Как будто бы и не было этих трех недель.

— Что, сучка, довольна собой?!


Я все пишу, и меня не остановить. Уже поздно. Но я не сплю и не делаю вид, что сплю, я пишу тебе обо всем.

Я просто удивляюсь, что в состоянии это делать.

И рада этому.

Я больше не позволю себе оставаться безучастной. Это совсем не сложно. Почему я пришла к этому так поздно? Ведь я могла бы поговорить с тобой раньше, прежде чем…

Если я тебе все расскажу, ты расскажешь мне о себе? Как? Как ты это сделаешь?

Я многих вещей не знаю, но догадываюсь кое о чем, особенно теперь. И не буду тебя осуждать. Я люблю тебя. В самом деле.


А потом он оделся и ушел.

Несмотря на то, что была ночь.

Я не спала, бодрствовала. И молилась, чтобы не быть беременной, не сейчас, не от него. Молилась об этом так горячо, как никогда прежде. Молилась и просила у Бога прощения за то, что об этом молюсь.

Он вернулся на следующее утро.

— Где ты был? — спросила я.

— Не твое дело, — сказал он и исчез в спальне.

Когда я заглянула туда, он лежал с книгой поперек кровати и даже не взглянул на меня.

Он встал вечером. Я уже ожесточилась.

— Прости, — сказал он, — такое больше не повторится. Мне стало чертовски неприятно, что ты меня обманывала… Это было невыносимо. Дай мне аспирин, у меня болит голова…

И я дала ему аспирин.


Все постепенно возвращалось в норму. Когда мне сняли гипс, оказалось, что сломанная рука стала тоньше, чем другая, и мне показали всякие упражнения: сжимать мячик, например. И я тренировалась с теннисным мячиком, сидя рядом с мужем перед телевизором, когда он смотрел программу новостей.

— Ты специально это делаешь! — воскликнул он однажды вечером.

— Что?

— Ты меня никогда не простишь, я знаю! Будешь мне живым укором! Думаешь, я не знаю, зачем ты постоянно возишься с этим мячиком? Я помню, что я тебе сделал, пом-ню!!!

Он хлопнул дверью и ушел.

Я снова сделала что-то не так.


Я спрятала мячик и больше не упражнялась при муже. В телевизоре что-то мелькало, картинки сменяли одна другую, но я на них не смотрела и ничего не слышала.

— Почему ты не разрабатываешь руку? — спросил он.

Я молчала.

— Снова мне назло?! — крикнул он.

Во мне что-то затрепетало и никак не хотело успокаиваться.

Я молчала.

— Я для тебя из кожи вон лезу! Но тебе, конечно, и этого мало. С меня хватит!


Я очень скоро стала прежней, такой, как раньше.

Вот только месячные задерживались, хотя я отчаянно молилась, чтобы не быть беременной: «Боже, если Ты существуешь, не допусти этого, пожалуйста, хотя я знаю, что нельзя о таком просить…

Когда-нибудь, в будущем… Но сейчас позволь мне не иметь этого ребенка».


Почему я не помнила того, что сегодня так хорошо помню?

Почему я раньше не могла это вспомнить?

Почему сегодня я вижу тот вечер так четко, словно это произошло вчера, а не годы назад?

— А что бы ты сделал, если у меня был такой муж? — спросила я тебя после какой-то программы, какого-то очередного ток-шоу на тему насилия, какой-то очередной болтовни с жертвами, которые смело рассуждали в кадре о своих мужьях, а потом возвращались домой, к этим самым мужьям.

Ты сказал:

— Убил бы сукина сына. — И это был первый и последний раз, когда я услышала из твоих уст бранное слово.


Наверное, ты все-таки не в силах предвидеть всё, потому что тогда я не хотела, чтобы ты кого-то убивал.

А может быть, если бы я помнила, что ты сказал тогда, то рассказала бы тебе обо всем.

Но я никому не могла об этом сказать.

Потому что получилось бы, как всегда — раз он тебя ударил, значит, у него был повод.

Ведь без повода никто никого не бьет.

Внезапно.

Стулом.

Кулаком.

Наотмашь.

Ночью.

Утром.

До обеда.

В ванной.

Нет, такое невозможно.

Сама напросилась.

Может, ей это нравится.

Если бы не нравилось, что бьют, ушла бы, правда?

Неправда.


