– Только ради мамы, – Иван поудобнее перехватил парня и опрокинулся вместе с ним на спину, – но имей в виду, вырваться от меня тебе все равно не удастся.

– Слушай, да ты извращенец, – пробормотал Андре, повозившись и устроившись в его руках, – вот же доставляет тебе удовольствие меня тискать, как любимую плюшевую игрушку…

Иван в ответ погладил ладонью его щеку и легонько коснулся губами щеки.

– Я просто тебя всего люблю, глупый. И люблю всего тебя ощущать рядом. Какой же я извращенец?

«Еще какой, – про себя ответил Андре, – еще какой ты извращенец, Ванечка. Только извращенцы способны так долго и изощренно пытать своих жертв…»


…и все–таки Андре настоял на том, чтобы Иван один встречал свою мать на вокзале.

– Дай человеку возможность прийти в себя и обнять сына, – уговаривал он нахмурившегося Ивана, – не наскакивай на нее с разбегу с новостями. Лучше встретимся потом, раз уж ты хочешь…

– Да, я хочу, – упрямо бычился мужчина, – ты не понимаешь, но для меня это важно!

– Хорошо. Тогда веди свою маму…ну, например, в то кафе, где мы у Казанского пироги ели, помнишь?

И теперь, то и дело замедляя шаги, Андре подходил к этому самому кафе.

Разумеется, он оценил Ванин жест. Только, кажется, он понимал каким-то своим внутренним чутьем, зачем все это надо Ивану: тот просто пытался бороться, идти наперекор всему. Пытался доказать самому себе, с помощью Андре, что он может не просто плыть по течению, но и сражаться, решать что-то сам… нет, Андре не был против всей этой акции борьбы. Просто эти методы казались ему слишком… радикальными. Вот так, после недели знакомства – подвести к своей матери незнакомого парня и сказать: «знаешь, мама, я теперь гей, и я люблю вот это… непонятно, что – мальчика с лицом девочки» – это было не смело, а как-то… безрассудно. Внезапно. Этакий резкий «полицейский разворот» на шоссе своей судьбы, если уж прибегать к заезженным аллегориям.

К тому же, ему было немножко страшно: а что будет, если он не понравится Ивановой матери? Как поведет себя мужчина? Что сделает?

Уже немножко узнав Ивана, Андре предполагал, что это спровоцирует только раздрай и новые метания. И очень не хотел в этом участвовать…

Но он обещал – а значит, должен был. Да и не мог он бросить Ивана в его борьбе.

 …увидев подходящего Андре, Иван засиял и вскочил. Парень смущенно поздоровался: мама Ивана, вопреки его ожиданиям, была достаточно молодой, элегантной женщиной, с густыми темными – как у Ивана! – волосами, собранными в низкий тяжелый пучок. У нее была внешность профессора, изысканные кольца на пальцах и безукоризненные манеры. Она изучала Андре с улыбкой, но без излишней теплоты – наверное, так смотрят на студентов преподаватели, знающие, что через год данный персонаж навсегда затеряется в их профессиональной памяти.

– Вот, мама, – Иван усадил парня за столик и сел с ним рядом, – я тебе рассказывал про Нью Йорк и показ. Все это было благодаря Андре.

– Элеонора Алексеевна, – дама изящным жестом подала Андре ручку, – очень приятно. Спасибо Вам, что дали Ивану такой шанс.

– Но это не самое главное, мама, – Иван торопился, словно бы боялся не успеть, растерять уверенность на полпути, – именно этого человека я очень люблю. И хотел тебя с ним познакомить. Это и есть – мой Андре.

– Твой?… – Элеонора Алексеевна медленно приподняла тонкие брови с таким мастерским недоумением, что Андре понял, в кого у Ивана актерский талант, – ТВОЙ Андре?…

– Да.

– Да, Вы не ослышались, я парень, – кивнул Андре и смущенно улыбнулся.

