И та, похоже, чувствовала себя хорошо лишь подле нее да в Антошиной комнате. Вначале родители Лео из дома не выпускали, Татьяна Степановна к ним ходила ее навещать. Первые дни, бедная, за руку себя взять не позволяла. Потом привыкла, стерпелась, а позже словно вдруг узнала свекровь и сама принялась хвататься так, что не отцепишь — и этим, кажется, успокаивалась. Месяца через два стало получше; начала контактировать с близкими — без слов и жестов, странным телепатическим образом передавала свои желания. И однажды, когда Татьяна Степановна пришла ее проведать, Лео пристально поглядела в глаза отцу, и тот не особенно к месту спросил:

— Девонька, а не хочешь сходить в гости к Татьяне Степановне? С Цезарем поиграть?

После уверял, что в мыслях не имел ничего подобного, рот сам раскрылся и произнес фразу.

Именно тогда Лео в первый раз им кивнула. Как они обрадовались — хвала Создателю! Действительно все понимает!

Вскоре родители уже отпускали Лео к Татьяне Степановне одну. Докладывали по телефону: вышла, а Татьяна Степановна отзванивалась: явилась, не запылилась. Приведу потом.

Лео они объяснили: мы люди пожилые, по два раза на дню нервничать за тебя не можем, уж прости стариков. Она не отреагировала, лишь сосредоточенно закусила губу, но — опять же, не пойми как, — дала понять: хорошо, согласна. То же повторилось, когда они поняли, что ей хочется одной погулять с Цезарем, но не разрешили — страшно. Татьяна Степановна знала: Лео соглашается только потому, что сама еще внутренне не готова к встрече с миром один на один.

— У нее пока новая кожа не наросла, больно ей слишком, — сказала она родителям Лео и тут же пожалела о своих словах: такие лица сделались у обоих, словно им все нутро ободрали. Ну, ничего, ничего. Главное, их дочка жива. А Бог милостив.

Он уже дал Лео особый дар — без слов общаться с детьми и животными. Татьяна Степановна давно наблюдала, и у нее не осталось сомнений: с Сережиком и Цезарем Клепушка разговаривала телепатически.

И стала это использовать, не в прямую, косвенно. Вздохнет, бывало, в пространство:

— Ох, и как же мне в него это пюре впихнуть? Ни в какую не хочет, а доктор велел! — И малыш, который только что отворачивал личико, зажимал рот и, извиваясь ужом, пытался вылезти из высокого стульчика, словно под гипнозом успокаивался и съедал пюре, особенно если ложку брала сама Лео.

Правда, в какой-то момент Татьяна Степановна отчетливо поняла, что Лео видит ее трюки насквозь, и начала открыто просить: помоги сделать то-то и то-то.

Так оно легче пошло.

— Где наш домашний волшебник? — звала Татьяна Степановна будто в шутку, но про себя считала, что от нервного потрясения у Лео раскрылись наследственные колдовские способности. А что? Достаточно посмотреть, как ведет себя с ней Цезарь — иногда прямо-таки очевидно выполняет молчаливые приказы. Татьяна Степановна слишком хорошо знала своего пса, чтобы не заметить необычного в его поведении.

И второе — точно пока не скажешь, но наверняка, — у Лео, похоже, открылся целительский дар.

Однажды у крошечного, двухмесячного Сережика болел животик. Лео, думая, что ее никто не видит, — она тогда еще сильно дичилась, — подошла и положила на спеленутого, надрывавшегося от крика червячка ладонь. Буквально через минуту тот затих, успокоился и крепко уснул. В другой раз у самой Татьяны Степановны разболелась голова и разыгралось давление. Она вслух пожаловалась: беда, с кресла встать не могу. Лео, сидевшая рядом на ковре, сочувственно погладила ее по руке — и очень скоро Татьяна Степановна осознала, что чувствует себя не просто хорошо, а лучше, чем в молодости.

Она приглядывалась, копила факты. Их давно набралось порядочно, однако Татьяна Степановна ни с кем не делилась наблюдениями, а если другие заметили то же самое, они тоже пока молчали. Но Лео помогла даже Наташке, с которой они были не то чтобы в контрах, но старались друг друга не замечать. Сережику тогда исполнилось восемь месяцев, и у Наташи стало заканчиваться молоко — она вышла на работу на полставки, бегала домой кормить и, видно, совсем измоталась. Сережик от прикорма покрылся диатезными корками. Врач, сокрушаясь, сказала:

— Сейчас бы самое лучшее — временно перевести его исключительно на грудное вскармливание. Но раз молока не хватает… нельзя же морить мальчика голодом. Придется решать проблему иначе.