Когда тебя кто-то унижает, света Божьего не видишь. Внешний мир перестает существовать. Нет родителей, нет юристов, нет психотерапевтов, нет друзей. Есть только ты и он. Мучитель. От него зависит, выспишься ты или нет. Остановит ли он машину на автозаправке, если тебе хочется писать, или тебе придется терпеть до самого дома. Будет день удачным, и переживешь ли ты его.

Обо всем этом узнаёшь, только когда поживешь с ним. Не раньше. Это как со смертью: какова она, знает только тот, кто уже умер.


И снова вокруг — четыре стены и никакой возможности вернуть к жизни доктора Джекила. Он, правда, порой появляется, но лишь на миг. Зато со мной уже свершилось чудо. Или проклятие. Как мне смириться с тем, что ребенок уже обосновался в моей матке? Уже связан со мной зачатками плаценты и пуповины. Уже развиваются его крохотные клетки, формируются органы. Вероятно, у него уже есть голова, она вначале такая большая…

И мой ребенок с каждым днем растет.

А муж на вопрос: «Который час?» отвечает:

— А что? Я уже тебе мешаю? Недостаточно много работаю? Тебе мало всего этого? Что еще для тебя сделать? Ну!!!


Поэтому я не говорю ему о ребенке. Пока. Не хочу, чтобы он меня дергал, берегу себя, стараюсь не переутомляться, поливаю цветы и чищу столовые приборы. Возвращаюсь с работы усталая и хлопочу по хозяйству. И снова все делаю не так.

— Что ты хочешь мне доказать?! К черту! Я сыт всем этим по горло! Ты еще пожалеешь!


Так шли неделя за неделей.

— Купи продукты, — говорил он и оставлял двести злотых на черной столешнице в красной кухне, которую я ненавидела.

Я шла в магазин.

— Ты не отчиталась, сколько потратила, — говорил он.

Я мысленно, по памяти, складывала в столбик: крупа, говядина, помидоры…

— Я хочу знать, к примеру, сколько стоили помидоры, — заметил он. — Неужели так трудно все записывать?

Помидоры я покупала вместе с зеленью, солеными огурцами для рассольника и яблоками. Всего заплатила около ста злотых.

— Ты не понимаешь, что я спрашиваю? Сколько стоили помидоры?

— За помидоры, яблоки и огурцы я заплатила около ста злотых.

— Вот сучка! Притворяешься, опять притворяешься!

Я вся сжималась от ужаса. Мой муж — образованный, владеющий двумя языками, воспитанный человек, который обращается к своей матери на «вы», а ведь такое редко нынче встречается: (Мама, позвольте…, Вы не хотели бы?..), — уважителен с другими. Но я для него — сучка.

Кухня была вся такая глянцевая, чужая, в ней негде спрятаться. Я готова была врасти в стену и стать невидимой.

Я смотрела на него и переставала что-либо слышать.

Я понимала, что злотые, выброшенные на ветер, с каждым метром теряют право на существование. Метры, поделенные на сантиметры, разбухают. Сантиметры делятся в воздухе на миллиметры и опадают в виде мелких кристалликов. Ускорение «g», равное «mc квадрат», деленное на два, перестает действовать в секунде до квадрата, квадраты размягчаются, прямые углы округляются, парят, как небольшие шарики мыльных пузырей…

— Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?

Я киваю, что, да, понимаю. Понимаю, а как же. Кое-какие из квадратов не успели округлиться и превратились в трапеции. Не ощущая времени, несутся они световыми годами в пространство. Рядом шагают беспомощные килограммы, они разливаются широким потоком и начинают просачиваться и капать. Напряжение и сопротивление падает. Свободе атомов, хаотически перемещающихся во времени, можно лишь позавидовать. Бац, бац, отскакивают они от дна, как пустотелые шарики, и устремляются вверх… Пространство кренится то в одну, то в другую сторону…

— Зачем ты вынуждаешь меня на это?!

Я знаю все это наизусть.

Это ничего.

Это пройдет.

Еще немного.

Не поднимать головы: из носа капает кровь.

Это ничего.

Мне больно, но я выдержу. Это не такая страшная боль.

Бесконечность извивается, как змея.

Прирученные восьмерки отползают…


Я лежу в кровати и жду. Что он сделает, когда войдет в спальню? Может, ничего? У меня закрыты глаза, я — сама настроженность.

Он забирается в кровать, гасит свет.

Поворачивается ко мне, притягивает меня к себе. Я лежу, как бревно, он ведь должен это чувствовать, нельзя же получать удовольствие от секса с деревянной колодой.

