Поначалу она даже не могла понять, что ее гложет. Похоже, что это — обида. А может — оскорбленное самолюбие? Но что, что же не так?

Обиделась, что маму с папой на свадьбу не зовут? Так ведь и правда им это не по карману. А Дэвид, в принципе, не обязан новым родственникам дорогу оплачивать.

Может, свадебный контракт не нравится? Но опять же, у них так принято. Да в общем-то — логичное дело. Особенно для богатых. А разве на рациональное и логичное можно обижаться? Ведь она — девушка не капризная, не взбалмошная. Тогда в чем дело?

Может, в испытании, что ей устроили? Проверка на вшивость! Изучали на расстоянии, о себе ничего не открывая… Хотя и это понять можно, им, богатым, очень не хочется, чтоб невесты в них только мешок с деньгами видели. Да, американки ушастику Дэвиду вряд ли подойдут — они любовь жалостью не подменяют. И независимые больно, а в случае развода отсудят куш немалый. Вот и присмотрели Ирочку из полунищей России. Хорошую девушку, неизбалованную. Мол, такой и мотель дворцом кажется. А значит, за жизнь в замке вообще по гроб благодарна будет.

Чем больше размышляла Ирочка, тем обиднее ей становилось. И за себя, и за маму с папой, и за гардеробчик свой, и за страну свою — экспортера невест.

На другой день Дэвид попросил ее спуститься в холл, чтоб контракт обсудить. Ирочка вышла из комнаты, пошла вниз по широкой лестнице. В душе ее боролись разные чувства, и она даже просила мысленно Матерь Божью поддержать ее, помочь сделать правильный шаг.

Дэвид встретил ее, провел в кабинет. Там подал бумаги. Ирочка бумаги взяла, но читать не стала, а вместо этого сказала, глядя в глаза малышу Дэвиду:

— Прости меня, Дэвид, но свадьбы не будет.

Повисла пауза. Дэвид хоть и властный да жесткий, а в глазах растерянность мелькнула.

— Почему, Ирэн?

— Я сожалею, Дэвид, но ты не прошел тест.

— Какой тест, Ирэн?

— На искренность.

ХРАНИ ТЕБЯ ГОСПОДЬ!

Сердце! Господи, как болит сердце! Умирать, видно, время пришло. Но умру счастливой. Я люблю… Влюбленная старуха… Кто бы мог подумать, что такое случится со мной? Семидесятилетняя женщина влюбилась, как гимназистка! Влюбилась!

От взгляда зеленых глаз с чертями в моем старом, изношенном сердце произошел взрыв. Любви все возрасты покорны… Гёте в девяносто лет полюбил молодую девицу. Почтенный Петрарка — юную Лауру… Да мало ли! Алла Борисовна, наконец. Вон что вытворяет, правда, помоложе меня гораздо! Любовь! А куда денешься?

Вот и меня постигло чудо! Спасибо тебе, Господи! Помереть ведь уже могла и ничего такого не изведать. А тут — жизнь другой стороной развернулась. Яркой, как плакат. И на плакате — большими огненными буквами: СЕРЕЖА! Каждое утро — как солнце взошло.

Думать о нем — мало. Говорить, говорить, говорить! Со всеми подряд. Слушать про него. Впитывать каждую мелочь… Да стыдно. Нельзя так. Удивятся, засмеют. Будут полоскать: Валенрад (уже смешно, но это моя фамилия) Евгения Августовна (еще смешнее), тихая незаметная 6абуська, влюбилась в молодого преуспевающего бизнесмена, гуляку и шалопая — Сергея Безуглова. Как могла? Интеллигентная женщина, библиотекой раньше заведовала, стихи в серышевском журнале два раза публиковала. А туда же!

Так что держусь. Сама с собой только и разговариваю. Без устали. Как скупой рыцарь — монетку к монетке, так и я — каждый взгляд его, любое слово, жест в памяти складываю, берегу, любуюсь, храню.

Нет, поминутно видеть вас,

Повсюду следовать за вами,

Улыбку уст, движенье глаз

Ловить влюбленными глазами,

Внимать вам долго, понимать

Душой все ваше совершенство,

Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

Пушкин будто с души моей писал! А сама я вдруг трехстишия сочинять начала, как японцы.

Летний вечер томит меня тайной,

И трепещет душа в ожиданье открытья.

Пойму ли?

Или вот еще:

Силюсь в линиях ладони

Прочитать свою судьбу. Но которая из них

Обещает мне любовь?

Смешно? Конечно смешно. А больно как! А как сладко! Столько сердец живут в ожидании такого чувства! А ко мне пришло! Правда, как трамвай, не по расписанию.

