Мария Ветрова - Уведу родного мужа

— Вы в состоянии ответить на несколько вопросов?

— Конечно! А вы?

Он как-то странно на меня посмотрел и ничего не сказал. Из смежной гостиной послышались тяжелые шаги сразу нескольких человек. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: наша с Танькой страшная находка наконец-то покидает пределы квартиры…

Пока я прислушивалась к этим неприятным звукам, в руках капитана, между прочим, довольно симпатичного белокурого мужчины с ласковыми, как у собаки, коричневыми глазами, появились блокнот и ручка.

— Ваше имя, отчество, фамилия?

— Голубева Елизавета Петровна, — ответила я машинально и почему-то добавила: — Двадцать пять лет.

Капитан вопросительно посмотрел на меня:

— Голубева?.. Вы что, родственница хозяевам квартиры?

— Глупости! — Я почему-то рассердилась. — Никакая я не родственница, я — жена!..

Мы немножко помолчали, после чего капитан спросил:

— Э-э-э… Чья, простите, жена?

— Вильяма Голубева, разумеется! — брякнула я и только после этого сообразила, что для недоумения, появившегося во взгляде следователя, имеются все основания: ведь судя по рыданиям, доносившимся со стороны кухни, Танька очухалась раньше меня и наверняка успела уже ответить на аналогичные вопросы… В частности, назваться раньше меня женой Вильки.

Между тем язык мой снова принялся, как тогда в кабинете Эфроима, нести помимо моей воли всякую чушь.

— Трупа, — подтвердила я, почему-то имея в виду Вильку. Должно быть, ночные поиски в кустах и последовавшие затем события спутались в моем мозгу в какой-то мертвый узел.

— Так вы, значит, знакомы с убитым? — простодушно обрадовался капитан.

— С чего вы взяли?! Первый раз вижу! То есть видела… Я говорю про Вильку… Вильяма Голубева! Я оставила его фамилию, понимаете? А девичья у меня была другая — Солнцева.

Капитан, до этого бледнокожий, как все светловолосые люди, на глазах начал багроветь.

— Послушайте… — В его голосе появились новые, неприятные интонации. — Я спросил, кем вы доводитесь хозяину квартиры, а вы…

— …А я ответила: женой!

— А кто же тогда Татьяна Викторовна Голубева?!

— Жена! — пояснила я этому тупице, внезапно вспотевшему от волнения и теперь вытирающему лоб скомканным носовым платком не первой свежести.

За спиной капитана мерзко хихикнул прыщавый:

— Товарищ капитан, это теперь так модно, «шведская семья» называется…

— Вы что, спятили?! — Моему возмущению не было предела. — С чего это вы взяли, что мы… Тьфу! Я, кажется, забыла сказать, что мы с Танькой… Короче, я — первая! А она — всего лишь вторая!

В кабинете повисла короткая тяжелая пауза.

— А-а-а… — сказал капитан и спрятал платок. — А Татьяна Викторовна утверждает, что вы — подружки. Школьные.

— Ну и что? — пожала я плечами. — Одно другому не мешает… Вам что же, никогда не приходилось сталкиваться с «треугольником»?

— С треугольником? — Капитан снова полез за платком. — С каким треугольником?

— С любовным! — отрезала я и снова задала свой вопрос: — Вы его нашли?

— Кого? — Капитан никак не мог понять, что происходит.

— Да Вильку же, Вильку!..

Менты молча переглянулись, после чего капитан вдруг спросил, как я себя чувствую. Видимо, результаты допроса его не устраивали. И я, вздохнув, в общих чертах поведала, правда с некоторыми купюрами, о событиях сегодняшней ночи. Купюры в основном касались Таньки. Я вдруг обнаружила, что мне совершенно не хочется подставлять под ментовскую гильотину свою ненавистную соперницу… И это — вопреки тому, что целых полтора года, то есть пятьсот сорок семь ночей подряд, я только тем и занималась, прежде чем уснуть, что строила планы мести коварной разлучнице, один изощреннее другого… Теперь же сама жизнь предоставила мне возможность реализовать, можно сказать, лучший из них, а я…

Словом, я не только не сказала капитану про то, что Танька возможная убийца нашего мужа, превратив ее наезд на Вильку в обыкновенную супружескую ссору, но и словно нечаянно назвала Танькину девичью фамилию… Ожидаемый эффект последовал немедленно.