— Что ты опять задумала? Обиделась? Злишься на меня?

— Нет, нет, я просто устала.

— Ну-ну, мы сейчас, быстренько, ну…


И он скатывается с меня, отворачивается, а я боюсь пойти в ванную и смыть с себя отвращение, которое заполнило меня до краев, потому что он, может быть, еще не спит, может, набросится на меня, может, сожмет изо всех сил.

— Я тебе противен? Скажи правду, шлюха, ты брезгуешь мной?!

Я брезгую им.

Поэтому очень осторожно, так, чтобы он не уловил никакого движения, я беру гигиеническую салфетку, осторожно подношу ее к бедрам и очищаюсь от него медленно, очень медленно, чтобы он не заметил.


У моего ребенка уже есть веки. Его сердечко бьется в два раза быстрее моего. У него уже есть малюсенькие реснички и махонькие бровки. Все тельце покрыто пушком, как будто бархатное. Скоро я начну ощущать, как он шевелится.

Я не одинока.

Мне необходимо бежать.


Я хотела бы быть жеребенком. Им неведомы ограды и обязанности, они носятся по кругу или валяются в теплом песке, улыбаясь, убегают от матерей, бархатистыми мордами тянутся друг к другу и, едва коснувшись, фыркают, отскакивают, гоняются друг за другом в клубах золотой пыли, в зелени трав. У некоторых вырастают крылья. Тогда они поднимаются в воздух, исчезают в небесной лазури, и их невозможно отличить от звезд, и след их пропадает. Они становятся пегасами, ангелами лошадей.

А где ты, мой Ангел-Хранитель? Где ты?


Я не знаю, что мне делать. Нет ни дверей, ни окон. Я нахожусь в атомном бомбоубежище: могу дышать, есть, спать, но не могу выйти.

Отсюда нет выхода. Мне некуда пойти. Я могу только еще больше стараться. Стараться выжить.


У него на пальчиках уже, кажется, есть ноготки. И он радостно плавает в околоплодных водах. Он не знает, что у него такая мать. Ущербная. Урезанная.

Это мальчик или девочка. Но я еще не знаю, кто, и никакое УЗИ не опеределит. Середина третьего месяца. Я похудела. Я должна что-то сделать, я должна что-то сделать, я должна что-то сделать…

Что мне делать?


Я ничего не сказала. Никому. Но я знаю, сердечко уже бьется, я это видела и слышала на У3И, у моего ребенка уже есть ручки, они немножко похожи на плавники, и позвоночник уже есть. По крайней мере, у моего ребенка есть позвоночник. И скоро исчезнет хвостик.


Может быть, этого бы не произошло, если бы я сказала ему. Может быть, я опять совершила ошибку. Я хотела сказать ему, но выжидала момент, когда он будет в хорошем настроении. Тогда я сяду рядом, возьму его за руку и скажу:

— Ты будешь отцом! Я так рада, что ты будешь отцом моего ребенка. Давай начнем все сначала…

Но такой момент все не наступал.

Снова леденящий холод, напряжение прочно обосновалось в нашей квартире, оно проникло в отношения, затаилось по углам комнаты, на столе, на диване, висело на карнизах… Я не могла от него освободиться. Липкое, как жевательная резинка, оно опутывало меня постоянно. А у меня был ребенок в животе и поджатый хвост.


Мне пришлось снять перед сном перстенек и обручальное кольцо — у меня начали отекать пальцы. Я с трудом справилась с этим вечером, пришлось даже намылить руки, но следы все равно остались.

Он влетел в ванную с обручальным кольцом и перстеньком. Я стояла под душем. Он сунул мне под нос кулак, разжал пальцы — на ладони лежали перстенек и кольцо. Опять я была неосторожна!

— Ты что задумала?! — крикнул он.

Я присела в ванне, потому что была голая. Безусловно, это был не самый подходящий момент, но я хотела объяснить, что в этом нет ничего плохого, что я сняла кольца, не имея ничего против него, просто у меня отекли пальцы, потому что я беременна… Я хотела все это сказать, но он не позволил мне проронить ни слова, рывком вытащил из ванны, и я вскрикнула, потому что он схватил меня за ту самую, сломанную руку, а она еще иногда побаливала.

— Осторожно, — вырвалось у меня с невольным стоном. Если бы я хорошенько подумала, то не охнула бы, а стиснула покрепче зубы.