– Ванечка, но что же ты мне сразу не сказал?… что же теперь делать? Может быть, можно как-то… к психоаналитику?… может быть, тебе взять отпуск, отдохнуть, может быть, ты просто переутомился? – Элеонора Алексеевна встревожено потрогала опешившему Ивану лоб, демонстративно не глядя в сторону Андре, взяла сына за руку, заглянула в глаза – в общем, изобразила весь спектр эмоций, который принято называть «беспокойством о здоровье ребенка».

– Мама… ты о чем? Я здоров, со мной все хорошо.

– Но как же – здоров, как же – хорошо, мальчик? Разве бывает «хорошо» у человека, который ни с того, ни с сего… я даже не знаю, как это назвать… сходит с ума? Нет, я верю, верю, что это все пройдет, просто тебе нужно отдохнуть как следует, выпасть ненадолго из этого… – быстрый взгляд в сторону Андре, – …порочного мира, с этими моделями, показами, всем этим безумным гламурным миром… боже мой, мальчик, зачем тебя туда понесло?.. кто тебя туда втянул?…

Элеонора Алексеевна нервно комкала салфетку, отыгрывая какую-то одной ей ведомую мизансцену.

Театральность вообще была, судя по всему,  ее коньком: все, что она делала, она делала именно театрально, и по отношению к ней хотелось употреблять высокопарные слова: изрекла. Прошествовала. Откушала чаю… вот и сейчас она страдала весьма высокопарно: тщательно отрепетированный жест отчаяния, гордая посадка головы, взгляд сквозь очки, напыщенная интонация.

Когда она успела срежиссировать эту антрепризу, или это была чистой воды импровизация – Андре не знал, но ощущал он себя крайне неуютно: пьеса происходила вокруг него, а у него не было текста. Его забыли даже предупредить, какую роль он в этой пьесе исполняет: то ли злодея-искусителя, то ли невинной овечки. Впрочем, нет, роль невинной овечки Элеонорой Алексеевной явно отводилась ее сыну, который, точно так же, как и Андре, онемев, смотрел на разворачивающуюся драму.

– Мама, – наконец очнулся Иван, – мама, что ты такое говоришь?…

– Это ТЫ не понимаешь, что ты такое говоришь! – голос Элеоноры Алексеевны совершил красивую модуляцию, и будь Андре сейчас в театре – он бы искупал актера в овации, – Я ни за что не поверю, что ты, ты, мой разумный сын, спутался с… этими!… – презрительный жест кистью, абстрактный, но прекрасно читаемый, кого именно подразумевала мадам под «этими», – я никогда не понимала и не пойму …. ТАКИХ людей, и ты это знаешь, сын! И я знаю, что ты у меня – совершенно нормальный, это просто ты… дал себя втянуть, одурмать чем-то… ты просто запутался, попал в неподходящую компанию…

Андре надоело участвовать в этом трагифарсе, и он встал, мягко отодвинув стул.

– Всего хорошего, Элеонора Алексеевна. До свидания, Иван.

– Андре! Подожди.

Иван вскочил тоже. Он стоял перед парнем такой ошарашенный, такой сбитый с толку, что Андре стало его ужасно жаль. Но сидеть и слушать весь этот бред про нормальных и ненормальных людей, про неподобающую компанию и «психоаналитика» он точно не хотел.

– Ванечка, я ведь предупреждал тебя, – тихо сказал он и улыбнулся, – я же просил тебя не устраивать сюрпризов. Ну почему ты никогда не слушаешь меня, почему не веришь моему опыту?

– Андре… пожалуйста, прости. Прости меня, пожалуйста.

– Мне не за что тебя прощать, глупый, – парень легонько пожал Иванову руку.

– Как Вам  не стыдно трогать моего сына в публичных местах! – зашипела Элеонора Алексеевна, и Иван не выдержал:

– Мама, прекрати нести чушь. Андре… послушай. Я сейчас отвезу мать и приеду. У нас сегодня съемка после обеда,  но я заеду за тобой буквально через час, хорошо? Хорошо?