А тут еще сердечный приступ на службе со мной случился. Дома лежу. Тоскливо. Не оттого, что врачи предынфарктное состояние ставят, а оттого, что Сережу вторую неделю не вижу. Хотя приступ этот моим же союзником оказался. Ненаглядный мой Сергей Викторович как раз тогда ключи от офиса своего сдавал. Зашел ко мне в вахтерскую. Специально зашел. Чтоб благодарность выразить за подарок мой. Я сюрприз ему в тот день преподнесла, к празднику Седьмого ноября. Корзинку с цветами вывязала! Своими руками. Красиво вышло.

Еще в Серышеве, в нашей библиотеке я кружок вела. Макраме и вязание крючком. Мы с девочками там такие вещи вязали! Платочки, кашпо, скатерти. Салфетки узорные сильно потом крахмалили, на формочки надевали и высушивали. Потом формочку убирали, как подсохнет, — вазочка кружевная или розеточка готова!

Я долго до этого думала, чем бы Сергея Викторовича удивить. И решила вывязать ему корзиночку и в нее цветы вязаные же вставить. Месяц трудиться пришлось. Всю свою душу вложила. В удовольствие было. Тамарин шарфик зеленый распустила — на листочки пошел. Тамара сначала ругалась, говорила, что к шарфику привыкла, десятый год носит. Потом успокоилась. Увидела, что и вправду красота получается.

Колокольчики я белыми связала, а розы — разного цвета: одну белую, две — красные. Две — желтые. Ну а листочки, понятно, зеленые. На саму корзиночку серое мулине пошло — спасибо, нитки эти из Серышева с собой привезла. Добро всякое в доме пооставляла, а мулине взяла. Как сердцем чувствовала — сгодится!

Как раз к Седьмому ноября и успела. В открытке пожелание ему написала, Маяковского немного перефразировала: «Светить всегда, светить везде! До дней последних донца! Светить — и никаких гвоздей! Вот лозунг твой и солнца!» В корзинку вложила. Вечером перед праздником вместе с уборщицей Надей в его кабинет вошла и на стол поставила.

Пусть ему приятно будет! Я бы и не такое для него сделала. Да что могу? Старая уже. Бедная.

На другой-то день он на вахту ко мне и заглянул. Спасибо сказал. И еще — что никогда не видел вязаных цветов и что руки у меня золотые. И руку мне при этом поцеловал. Тут-то сердце мое и забилось как раненая птица. В голове зашумело. В глазах белым-бело стало. «Скорую» вызвать пришлось. Уколы делали. Давление мерили. Сергей-то Викторович не ушел никуда! Рядом был. А потом, как полегчало мне немного, домой отвезти взялся.

Ехала я с ним в его машине и думала: молодой была — мечтала, что повезет меня принц в золотой карете. Вот и явился принц, и везет меня. Да жалко, я не принцесса уже давно…

Сергей Викторович к домику нашему подрулил, где мы с Тамарой уже лет пять как вместе живем. Муж ее умер, мой — тоже. Сын ее давно в Днепропетровск уехал, украинцем стал. А у меня детей и не было, Бог не дал.

Когда Петр Иванович мой умер, одна я осталась в Серышеве. Дом большой, участок — сорок соток. Всему руки хозяйские нужны. А с меня — огородник какой? Супруг покойный сам огородом да садом занимался, а меня берег за «голубую кровь». Это он так, смеясь, говорил. Оттого, что дед мой дворянином был, инженером-путейцем. До революции во Владивостоке служил. Дом свой недалеко от набережной имел, до сих пор стоит дом этот. Мама моя дочкой его младшей была. У меня и фото сохранилось: дед в мундире путейца с фуражкой в руках, бабушка рядом в платье с оборками, две мамины сестры-гимназистки в формах и шляпках по бокам стоят и мама моя, совсем малышка, в кружевном платьице и чепчике — у бабушки на руках. Фотография — коричневатая, на плотном листе, внизу в виньетке надпись — «Фото Шалабанова». Мама карточку эту, как святыню, хранила.

После революции дом у деда конфисковали. Семье две комнаты оставили. Потом деда и бабушку арестовали, сестры мамины сбежали кто куда, а она одна осталась. Ее, правда, не тронули. Но из комнат в каморку переселили. Под лестницей. Так там и прожила всю жизнь. В двадцать лет меня родила. Об отце моем ничего никогда не рассказывала. Отчество мне деда дала — Августовна. И фамилию его, не побоялась, записала, хоть и дворянскую — Валенрад.

Мама чертежницей всю жизнь проработала. Тише тени собственной ходила. А я после техникума библиотечного по распределению в сорок девятом году в Серышев уехала. Там замуж за Петра Иваныча и вышла. Я к нему уважительно относилась. И он ко мне с душой.

