Ивана Трамп - Только про любовь

Он протянул руку и слегка подергал ее за косу.

– Сегодня ленточки голубые, – заметил он. – Они очень подходят к твоим глазам. Как тебя зовут?

Она ответила, и он улыбнулся.

– Ты сможешь запомнить эту фразу ненадолго, Катринка?

– Да, – ответила она. – Я могу даже запомнить названия всех овощей в огороде.

– Хорошо, хорошо, – ответил Бартош, его внимание уже переключилось на что-то другое. Теперь, найдя то, что искал, он горел нетерпением начать работу над сценой.

– Ты наблюдай за мной, а когда я укажу на тебя пальцем, ты произнесешь свою реплику. Хорошо?

Катринка кивнула, и Бартош ушел со съемочной площадки, предварительно посоветовавшись минуту с молодой женщиной, которая стояла около учительского стола.

Актриса, подумала Милена и оказалась права. Бартош велел начинать репетицию сцены. Милена с волнением наблюдала, как он указал пальцем на Катринку, и та тотчас же повторила свою реплику. И во время репетиций, и во время съемок Катринка ни разу не ошиблась, всегда точно подавая реплику, как и в первый раз.

– Очень хорошо, – сказал Бартош. – Блестяще, Катринка. А сейчас мы проделаем все это еще раз.

– Ну, как, тебе нравится быть кинозвездой? – спросила бабушка после первого дня.

– Ужасно, – ответила Катринка. – Так долго нужно смирно сидеть. И ничего нельзя делать. После обеда было лучше, – сказала она, чтобы быть честной. – Мы должны были бежать по коридору. – Она еще немножко подумала. – Много раз. А потом опять стало скучно.

Милене же день понравился. Что-то совершенно новое для нее, другой мир, за которым она могла спокойно наблюдать со стороны. Это было именно то, что она любила больше всего. Для Катринки, которая еще даже не была в кино, все это было неинтересно. Только ожидание, когда на нее укажет палец Бартоша, приносило приятные ощущения – нетерпение, волнение, возбуждение. Все остальное было очень скучно. На четвертое утро она стала просить оставить ее дома.

– Когда не надо будет ехать на студию? – спросила она.

– Когда все будет закончено, – сказала Милена. Это был ее стандартная фраза, если Катринка хотела бросить то, чем занималась.

– Через сколько дней?

– Через два.

– Еще два дня, – вздохнула Катринка.

– Ну как, нравится? – на ходу спросил ее как-то Бартош и подергал за косичку.

– Нет, спасибо. А вам? – стараясь быть вежливой, спросила она.

Бартош засмеялся, что удивило Катринку, которая не поняла, что же она сказала смешного.

– Да, – ответил он, – чрезвычайно. Смущенная Милена взяла Катринку за руку.

– Все очень интересно, – промолвила она.

– Для вас, наверное. – Он широко улыбнулся. Бартош не очень-то любил детей, даже своих собственных. – И конечно, для меня. Но для нее, я думаю, все это ужасно скучные вещи.

Он повернулся к Катринке:

– Ты любишь школу?

– Я еще не хожу в школу, – ответила она.

– Ах, да. Я забыл. Твоя мама говорила мне.

– Но я катаюсь на лыжах.

– Да? Тогда у нас есть кое-что общее. Я тоже катаюсь на лыжах.

– Хорошо? – спросила она. – Мой папа хорошо катается.

Бартош снова рассмеялся.

– Ну, может быть, не так хорошо, как твой папа, – ответил он. – А ты? Ты катаешься хорошо?

– Да, – услышал он в ответ.

– Она очень живая девочка, – извиняющимся тоном заметила Милена.

– И правдивая. – Он опять подергал Катринку за косичку. – Это роскошь, которую не каждый себе может позволить, – добавил он, уходя.

– Мы были в Югославии этим летом, – похвасталась Илона, старшая дочь Лукански.

– И плавали в море. Адриатическом, – добавила Олинка.

– Я знаю, – ответила Катринка.

– Откуда ты знаешь? – недоумевали они. Кто мог сказать Катринке, где они провели каникулы.

– Что море называется Адриатическим, – схитрила Катринка.

Почти всю прошедшую неделю шел снег, первый в эту зиму. Как всегда в пятницу, после обеда автобусы забрали пассажиров около спортивного комплекса и отвезли их на выходные в горы. Всю поездку Катринка была взволнована и нетерпелива.

– Еще далеко? – не переставала она спрашивать родителей. – Мы сможем покататься на лыжах сегодня вечером?