– Хорошо, – усмехнулся Андре и, не оборачиваясь, пошел к двери.

– Подожди, как это – через час, ты обещал со мной прогуляться по городу, – ударил ему в спину богатый начальственными интонациями голос, – выбирай, кто тебе дороже, родная мать – или этот…

Иванов баритон что-то зажурчал в ответ, но Андре, зажав руками уши, выбежал из кафе.


Когда через два часа Иван не появился и не позвонил, Андре отключил телефон и сбежал в Эрмитаж.


…Андре казалось, что он заблудился в Эрмитаже, и не мог оттуда выйти целую вечность.

Ему казалось, что дни сменяли недели, недели – месяцы, а он все брел и брел вперед по бесконечным роскошным залам, мимо картин, лепнин, барельефов, мимо золоченых рам, каминов, бархатных кресел, огороженных толстыми витыми шнурами с кистями… он останавливался в центре какой-нибудь пиршественной залы, поднимал голову к огромной люстре – и у него начинала кружиться голова, в глазах прыгали и двоились огоньки и лучики света, отраженные в золоте убранств…

«Конечно, он у Вас совершенно нормальный, Элеонора Алексеевна, – горько говорил Андре мысленно, топча залы, – Вы правы, Вы воспитали достойного сына, он не поддался на попытки его втянуть в этот ужасный, порочный мир гламурных геев-моделей, он устоял, можете им гордиться… можете гордиться своим сыном, который при любой ситуации встанет на Вашу сторону, и выберет Вас – из любых альтернатив… Вы хорошо воспитали своего сына, браво, браво…»

Ноги гудели и ныли, но Андре не мог остановиться – он все ходил, ходил, ходил, понимая, что ходит уже по кругу, натыкаясь на одни и те же статуи, на одни и те же лица на картинах, на одних и тех же бабушек-смотрительниц в вязаных шалях…

«Я сегодня же уеду отсюда, – наконец, пришла ему в голову спасительная мысль, – вернусь в отель, зарегистрирую билет на ближайший рейс, вызову такси… сколько можно издеваться надо мной? Сколько можно делать мне больно, сколько можно играть на моих чувствах? Если я не умею красиво страдать, это не значит, что я ничего не чувствую… я просто уеду. И мне плевать, что будет с Иваном, и его ролью, и его показом, и фотографиями – мне плевать, плевать, я не нанимался ему в няньки, я не готов тащить на себе его постоянные рефлексии, я для этого не гожусь, это непосильная для меня ноша… у него все – просто слова, пустые слова, за которыми ничего нет, одна словесная шелуха… я устал. Я уеду. Сегодня же уеду…» – а сам все шел, шел, шел вперед, и никак не мог остановиться.

Наконец, залы почти опустели, бабушки-смотрительницы принялись вежливо теснить редких оставшихся посетителей к дверям, и Андре понял – все, музей закрывается. Пришла пора возвращаться в отель… и делать то, что он задумал: спасаться бегством.

На улице было жемчужно-серо, хотя фонари уже горели.

«Ах да, скоро наступят белые ночи!» – как-то отстраненно подумал Андре, кутаясь в свою куртку. Он повернул с площади на Невский и медленно двинулся по правой стороне, стараясь не пропустить поворот на свою улицу. Несмотря на те две небольшие прогулки с Иваном, он так и не запомнил Петербург – помнил коней Клодта на мостике, помнил Казанский собор, помнил Спаса на крови, знал, что если идти по Невскому, то рано или поздно придешь к Эрмитажу – но вот ориентироваться так и не научился.