А после смерти его, в девяностом году, трудно мне стало. С ног на голову все вокруг перевернулось: кооператоры, ларьки, «сникерсы», зарплату задерживают. Народ бросился сам свои экономические проблемы решать. Куда нам, пенсионерам, деваться?

Попыталась живность разводить. Утенка купила. Танькой назвала. Здоровенная утка выросла. В доме хозяйкой ходила, с рук ела. Как же теперь ее в суп? Стали вдвоем жить.

Потом соседка предложила:

— Женя, давай овечку купим. Брату моему в стадо на лето сдадим. Выпасется животина, осенью с мясом будем.

Купили двух овечек, на выпас сдали. Осенью они вернулись, упитанные, но на сносях обе. Куда их на мясо — грех! Разобрали по домам. У меня в доме — я, утка Танька и овца беременная. Смех! Семья.

Овечка троих ягнят принесла. Беленькие, нежные. Как зайки. Я их, пока малюськи были, в фартук по карманам рассаживала, чтоб не скучали, и по дому хозяйничала.

Выросли ягнята — все девочки. Бэла, Роза и Маргарита. Снова на лето в стадо сдали. Я перекрестилась, потому как чувствую, скотоводство — не моя стезя. Но не тут-то было. Вернули мне всех осенью: и маму, и трех дочек. Все живы-здоровы, упитанные и все четыре беременные. Тут-то я взвыла! Люди добрые, помогите; на мясо пустить не могу — родные почти, семья, а содержать не на что! С грехом пополам по соседям раздала. Потом боялась, чтоб не вернули.

Тут Тамара в письмах во Владивосток меня звать стала. Дескать, приезжай, подружка, полегче нам вдвоем будет. Я и согласилась.

Попыталась дом свой в Серышеве продать. Даже участок приватизировала. Да кому он нужен? Серышев — городок маленький, от уральской столицы и недалеко вроде, да река между ними. Чтоб в большой город попасть, по объездной дороге сто километров ехать надо. А к середине девяностых народ в городках наших обнищал, покупателей не сыщешь. Дом пришлось заколотить со всем скарбом — вдруг вернуться придется. И подалась я на родину, к Тамаре.

Тамара — подруга мне давняя, смолоду дружим, когда я еще во Владивостоке жила. Ее, чтоб оценить, хорошо знать надо. Человек она теплый, солнечный. Хотя со стороны многим чудачкой кажется. Очень наряжаться да форсить любит. Губы лет с пятнадцати красить начала. Раньше всех наших подружек на каблуки встала, так до сих пор и не слазит с них. А муж ее, Михаил Васильевич покойный, хоть старше ее намного был, по за эту неугомонность просто обожал жену. В день похорон его Томка в парикмахерскую кинулась, там дамам в очереди заявила: «Я без очереди, мне срочно надо, у моего мужа сегодня похороны». Среди знакомых эта история потом анекдотом ходила.

Она и сейчас все молодежные одежки надеть норовит. Платье в секонд-хенде купила — вокруг голых плеч оборка кружевная. В таких героини мексиканских фильмов свои драмы переживают. Вот и она, Хуанитта семидесятилетняя, губенки морковной помадой наведет, оборку с плечика спустит и на своем вахтерском месте с королевским величием посетителям кивает. И слова всякие заумные, где надо и не надо, в речь свою вставить норовит, хоть и не всегда их значение знает. Многие за ее спиной веселятся. А я другое в ней знаю и глубоко ценю: доброту, бескорыстие, бесхитростность.

Приехала я к ней, в общем. Встретились с радостью. Всплакнули, как водится. Зажили вместе.

И вправду полегче стало. Ее домишко хоть и маленький, а почти в центре города. Колонка с водой рядом, напротив — магазин большой. Хозяйство вроде одно так и осталось, а пенсии уже теперь две.

Тамара в учреждении неподалеку от дома вахтером работает. И меня пристроила туда же. Сутки через двое.

Тут-то и пришла ко мне любовь — Сережа Безуглов, арендатор наш. Ну такой весь! Глаз не оторвать! А улыбается как! Костюмчик ладненький, рубашечка всегда свеженькая. И пахнет первым снегом. Который на еще теплую землю падает.

Жалко, что дежурить не каждый день приходится. Я те двое суток, пока после дежурства дома сижу, места себе не нахожу. Все дела в хозяйстве переделаю, к телевизору сяду. Скорее, скорее на работу, утром ключи ему выдать — он всегда в офис первый приходит, пораньше. Потом пару раз за день еще отъедет по делам своим. И каждый раз мне на ходу обязательно или улыбнется, или пошутит. И спрашивает часто, не надо ли чего. А я потом, как в кино, все назад по двадцать раз перекручиваю в памяти… Счастье какое!