Ее просто-таки мучил вопрос, сможет ли она так же хорошо кататься, как в конце прошлого сезона, или же она будет так же неуклюжа и неуверенна, как в его начале. Она твердо решила, что ни за что не вернется на склоны для новичков, что не вынесет этого позора, особенно если учесть, что за ней все время наблюдают эти ужасные сестры Лукански. Она надеялась, что им не придется опять жить с этой семьей в одной комнате.

Но все надежды Катринки обернулись разочарованием. Было, как обычно, слишком поздно кататься, когда они добрались до базы. Как и следовало ожидать, Луканских и Ковашей поместили в одну комнату на весь сезон.

– А что ты делала летом? – поинтересовалась Илона. Катринка вспомнила прекрасные дни, ферму, работу в саду с дедушкой и бабушкой, двоюродных братьев, с которым она лазила по деревьям. Она была уверена, что сестрам Лукански понравились бы Франтишек и Олдржич.

– Я снималась в кино, – наконец сказала она.

– Неправда, – усомнилась Илона.

– Ты, наверное, хочешь сказать, что была в кино, – допытывалась младшая сестра Олинка.

– Нет, – настаивала Катринка. – Я снималась в фильме. Это был детектив.

– Нет, – повторила Илона. – Ты лжешь.

– Нет, снималась, – продолжала настаивать Катринка. – Я никогда не лгу.

– Нет, врешь, – разом сказали они обе. – Ты всегда много врешь. Катринка-врушка, – запели они. – Катринка-врушка.

– А вот и нет, – она почувствовала, как на глазах у нее закипают слезы. Но нет, она не заплачет, не даст им повод называть себя плаксой. – Я не лгу, – твердо повторила она.

Они продолжали петь и плясать вокруг нее: «Катринка-врушка. Катринка-врушка».

– Сознайся, что ты врешь, – опять повторила старшая сестра, схватив руку Катринки и выворачивая ее.

– Перестань, – вскрикнула Катринка, вырываясь. Плакать она не собирается. А что же делать? Она бросилась на них с кулаками. И три маленькие фурии забарахтались на полу, стараясь ударить друг друга, но в основном безуспешно.

– Что здесь происходит? – строго спросила мама сестер, вернувшись в комнату из кухни.

– Катринка ударила меня, – плача, пожаловалась Олинка.

– Она назвала меня врушкой, – воскликнула в ответ Катринка.

– А она выдумала, что снималась в кино, – добавила Илона.

– Ну, – сказала старшая Лукански, поворачиваясь к Катринке, – нехорошо сочинять, ты же знаешь.

– Это правда, – настаивала Катринка.

Милена вошла из коридора в комнату и увидела двух плачущих сестер и Катринку, слегка смущенную, но все еще готовую к драке: ноги расставлены, кулаки сжаты. То-то будет зима! Она подошла к Катринке, положила на плечо дочери руку и спросила, что произошло.

– Она ударила меня, – опередила ее ответ Олинка.

– Я сказала, что снималась летом в кино, а они мне не верят, – объяснила Катринка.

– Ты должна признаться, – попыталась дипломатично вмешаться мама Лукански, – что это твоя фантазия.

– Но это правда, – спокойно возразила Милена.

– Я же говорила! – воскликнула Катринка.

– Катринка снималась в кино, – продолжала Милена, не обратив внимания на восклицание дочери. – И многие другие девочки из Свитова. На местной киностудии.

– Прошу прощения, – смущенно извинилась госпожа Лукански. – Мне показалось, что это ее выдумка.

– Катринка не лжет, – добавила Милена. Оправданная Катринка улыбнулась, но Милена строго посмотрела на нее. – Ты должна знать, что драться нехорошо. А теперь, Катринка, извинись.

Катринка колебалась. Ей казалось, что заставлять ее просить прощения несправедливо.

– Скажи, что ты просишь прощения, – повторила Милена.

– Я прошу прощения, – в конце концов проговорила Катринка.

Госпожа Лукански повернулась к дочерям:

– А теперь ваша очередь. Извинитесь перед Катринкой за то, что не поверили ей.

– Ты тоже не поверила ей, – ответила упрямая Илона.

– Делайте как вам говорят! – перебила ее мать. Сестры Лукански извинились, и все трое пожали друг другу руки в знак примирения, но примирения, конечно же, не было.

– Почему они не поверили мне? – позже спросила Катринка маму, когда та укладывала ее на ночь в постель.

Как объяснить пятилетнему ребенку, что такое зависть? Она не могла найти нужные слова. Вместо этого она сказала:

– Госпожа Лукански была в общем-то права. Это действительно звучало как выдумка.

