Местом сбора достам служил пустующий бельевой чулан на самом верху, тесный, темный и неимоверно жаркий. Центральное отопление в Алконли, как и во многих старых загородных домах, провели на заре его изобретенья, угрохав на это уйму денег; с тех пор оно безнадежно устарело. Несмотря на размеры котла, более подходящего для океанского лайнера, на тонны кокса, пожираемые им ежедневно, оно почти не отражалось на температуре жилых помещений и, если и давало какое-то тепло, все оно почему-то скапливалось в достовом чулане, где можно было задохнуться от жары. Здесь, скрючась в три погибели на реечных полках, мы просиживали часами, рассуждая на такие темы, как жизнь и смерть.

В прошлые каникулы нас, главным образом, занимало, как рождаются дети; знакомство с этим волнующим сюжетом произошло у нас на удивленье поздно, долгое время мы полагали, что девять месяцев материнский живот раздувается сам по себе, а потом лопается наподобие созревшей тыквы, выщелкивая наружу младенца. Истина, когда она все-таки открылась нам, выглядела несколько расхолаживающе, покуда Линда не раскопала в каком-то романе и не прочла нам вслух замогильным голосом описание женщины во время родов.

«Дыхание с трудом вырывается у нее из груди — по лбу ручьями струится пот — тишина то и дело взрывается, словно от воплей раненого зверя — возможно ли, что этот лик, искаженный мукой — лицо моей бесценной Роны, что эта камера пыток — наша спальня, а эта дыба — наше брачное ложе? «Доктор, доктор, — вскричал я, — сделайте же что-нибудь!» Я ринулся прочь в ночную мглу…» Ну и так далее.

Мы ощутили некоторое беспокойство, догадываясь, что нам тоже, по всей вероятности, предстоит испытать эти невыносимые мученья. Обращение к тете Сейди, как раз завершившей процесс производства на свет семерых детей, принесло мало утешительного.

— Да, — сказала она рассеянно. — Хуже этой боли ничего нет на свете. Но самое странное, что в промежутках про это всегда забываешь. Каждый раз, как она начиналась, мне хотелось сказать: «А, теперь я вспомнила, не надо, остановите». Но к тому времени, конечно, спохватываться было слишком поздно.

На этом месте Линда залилась слезами, повторяя, как же должны тогда страдать коровы, чем, собственно, и кончился разговор.

Говорить с тетей Сейди о сексе было трудно, всякий раз что-нибудь мешало, и дальше деторожденья дело не шло. В какой-то момент они с тетей Эмили, чувствуя, что нам бы следовало знать об этом предмете больше, но не решаясь из неловкости просветить нас сами, дали нам почитать современный учебник.

Так в нашем обиходе появились довольно любопытные соображения.

— Джесси, бедная, — с презрением сказала однажды Линда, — это живой пример сексуальной озабоченности.

— Кто — я пример? Если кто и пример сексуальной озабоченности, Линда, так это ты! Мне стоит хотя бы на картину посмотреть, как ты тут же объявляешь, что я пигмалионистка.

В конце концов мы почерпнули гораздо больше сведений из книги под названием «Утки и их разведение».

— Утки могут совокупляться только в проточной воде, — сказала Линда, проведя некоторое время за чтением ее. — Ну что же, о вкусах не спорят.

В канун того Рождества мы всей гурьбой набились в достоприбежище послушать, что нам скажет Линда: Луиза, Джесси, Боб, Мэтт и я.

— Вот и толкуй про позыв назад в утробу, — сказала Джесси.

— Бедная тетя Сейди, — сказала я. — Вряд ли ей улыбается принять всех вас обратно.

— Это еще неизвестно. Поедают же кролики своих крольчат — надо бы объяснить им, что это просто комплекс такой.

— Как ему объяснишь, когда он кролик? От этого-то и обидно за животных — ты говоришь с ним, а он, святая душа, не понимает, хоть плачь. А про Сейди я так тебе скажу — она сама бы рада назад в утробу, недаром у нее этот пунктик насчет коробочек, это всегда верный признак. Ну, кто еще, — Фанни, ты как?

— Меня что-то не тянет, но ведь мне, знаешь ли, не слишком было там уютно, наверное, а больше там вообще никому не давали задержаться.

— Аборты? — с интересом спросила Линда.

— Во всяком случае — бесконечные прыжки с высоты и горячие ванны.

— Но откуда ты знаешь?

