меня с торжеством — как она хорошо все объяснила! — и я понимающе кивнула, хотя толком не уразумела, о чем она хотела сказать.

Но вскоре я узнала то, что при дворе уже хорошо известно всем: моя мать и герцог Орлеанский — любовники. Она предпочла дядю моему отцу, видимо, не только из-за его болезни, но, наверное, и потому, что герцог красивее, да и легче характером, что нельзя сказать о бедном короле, даже когда тот совершенно нормален.

Две женщины в те годы скрашивали мою жизнь. Одна из них — служанка по имени Гиймот, которую я узнала позднее, потому что она не сразу появилась в «Отеле». Приставили ее к малютке Шарлю, но она заботилась и обо всех нас. От этой веселой розовощекой девушки, казавшейся нам взрослой, хотя ей исполнилось только шестнадцать, так и веяло деревенским здоровьем, отличавшим ее от остальных служанок, жительниц города.

Я очень полюбила ее. Она согревала мои руки в своих, если я замерзала, а когда падала, целовала мои ссадины и кровоподтеки. От ее ласки сразу становилось легче и слезы моментально высыхали.

Теперь я понимаю: именно она окружила меня той материнской заботой, которой, я, как и все мои братья и сестры, была напрочь лишена.

Когда у отца наступало улучшение и он становился спокойней, лекарь Харслей извещал нашу мать об этом. Значит, она уже через пару дней могла повидать короля и отвезти его во дворец.

И тут в «Отеле» начиналась очередная суматоха: готовились к появлению знатных посетителей. Наставница собирала нас в зале, где мы и должны были ожидать их прибытия.

В один из своих приездов мать пожелала нас видеть.

Наверняка я не узнала бы ее, встретив где-нибудь в другом месте, — так давно она не навещала нас. Все мы тогда нервничали. Плохо зная мать, мы и относились к ней по-разному. Старший брат Луи ее уже не любил. Он не прощал ей, что она заперла нас в этом «Отеле». Он хотел жить в Лувре или в парижском пригороде Венсенне — там, где королевский двор.

Помню отчетливо появление матери. В зале, где ее ожидали, пробежал легкий ветерок возбуждения, усилившийся при ее появлении. Выглядела она изумительно — как истинная королева, в бархатной накидке и платье, усыпанном драгоценностями. На ее изящной головке в густых, темных и волнистых волосах сверкала бриллиантами маленькая корона. А лицо… Никогда не видела такого прелестного сочетания белого с розовым!

В руках она держала маленькую белую собачку, которую то и дело ласкала, обращая только на нее внимание. За ней горделиво выступал красавец мужчина, имя которого мне шепнула Мишель. Это оказался наш дядя, герцог Орлеанский. От его одежды из розового бархата и драгоценностей исходило сияние.

За ними следовала нарядная свита — мужчины и женщины. Все красивые, уверенные в себе. Так, во всяком случае, мне казалось. Среди них мои глаза выделили одно женское лицо — приятное и привлекательное, — оно выглядело милее других.

Мы, дети, взирали на все это торжество с некоторым испугом и недоверием. Мать внезапно повернулась в нашу сторону и пронзительно воскликнула, что мы ее дорогие крошки и что она счастлива нас всех видеть, печально, что она не может всегда, всегда быть с нами. Слушая ее, Луи презрительно скривился. Я ожидала — сейчас он спросит, почему, в самом деле, она не может… Но он промолчал. Наверное, страх перед матерью оказался сильнее.

Мы поклонились по всем правилам этикета — как нас учили. Мать погладила Шарля по светлым волосам, он вздрогнул и посмотрел на нее испуганными глазами, однако выражение лица Луи смягчилось. Он был рад и такому вниманию со стороны нашей родительницы.

Женщина с привлекательным лицом из свиты матери ласково посмотрела на нас. Я ответила ей улыбкой.

Герцог Орлеанский, наш великолепный дядя, одарил нас полнозубой снисходительной ухмылкой, и все проследовали дальше.

Видимо, они направились в покои отца. Нас же наставница повела в комнату для занятий. Представление окончилось. Длилось оно недолго.

Пока все эти люди во главе с моей матерью и дядей пребывали в «Отеле», в воздухе ощущалось напряжение. Всеобщее облегчение я почувствовала, когда гости отбыли восвояси. Однако женщина с приятным лицом осталась, что меня обрадовало.

Спустя короткое время из разговоров слуг я узнала, кто она и почему задержалась в Отеле. Но помимо всего с ее прибытием наша жизнь стала немного легче.

Звали эту женщину Одетта де Шандивер, она приехала из Бургундии. Была она тоже хороша, но не так вызывающе красива, как моя мать. В ее наружности и манерах не замечалось ничего чрезмерного, и веяло от нее уютом и спокойствием. Этой милой Одетте моя мать поручила присматривать за отцом. Быть его сиделкой.

Тут же поползли ядовитые слухи, дескать, не только сиделкой. Разговоры ходили разные:

— …Говорят, королева сказала, что с нее довольно… Да и в самом деле, кто такое выдержит? Сколько она уже нарожала? Тринадцать или четырнадцать?

— Такого с избытком хватит для любой женщины… Каждый раз, избавляясь от приступа, он награждает королеву новой беременностью… Потому она и прислала Одетту на замену, чтобы он не скучал и был счастлив…

— О-хо-хо… Бедные детки… Кто поручится, что все они от него?..

— Тише! О таких вещах не говорят! Даже не думают!..