— Столяренко? — Капитан вопросительно посмотрел на меня.

— Именно! — подтвердила я его страшную догадку. — Татьяна — родная и единственная дочь Виктора Петровича Столяренко, генерального прокурора города!..

Переглянувшись молниеносно с прыщавым подчиненным, белокурый следователь снова побагровел, только теперь его багрянец носил фиолетовый оттенок. Оба мента, прервав допрос, или, если быть точной, «предварительное дознание», сорвались с места и бросились на кухню.

За время нашей приятной беседы кто-то выключил телевизор. В комнате воцарилась убийственная тишина — такой она казалась, по крайней мере, мне. Первые лучи солнца уже заливали потолок и стены, воспользовавшись тем, что никто не задернул с вечера тяжелые коричневые шторы на громадном окне слева от Вилькиного письменного стола. Сам он взирал на меня со стены над этим своим столом задумчиво и ласково, как в лучшие времена нашего с ним романа… Портрет хозяина кабинета был сделан классным фотохудожником, Вилькино лицо выглядело на нем таким же отрешенно-прекрасным, как и в жизни… Я отвела глаза и, сглотнув ком, образовавшийся в горле, прислушалась к тому, что происходило в квартире.

В квартире наступила почти полная тишина. Это означало, что эффект, на который я рассчитывала, называя Танькину девичью фамилию, был достигнут: менты вымелись с невероятной даже для них скоростью, наконец-то оставив нас вдвоем.

Танька сидела на кухне — там, где ее, видимо, и настиг допрос. Взглянув на нее, я вздохнула и пожала плечами. Никогда бы не подумала, что Вилька способен позариться на такую блеклую, бесцветную особу, на которую без косметики и смотреть-то было невмоготу. Вот если бы он выбрал Лариску (раз уж Вильке так приспичило поменять меня на лучшую подругу!) — другое дело!

Ларка из нас троих была самая красивая. К тому же она обладала качеством, навсегда оставшимся для меня таинственным и непостижимым: в любое время суток и в любых обстоятельствах Лариска выглядела так, словно пять минут назад покинула парижский салон красоты… Загадочная и, судя по всему, врожденная ухоженность, свойственная западным женщинам, но уж никак не провинциальным российским журналисткам!

Словом, если бы Вилька предпочел мне Лариску, я бы, честное слово, поняла. Но Таньку… И вообще: я всегда была уверена, что в Вилькином вкусе — женщины худенькие, темноволосые и светлоглазые, сама такая! Так что куда именно смотрел Вилька — загадка!

Впрочем, с Ларкой они невзлюбили друг друга как раз с первого взгляда, с тех самых пор, как я их познакомила.

Надо отдать должное справедливости — инициатором антипатии была Лариса. Во-первых, слово «замужество» еще со школьных времен приводит ее в состояние раздражения. Наверное, в глазах моей любимой подруги оно связано с чем-то вроде кухонной плиты и засаленного фартука: не знаю, помнила ли Ларка своих родителей, но ее саму воспитывала сестра Шурочка, старая дева, сухая, немногословная, старше младшей сестры на двадцать лет. Шурочка кроме воспитания была одержима только своей работой. В университете нашего городка она преподавала психологию.

Уверена, что именно по вине сестры у Ларки и были столь искаженные представления о семейной жизни! И эта совершенно неадекватная реакция на слово «замужество». Правда, если учесть, что замуж за Вильку я выскочила на третьем курсе, некое рациональное звено в Ларкиной бурной реакции имелось: она опасалась, что в итоге я брошу университет и, чего доброго, рожу ребенка… Лучше бы так и случились, поскольку вряд ли бы Вилька, заполучив наследника, продолжал заглядываться на других женщин, тем более на таких, как Татьяна…

— Ну? — спросила я у скорчившейся на кухонном «уголке» Таньки.

Татьяна подняла красные, припухшие глаза и выпустила очередную слезу.

— Кончай, — смягчилась я. — Надо что-то делать.

— Что? — безнадежно просипела Танька.

Вопрос был, надо признать, по существу. Я задумалась, а потом решительно потянулась к нарядному красненькому телефонному аппарату, красовавшемуся посредине стола.