— Слышала, когда была совсем маленькая, один разговор между тетей Эмили и тетей Сейди — и потом вспомнила. Тетя Сейди говорит: «Как же она выходит из положения?» А тетя Эмили: «На лыжах бегает или едет на охоту либо просто прыгает с кухонного стола».

— Да, хорошо тебе все-таки, что у тебя беспутные родители.

Эту фразу Радлетты на разные лады твердили без устали, я в их глазах тем, главным образом, и была интересна, что у меня беспутные родители — в остальном я, признаться, была прескучной девицей.

— Сегодня у меня для вас новость, — сказала Линда, прочистив горло, как взрослая, — которая представляет немалый интерес для всех достов, но в первую очередь касается Фанни. Я не прошу вас постараться угадать — до чая почти нет времени, и вам ни за что не догадаться, поэтому скажу прямо. Тетя Эмили обручена.

Досты хором ахнули.

— Линда, — сказала я с негодованием, — ты все выдумала. Но в глубине души я знала, что такое нарочно не придумаешь.

Линда извлекла из кармана бумажку. Пол-листка почтовой бумаги — по всей видимости, окончание письма — исписанной крупным детским почерком тети Эмили; глядя через Линдино плечо, я следила, как она читает вслух:

«…не сообщать первое время детям, что мы обручены, как ты считаешь, душенька? А с другой стороны, вдруг Фанни его невзлюбит — мне это, правда, трудно себе представить, но от детей никогда не известно, чего ждать — не примет ли она тогда это известие еще более болезненно? Ох, прямо не знаю, как и быть. Короче говоря, душа моя, поступай, как сочтешь нужным, мы приезжаем в четверг, а в среду вечером я позвоню и выясню, что и как. С любовью, Эмили».

В достовом чулане — сенсация.

ГЛАВА 3

— Но почему? — в сотый раз спрашивала я.

Мы с Линдой и Луизой шушукались, забравшись в постель к Луизе; Боб сидел в ногах. Вести такие полуночные беседы строго запрещалось, но правила, заведенные в Алконли, безопаснее было нарушать на ночь глядя, чем в любое другое время суток. Дядю Мэтью сон смаривал, фактически, за обеденным столом. Потом он на часок удалялся клевать носом в кабинет и в сонном оцепенении брел, точно лунатик, в спальню, где, после дня на открытом воздухе, спал как убитый до первых петухов и тогда, с полной очевидностью для всех, пробуждался. Наступал час нескончаемого его противоборства с горничными из-за древесной золы. Комнаты в Алконли отапливались дровяными каминами, и дядя Мэтью справедливо утверждал, что они будут должным образом сохранять тепло, если сгребать горячую золу в кучу и оставлять тлеть в очаге. Горничные, напротив, по неизвестной причине (может статься, вследствие близкого и длительного знакомства с угольными печами) все до единой неукоснительно норовили дочиста золу выгребать. Когда же, выскакивая на них из засады в шесть утра в кашемировом узорчатом халате, тряся их за плечи, призывая проклятья на их головы, дяде Мэтью, наконец, удавалось внушить им, что так нельзя, они проникались железной решимостью всеми правдами и неправдами выгребать по утрам хотя бы горсточку золы, хоть один совок. Я могу лишь предположить, что они в этом находили своеобразный способ самоутверждения.

Итогом сказанного явилась партизанская война самого захватывающего свойства. Общеизвестно, что горничные имеют обыкновение вставать очень рано, с таким расчетом, что дом на целых три часа поступит в их единоличное распоряжение. Где-нибудь — возможно, в Алконли — дудки. Зимою, летом ли, в пять утра, как из пушки, дядя Мэтью был на ногах и принимался расхаживать в халате по комнатам, напоминая своим видом Агриппу Великого[3] и выпивая бессчетное количество чашек чая из термоса часов до семи, когда принимал ванну. Завтрак, как для дяди и тети с семейством, так, равным образом, и для гостей, подавали ровно в восемь — и никаких поблажек опоздавшим. Считаться с тем, что другие в такой ранний час еще спят, дядя Мэтью не имел привычки и надеяться на это после пяти не приходилось: он бушевал по всему дому — звякал чайными чашками, прикрикивал на собак, рычал на горничных, поднимал орудийную пальбу, щелкая на газоне перед домом пастушечьими бичами, привезенными из Канады, — и все это под пластинку Галли-Курчи на своем граммофоне, музыкальном устройстве бешеной зычности, снабженном исполинских размеров трубой, из которой гремели «Una voce росо fa»[4] — сцена безумия из «Лючии»[5] — «Звонче жа-ха-хаворонка пенье» — и так далее, на предельной скорости, отчего звук становился еще писклявей и пронзительней.