– Но это же была правда. Милена засмеялась:

– Я не знаю, что сказать тебе, Катринка, кроме того, что правде не всегда верят.

– Тогда какое это имеет значение, правда это или нет? – удивлялась Катринка. Но тут ей очень захотелось спать, а не ждать ответа на свой вопрос.

– Я собираюсь завтра утром встать пораньше, – сказала она. Ее мысли опять вернулись к завтрашним занятиям на лыжах.

– Конечно, – улыбнулась ей Милена. Она наклонилась и поцеловала Катринку в щеку. – Спокойной ночи, милая.

– Спокойной ночи, мама, – ответила Катринка; ее отяжелевшие веки медленно опустились.

Милена сидела на краю кровати, молча глядела на спящую Катринку и испытывала уже привычное ноющее чувство досады, что она не может защитить дочь от боли. Милена подозревала, что люди всегда будут завидовать Катринке, если не ее уму или внешности – какой бы красивой ни была женщина, всегда есть другая, красивее, умнее, изящнее, – то ее характеру – ее живости, энергии, открытости и теплоте, ее абсолютной уверенности в себе. Она – маленькое чудо, думала Милена, и это ее мнение не только как матери. Ее захлестнула волна любви к дочери, и она наклонилась и поцеловала Катринку в щеку, круглую и мягкую, как персик, гладкую, как шелк.

– Я люблю тебя, – нежно прошептала Милена.

На следующее утро Катринка, как и год назад, снова оказалась в группе Янички, Она хотела было громко запротестовать, но Яничка, заметив воинственное выражение ее лица, поспешила заверить ее, что она не среди новичков, а там, где ей положено. Лыжные инструкторы менялись группами по непонятной для всех системе.

– Начнем, – сказала Яничка, проверив крепления на лыжах детей. – Посмотрим, что вы помните.

Дети, неуклюже переваливаясь, последовали за ней к подъемнику, который был простым транспортером – канатом с крючками из проволоки; с его-то помощью и добирались к вершине горы. Катринка была первой, и Яничка, схватив проплывающий крюк, пристегнула его к поясу Катринки.

– Держись крепче, – предупредила она, – и подожди всех наверху.

Катринка крепко держалась за канат, как ей приказали, и испытывала волнение и нетерпение, сомневаясь, все ли она помнит. Папа уверял ее, что за лето она не разучилась кататься на лыжах, но она не была в этом уверена.

Она поднималась все выше и выше по склону, руки ее были вытянуты, тело расслаблено, а лыжи скользили по тонкой корочке льда. Утро было холодное, солнца не видно, а со стороны горы дул неприятный ветер. Слева от Катринки был лес из высоких сосен с отяжелевшими от снега ветками, справа на двадцать футов простирался склон, который резко обрывался. Трассу не было видно, она была на другой стороне горы. Она не каталась здесь раньше и гадала, крутой ли здесь спуск и насколько резки повороты. У нее засосало под ложечкой, но она не хотела сознаться, что это был страх.

На вершине горы за барабаном подъемника стояла будка с окнами. Катринка уже различала людей внутри будки и приготовилась отстегнуть крюк. Из будки вышел человек, прошел несколько футов и остановился, наблюдая за ней.

– Отстегивай крюк, – крикнул он.

Катринка много раз пользовалась такими подъемниками, они были хорошо знакомы ей. Она уверенно надавила на крюк, готовясь отступить в сторону, чтобы освободить дорогу тем, кто был сзади.

– Отстегни крюк, – снова крикнул мужчина. Катринка нажала на крюк, но он не отстегивался. Барабан приближался. Катринка уже видела гигантское колесо, наматывающее канат.

– Крюк, идиотка! – В голосе человека были страх и злость. – Отстегни крюк!

– Я не могу! – закричала Катринка. – Он не отстегивается!

Пальцы ее беспорядочно дергали за крюк, пытаясь его отстегнуть. Ее охватил страх. Барабан все приближался, его зубья были похожи на гигантские зубы. Катринка заплакала.

– Господи Иисусе, – пробормотал мужчина, бегом преодолевая отделявшее его от Катринки несколько футов.

– Остановите механизм! – закричал он, надеясь, что кто-нибудь смотрит в окно и видит опасность, моля, чтобы его голос не отнесло ветром.

– Остановите барабан! – Он подбежал и схватил Катринку.

– Я держу тебя, – успокаивал он Катринку, тщетно пытаясь остановить движущийся канат. Обезумев, он принялся отстегивать крюк. Ребенок был прав: крюк заклинило. Выругавшись шепотом, он быстро отстегнул ее ремень.