— Придется разбудить Ларку! — решила я. — Втроем мы обязательно что-нибудь сообразим…

Не обращая внимания на Татьяну, которая сжалась еще больше, очевидно припоминая, как относилась к ней Лариска последние полтора года, я решительно начала тыкать в кнопки, набирая номер моей подруги — самой умной, самой удачливой и самой хладнокровной из нас троих…

Вся жизнь Любочки Вышинской представляла собой цепь неприятностей и обид. И то и другое досталось ей по наследству — от матери. Точнее, именно с матери — Ирины Львовны Вышинской — все и началось. Не простив мужу-поэту измены, она гордо отбыла из Москвы в родную провинцию с годовалой Любочкой на руках.

Разумеется, ни к чему хорошему маменькина гордость не привела. И на ее долю остались лишь яркие годы столичного замужества за ставшим знаменитостью поэтом.

Теперь Ирина Львовна работала главбухом в домоуправлении и по понедельникам у нее был выходной.

Конечно, надо отдать матери должное: если бы не ее связи-знакомства, Любочку бы после филфака наверняка заслали работать в какую-нибудь деревню Корзинкино Лаптевского уезда. В лучшем случае пришлось бы пойти в школу здесь, в городе, хотя сама мысль о преподавании отзывалась дрожью в хрупком Любочкином теле. Но Ирина Львовна именно на такой вот крайний случай приберегла свою самую главную связь — знакомство с Эфроимом Кацем, который в свое время проживал в столице и даже приятельствовал с бывшим мужем и отцом Вышинских. Конечно же он взял Любочку к себе даже без испытательного срока. И это был единственный раз в жизни, когда папаша-поэт ей пригодился. Вскоре Геннадий Вышинский сошел со сцены и тихо отошел в мир иной, не оставив Любочке ничего из нажитого наследства.

Поздно вечером в пятницу Любочка в одиночестве стояла на верхней ступеньке мраморного крыльца местной консерватории и глубоко вдыхала теплый вечерний воздух, который казался особенно свежим после духоты малого зала. Народу на концерте было полным-полно. Как бы ни истончилась за прошедшие годы прослойка интеллигенции, на то, чтобы заполнить малый зал во время фортепианного концерта российской знаменитости, ее хватило с избытком.

Любочка Вышинская любила все классическое — от литературы до музыки. Никто из окружающих об этом не догадывался, поскольку она еще в детстве усвоила, тоже классический, принцип, сформулированный Станиславским для вразумления артистов, но мгновенно вызвавший отклик в ее душе. Немножечко подправив великого режиссера (поменяв слово «актер» на слово «женщина»), Любочка Вышинская после недолгого обсуждения с собой создала жизненное кредо, принятое раз и навсегда: если ты настоящая женщина, то обязана думать одно, говорить другое, при этом делать — третье…

Будучи по природе верной и преданной, Любочка своему кредо не изменяла никогда, даже в мелочах. Тем более что именно оно помогало ей справляться с бесконечной чередой разочарований и обид, длившейся без малого уже двадцать восемь лет… Правда, на работе все были уверены, что Любочке всего двадцать четыре с половиной, а сама она в душе считала себя умудренной жизненным опытом женщиной.

Стоя на мраморной ступени консерватории, словно на постаменте, она вынуждена была констатировать, что впереди у нее — тоскливейший уик-энд в обществе маменьки, взявшей накануне двухнедельный отпуск.

Идти домой не хотелось.

Глубоко вздохнув в последний раз, Любочка огляделась. Толпа взмокших от консерваторской духоты слушателей парочками расходилась по домам. Несколько машин, в том числе иномарок, все еще стояли под ближайшими деревьями чахлого сквера, недосягаемо посверкивая разноцветными обтекаемыми боками в свете фонарей.

Любочка нахмурилась и сощурила подслеповатые глазки за толстыми концентрическими стеклами очков: ей показалось, что возле крайней машины, серебристого «опеля», маячит знакомая фигура.

Водительская дверца «опеля» была приоткрыта, но рассмотреть, кто именно находится за рулем, Любочка не могла — из-за тонированных стекол и плохого зрения. Дама нервно и торопливо курила возле машины. Расслышать, о чем она резко переговаривается с водителем, было абсолютно невозможно.

Любочка решилась направиться в ту сторону и, проходя, как бы случайно послушать, о чем могут спорить двое, возвращаясь из консерватории. Но и тут ей не повезло. Неожиданно таинственный водитель захлопнул дверцу, машина фыркнула и поехала прочь. А женщина торопливо зацокала каблучками в противоположном направлении и почти сразу скрылась в ближайшем переулке.