«Я так и не узнал Петербурга, – с грустью подумал он, – так и не увидел, как разводят мосты. Так и не прокатился на речном трамвайчике по каналам. Все, что я делал в этом городе – это сначала бездарно влюбился, а теперь испытываю тупую и глухую боль. Стоило ли ради этого приезжать сюда, тратить свой перерыв между показами, которого у меня не было уже года два? Поехал бы в Лос Анджелес, полежал бы на пляже Лонг Бич, надвинув на глаза соломенную шляпу и потягивая сок со льдом… вместо этого я хожу здесь, по этому неприютному северному городу, равнодушному ко мне, спокойному и неяркому, и совершенно не представляю, как теперь жить дальше… с этой измятой, пожеванной и выплюнутой душой. С данной мне – и тут же отобранной надеждой. С напоминанием, что я – моральный урод, ненормальный человек, который не имеет права любить, не имеет права хотеть счастья…»

Впереди мелькнул Исаакий – а значит, рядом с ним отель. Андре не ошибся, вспомнил и пришел правильно. Едва передвигая ноги, парень поднялся в свой номер, сбросил куртку, перешагнул через джинсы и включил воду в ванной. На столе в комнате лежал его отключенный телефон, и Андре долго стоял перед ним, не решаясь нажать на кнопку.

«Не хочу, – наконец решил он, – не хочу никого слышать и видеть. Меня нет. Я – вне зоны доступа. Я выключился».

Fin

.

…обычная беготня, туда-сюда, влево-вправо, целый день… Иван словно и не уезжал никуда: снова он здесь безвестный актеришко, играющий в далеко не самой главной роли, снова часы ожиданий, пока снимут-переснимут-доснимут, снова повторение одного и того же текста и движений из-за того, что кто-то (или он сам) чего-то не сказал, не сделал, пропустил, не так взял паузу…

– Леша, твою мать, текст! Текст! Что ты отсебятину порешь, это не импровизация на капустнике! Запомни ты, бляха-муха, это слово: три-нит-ро-то-лу-ол! Не мямли! Ты химик, химик, мать твою, а не двоечник у доски! Ваня! Что ты разлегся, это тротуар, а не кровать! Ты не можешь прикрепить эту хрень, не ложась навзничь? Держи кадр, не разваливайся, как макаронина!

Пятый час сьемок, пятый час одно и то же, и все никак не удавалось взорвать эту чертову машину. Иван все прикреплял и приклеплял свою взрывчатку (на площадке ее представлял собой кусок пластилина, обмотанный скотчем, который то с мягким стуком отваливался от днища машины раньше, чем менялся кадр, то никак не отдирался обратно, когда необходимо было переснять сцену); главный герой все объяснял и объяснял своей героине про свойства тринитро… (неразборчиво), а героиня все хлопала и хлопала огромными накладными ресницами и с придыханием обещала «всегда-всегда» ждать главного героя… все здесь было, как и раньше. Как и до того самого дня, когда подошла к Ивану высокая девочка-модель и своим низким голосом сказала: «Hello, my name is Andrea»…Словно не было ни их прогулки, ни помрачения Ваниного разума, ни  Нью Йорка, ни забрезжившей на горизонте надежды на новую жизнь… Снова медленно погружался Иван в вязкую, глухую и серую рутину, снова затягивал его привычный быт, и вот сейчас закончатся съемки, погаснут эти юпитера – и Иван, попрощавшись за руку с коллегами, медленно потащит свое усталое и вымотанное тело в свой третий двор на Конной…  заварит чай, сжует тоскующую в холодильнике  сосиску, включит на Discovery – и отрубится под какой-нибудь тест-драйв какого-нибудь Мазератти… и только когда взгляд падал в сторону, где сидел на стульчике Дуглас, Иван вспоминал: ах да… у меня же был Нью Йорк… у меня был Андре… у меня был шанс сбежать, уехать, все изменить. Для этого всего-то только и надо было проводить мать на вокзал – и постучаться в дверь Андре, который ждал его, поверил ему, надеялся на него… но Иван не смог. Он струсил. Он оказался неспособен сражаться с призраками своих третьих дворов. И они его победили.