Клепушка издалека услышала — Татьяна Степановна поняла по тому, как изменилась ее поза, — и вместе со всеми вышла в прихожую провожать докторицу, чего никогда раньше не делала. А там будто ненароком провела рукой по Наташиному плечу.

И вот оттого ли, нет, а на другой день молоко пришло с новой силой.

«Гены», — в который раз изумилась Татьяна Степановна, вспоминая эту историю. — «Бабка была ведьма, и внучка такая же».

Она глянула на часы и спохватилась: Сережику время гулять. Что ж Наташка не чешется? Выходной у нее сегодня, давно могла бы собраться, а то либо обед и сон отодвигать, либо погуляют всего ничего.

— Наташа! — громко крикнула она. — Вам пора! Режим ребенку собьешь!

В коридоре послышались торопливые шаги.

— Я почти готова, — ровно произнесла Наташа, появляясь на пороге.

Удивительно — никогда не раздражается, будто у нее не нервы, а стальные провода.

— Клепушку с собой возьмите и Цезаря, она за ним последит.

— Конечно.

— Скажи ей тогда, чтобы одевалась.

— Я уже сказала. Она вроде не хочет. Еще раз позову. Но вообще сегодня тепло, одеваться особо ни к чему.

— Все равно, кофту пускай возьмет. И Сережику не забудь.

— Да.

— Где он сейчас?

— С Лео. — В голосе Наташи лязгнуло что-то металлическое.

— Хорошо… Так идите уже, а то и смысла не будет суетиться.

— Не беспокойтесь, Татьяна Степановна, часа полтора мы точно погуляем, а может, и два.

Силуэт Наташи исчез из дверного проема.

— В лес не ходите, там сейчас самые комары, и вообще, мало ли что! — крикнула Татьяна Степановна вслед.

— Нет, мы около дома, на детской площадке, — без интонаций донеслось из коридора.

«Вся в сына», — думала, направляясь к детской, Наташа. — «Я о ней забочусь, на мне ее хозяйство, я — мать ее внука, я к ней, можно сказать, как к родной, а она все равно одну Лео любит».

Наташа обижалась, сердилась; ей не хватало сочувствия и тепла — очень. Она мучительно тосковала по Антону и страдала, что сын растет сиротой. Но, как все в жизни, переживала это стоически. И втайне гордилась собой — хотя гордыня, конечно же, смертный грех. Но она даже неприязнь к Лео сумела перебороть! Нет, неприязнь — неточное, слишком мягкое слово. Другое чувство: отторжение столь вселенского масштаба, что для него и названия не придумано в человеческом языке. Чувство явно противоречило христианской морали, однако Наташа считала себя в полном праве его испытывать: а как иначе?!

Эта девка, эта проклятая ведьма. Встала на ее с Антоном пути и привела его к гибели — наверняка, раз он попал под машину возле ее дома. Поссорилась с ним, довела до бешенства, вытворила что-нибудь невообразимое, а то и вовсе пожелала ему смерти — за неповиновение. (Наташе очень хотелось верить, что Антон отказался ее бросать). Сценариев ссоры Антона и Лео у нее уже было множество, но мозг отказывался успокаиваться и плодил новые, один чудовищнее другого. Наташа таскала на себе это страшное, как вериги, и ни перед кем не могла их снять.

И никто, ни один человек не знал, что за пытка — ежедневно видеть преступницу, лишившую твоего ребенка отца.

Но самое ужасное, что и сейчас подлая тварь, не прилагая усилий, умудрилась повернуть все так, чтобы мир вертелся вокруг нее. Горе, траур, и те отобрала у Наташи — затмила своими. Переплюнула, не поспоришь: немоту и помешательство симулировать трудно, но можно, а вот седину — никак.

Она же, непрошибаемая Наташа, сохранила ясность рассудка и природный цвет волос и, очевидно, поэтому должна теперь тащить на себе их инвалидное хозяйство, работать на полставки, растить ребенка, ходить по магазинам, убирать, готовить… Лео вполне могла бы, к примеру, делать покупки по списку, но никому и в голову не приходит ей это поручить. Живет словно у Христа за пазухой на положении младенца, и над ней трясутся не меньше чем над Сережиком. А ведь неизвестно еще, как она этого добивается — может, теми же чарами, которыми присушила Антона?

Наташа недовольно покачала головой — опять дурные мысли. Она призналась в них своему духовнику, и тот твердо сказал: путь один — простить. Судить не нужно, судить другие будут, и не здесь, не на грешной земле. А ты полюби ее. Помни постоянно: Бог ее уже наказал. Нормальной, как ни крути, не назовешь. И, что бы ты себе ни думала, ей хуже, чем тебе. Ну, а с матери, которая в старости единственного сына потеряла, вообще спроса нет.