Ничто так не напоминает мне о днях детства, проведенных в Алконли, как эти вещи. Дядя Мэтью ставил их беспрестанно, годами, покуда чары не рассеялись в прах после поездки в Ливерпуль, куда он отправился послушать живую Галли-Курчи. Разочарование, вызванное ее внешним видом, было столь велико, что пластинки на веки вечные умолкли, сменясь наинижайшими басами, какие только сыщешь в продаже.

Сколь смерть ныряльщика страшна

В глуби-хи-хинах близ морского дна[6].

Или:

Дрейк держит курс на запад, братцы[7].

Семейством эти последние были приняты в целом одобрительно, как не столь нещадно режущие слух на заре.

— Почему ей вздумалось идти замуж?

— Добро бы еще влюбилась. Но ей как-никак сорок лет. Подобно всем в ранней юности, мы твердо верили, что любовь — это детская забава.

— А ему сколько, как ты думаешь?

— Пятьдесят, наверное, или шестьдесят.

— Может быть, ей хочется стать вдовой? Траур, знаешь, и всякое такое.

— Или, может быть, решила, что Фанни недостает мужского влияния.

— Мужского влияния? — сказала Линда. — Тут я предвижу осложненья. Что, если он влюбится в Фанни — веселенькая будет история, вспомните Сомерсета[8] с принцессой Елизаветой — повадится совершать непристойности, щипать тебя в постели, помяни мое слово.

— В таком возрасте? Ну уж нет.

— А старикам нравятся девочки.

— И мальчики тоже, — ввернул Боб.

— Тетя Сейди, похоже, ничего не собирается говорить до их приезда, — сказала я.

— Или еще решает — впереди почти неделя. Будет с Пулей обсуждать. Стоило бы, возможно, послушать, когда она в следующий раз пойдет принимать ванну. Мог бы ты, Боб.


День Рождества в Алконли, по обыкновению, с переменным успехом оспаривали друг у друга солнце и дождь. Я, как это умеют дети, выбросила из головы тревожную новость насчет тети Эмили и сосредоточилась на приятном. Часов в шесть мы с Линдой продрали сонные глаза и занялись содержимым своих чулок. Главные подарки ждали впереди, за завтраком и на елке, но и чулки, как закуска в преддверии обеда, тоже имели большую прелесть и таили много сокровищ. Вскоре появилась Джесси и принялась сбывать нам то, что досталось ей. Для Джесси ценность представляли только деньги, она копила на то, чтобы сбежать из дому — не расставалась с книжкой Почтовой сберегательной кассы и всегда знала до последнего фартинга, сколько на ней лежит. Сумма переводилась в количество дней на частной квартире — пример того, что воля способна творить чудеса, поскольку арифметика у Джесси хромала на обе ноги.

— Как у тебя обстоит на сегодня, Джесси?

— Проезд до Лондона плюс месяц, два дня и полтора часа в спальне-гостиной с умывальником, включая завтрак.

Откуда возьмется еда в другое время дня, оставалось только гадать. Каждое утро Джесси изучала объявления в «Таймс» о сдаче комнат внаем. Пока что самые дешевые обнаружились в районе Клэпема. Так велико было ее желание получить наличность, которая сделает явью ее мечту, что с приближеньем Рождества или дня ее рождения можно было твердо рассчитывать на несколько выгодных приобретений. Было Джесси в то время восемь лет.

На Рождество, должна признаться, мои беспутные родители вели себя как раз очень прилично — подаркам, которые я получала от них, неизменно завидовал весь дом. В том году мать прислала мне из Парижа золоченую клетку с чучелами колибри, которые, когда их заведешь, начинали щебетать, перепрыгивать с жердочки на жердочку и пить из поилки. Еще она прислала меховую шапку и золотой браслет с топазами, неотразимость которых лишь возросла от того, что тетя Сейди сочла такие подарки неподходящими для ребенка и открыто заявила об этом. Отец прислал пони с маленькой двуколкой, прехорошенький щегольской выезд, который прибыл заранее и был в течение нескольких дней укрываем Джошем на конюшне.

— Так похоже на этого болвана Эдварда, — заметил дядя Мэтью, — прислать сюда, а мы изволь потом хлопотать о доставке в Шенли. Ручаюсь, что и Эмили, бедняга, тоже не ахти как обрадуется. Кому там за этим добром смотреть?