Да, да. Наташа не смела возражать. Много молилась, особенно когда появлялась возможность заскочить в церковь. «Господи, дай силы простить… полюбить… принять»…

Но сама знала, что ее молениям не хватает искренности.

Потому что… зачем в Писании сказано про «неверных, и скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов» — что участь их «в озере, горящем огнем и серою»? Это — смерть вторая, невольно договорило библейский стих сознание Наташи.

Про Лео ведь сказано! Она — неверная, и скверная, и любодейка, и чародейка! Почему же не она погибла под колесами? Почему не ей смерть, вторая, первая, десятая, любая? Почему из-за нее Наташа, обычно добрая и милосердная, вынуждена терзаться злыми, нехристианскими мыслями? И почему из-за нее наташино горе словно бы не в счет, оттеснено на последнее место? Неужто, раз не случилось падучей, ты уже самая деревянная?

Впрочем… в последнее время Наташа начала опасаться, что так и есть. Начальник бухгалтерского отдела, куда она поступила работать, немолодой, нестарый вдовец Юрий Михайлович с первых дней проявил к ней осторожный интерес, и недавно она поняла, что ей это приятно. Поймала себя на мысли: отчего нет? Намерения у человека серьезные, сразу видно, и ведет себя очень порядочно. Антона не вернешь, ребенку нужен отец. Вдруг получится?

Естественно, осознав всю глубину и чудовищность своего предательства — двух лет не прошло, как Антон погиб! — Наташа бурно разрыдалась и несколько дней яростно себя презирала. Однако из песни слова не выкинешь. Было, было, подумала. Тогда, и много раз после. Крамольно? Да, наверное. Но ведь жизнь продолжается? Кажется, Юрию Михайловичу она действительно нравится. Может, и ей перепадет немного любви и счастья? Удастся кого-то сделать счастливым? Антону она, как ни любила, счастья не принесла.

«Я должна была сразу отпустить его — тогда в тот ужасный день ему не пришлось бы уходить от Лео и жизнь повернулась бы иначе….»

Невыносимая мысль! Наташа замерла на пороге детской и, содрогнувшись всем телом, мучительно зажмурившись и сцепив зубы, замахала руками: нет, нет, нет, я не виновата! Виновата — не я!!!

Она неслышно всхлипнула, вытерла глаза, сделала пару глубоких вдохов, заулыбалась — и бесшумно отворила дверь.

Лео и Сережик играли на ковре, складывали немудрящую постройку из кубиков; Цезарь лежал чуть поодаль, позади Лео. Он вопросительно поднял на Наташу глаза, но не шелохнулся. Лео сидела к Наташе спиной и не обернулась, хотя обычно сразу чувствовала постороннее присутствие. Наташа, испытав привычный укол ревности, застыла на пороге и стала молча наблюдать за происходящим.

Как всегда в последнее время, ей показалось, будто Лео посылает ее сыну какие-то мысленные сигналы: малыш то и дело поднимал голову, внимательно взглядывал на Лео и лишь затем брал кубик. А после, секунду поколебавшись и еще раз посмотрев на Лео, клал кубик на выбранное — кем, им или ей? — место.

Плечи Лео еле заметно напряглись.

У Наташи возникло отчетливое ощущение, что проклятая ведьмачка с самого начала знает о ее появлении, но теперь решила дать это понять. В ту же секунду Сережик, до странности по-взрослому рассмеявшись, ударил ладошкой по башне. Та развалилась. Сережик неуклюже поднялся на толстые ножки и косолапо, рисково, не заботясь о равновесии, этак очертя голову, бросился к Лео и обхватил ее за шею. Погладил по щеке, пролепетал:

— Йейо.

И прижался тельцем, путаясь руками в ее волосах.

Ноздри Наташи раздулись. Шаманка, это она специально! Захочу, мол, и сына у тебя отберу!

Но она поспешила задавить в себе злость. Глупости, паранойя. Ничего подобного Лео не думала. Просто для нее Сережик — часть Антона; она любит его, этого отрицать нельзя. Духовник прав: надо посмотреть на нее другим глазами, глазами божьей любви. Если разобраться, то по сравнению с ней, Наташей, Лео гораздо тяжелей. Она лишилась очень многого, причем такого, чего, наверное, не вернуть. Любимого человека, здоровья, ребенка. Скорее всего, у нее не будет семьи и других детей, и у нее, в отличие от Наташи, ничего не осталось от Антона.