Роксана Гедеон - Валтасаров пир

– Святая пятница! – проговорил Антонио. – Тысяча чертей! Будь я проклят, если это не Ритта!

– Ну вот, – проговорила я радостно. – Наконец-то!

– Как ты оказалась здесь? Что с тобой? Кто твой муж?

– Господин Пьомбино, – вмешалась Изидора, – вообще-то при такой встрече полагается обнять и поцеловать сестру.

– Вот это правда! – воскликнул Луиджи. – Ритта, прости нас. Мы просто глупцы.

– Ну, так вы поцелуете меня или нет? – спросила я лукаво. Антонио потер рукой подбородок и нерешительно взглянул на меня.

– Гм, – пробормотал он в замешательстве. – Ритта стала совсем не такой, какой была в детстве… Она такая взрослая, настоящая дама, да и имя у нее какое-то чересчур дворянское… Могу ли я обнять ее?

– О, что за глупости! Разве я не такая же для вас?

– В таком случае… – проговорил Антонио.

Он ступил шаг ко мне, протянул руки. И в это мгновение громкий крик сорвался с моих губ. Боль пронзила тело, заставила согнуться. Схватка была такой бурной и мучительной, что я не устояла на ногах и, тщетно цепляясь руками за Антонио упала на землю.

Я поняла, что у меня начались роды.

1

– Тужьтесь, тужьтесь, мадам, – слышала я над собой успокаивающий женский голос и напрягалась изо всех сил, надеясь, что эти усилия принесут мне облегчение. Однако мне становилось еще больнее.

Сначала я громко кричала, но потом, заметив, что комната, в которой я нахожусь, заполнена совершенно незнакомыми мне женщинами, я стала сдерживаться: кричать в их присутствии мне было стыдно. Странно, но даже в эти минуты меня не покинула стеснительность… Вот уже несколько часов я ни разу не закричала, а только мучительно стонала и кусала губы так неистово, что струйки крови стекали у меня по подбородку.

В моей голове не возникало ни единой мысли, и только иногда, когда становилось чуть легче, я порывалась спросить, что делает рядом со мной этот неизвестный мужчина в черной одежде, однако слова замирали у меня на губах или улетучивались из памяти. Схватки следовали одна за другой, рвущая боль мутила рассудок.

– Не падайте духом, мадам, – услышала я женский голос, звучавший откуда-то сверху.

«Кажется, я сейчас умру, – мелькнула у меня мысль в ответ на эти слова, – никто не в силах вынести такое».

– Ну, еще немного, мадам! Все идет как нельзя лучше.

Эти возгласы ужасно раздражали меня. Кажется, от них я страдала еще более мучительно, чем от боли.

– Г-господи… да замолчите вы наконец, – с усилием выдохнула я, сознавая, что моих стонов все равно никто не поймет. Я чувствовала, что вот-вот разорвусь надвое.

– Уже вторые сутки… Хорошо ли это, господин доктор?

– Хорошего мало. Но я ручаюсь за благополучный исход. Никогда раньше, мечтая о ребенке, я не могла представить себе и десятой доли тех мучений, которые терпела сейчас. Все болезни, мигрени и нездоровья за всю мою предыдущую жизнь, взятые вместе, не стоили одной минуты родовых мук.

И эта мерзкая, страшная боль, казалось, усиливалась с каждым мгновением; я уже не могла понять, каким образом выдерживаю ее и не умираю.

– Дышите глубже! Ну, совсем немного осталось, поднатужьтесь!

Дыхание у меня перехватило и, выгнувшись всем телом, я отчаянно вскрикнула, ощутив, как часть моей плоти, что-то крошечное и родное с невыносимой болью отрывается от меня. Руки акушерки подхватили его. Я услышала пронзительный детский крик – отчаянный, требовательный, громкий, а минуту спустя увидела на руках женщины крохотный красный комочек плоти. Смешной, плачущий, некрасивый…

Невероятное облегчение разлилось по телу. Я уже не слышала вокруг себя суеты, женских голосов, беготни служанок, носивших горячую воду. Я с безумной радостью осознавала только то, что боль уже не терзает меня, что я могу успокоиться, забыться, хотя бы некоторое время отдохнуть от того, что со мной было совсем недавно.

Последним, что пробилось к моему сознанию, было слово «мальчик», тихо произнесенное акушеркой. Больше я ничего не помнила. Я то ли забылась, то ли уснула…

Теплая люцерна сочных заливных лугов и красноватых в свете зари лиманов ласково щекотала мои босые ноги, а справа, по бескрайним холмам Тосканы, по плодородным черноземам и красноватым суглинкам раскинулись виноградники и кучки деревень, теряющихся в зеленом море цветущих апельсиновых рощ и оливковых деревьев.

И в воздухе сладко пахло клубникой и виноградом, молоком и лимонами, и призывно расцветали розы в саду графа Лодовико дель Катти, и дерзко соперничали с ними огромные красноголовые маки, и плыли в пронзительно-синем небе облака.

Виноградники, омытые дождем, зеленели свежо и молодо; таял в лиловой вечерней дымке горный темно-зеленый лес. Мягкими шершавыми губами коровы щипали клевер, а рядом взбивали улегшуюся после дождя пыль дорожные пролетки – пастух засматривался на них и пускал стадо на графские земли.

Мне явилась Нунча, – старая, грузная, окутанная золотистой мглой сна.

– Давно же мы не виделись, Ритта.

– Нам всем тебя не хватало, бабушка.

– Теперь вас стало больше, не так ли?

– Да. Теперь у тебя есть правнук…

Я очнулась, чувствуя ужасную слабость в теле. Почему мне вспомнилась Тоскана? Где я нахожусь – в Париже или на Мартинике?

Чьи-то руки ласково гладили мои волосы, – влажные, спутанные, беспорядочно рассыпавшиеся по смятой подушке.

– Как она устала, – произнес женский голос. – Бедняжка! Ей действительно пришлось нелегко.

Я открыла глаза. Изидора сидела на краешке моей постели, держа в руках миску с чистой водой и полотенце.

– Ах, какое противное солнце! – прошептала я капризно. – Задерните занавески, я не люблю жмуриться!

Для меня было неприятным сюрпризом обнаружить, что малейшее движение вызывает у меня боль и что внутри я все еще словно разорвана надвое. Изидора осторожно помогла мне приподняться, подложив мне под спину подушки.

– Как же мне больно! Неужели все это никогда не кончится?!

– Доктор сказал, что вам придется пролежать в постели две недели.

– Но почему мне так больно, ведь роды уже миновали!

– У вас внутри матка была растянута, а теперь она сжимается, отсюда и боль. Благодарите Бога, мадам! Роды у вас были очень тяжелые.

– Но где же мальчик, который у меня родился? Изидора не скрывала своего удивления.

– Вы знаете, кто у вас родился? Мне показалось, акушерка сказала это совсем тихо, а вы были в беспамятстве.

Я предпочла промолчать. Да мне всегда было известно, что у меня будет мальчик, я знала это с того времени, как поняла, что беременна!

– Принесите мне ребенка, Изидора!

– Нет, мадам, сначала я приведу вас в порядок.

Она умыла меня, смочив тонкое полотенце в лавандовой воде, жесткой щеткой причесала мои растрепанные волосы.

– Ну, так где же сейчас мой сын?

– Он у кормилицы, мадам, у негритянки Жасмины. Это сообщение возмутило меня до крайности.

– Да вы просто с ума сошли – отдать моего сына кормилице! Я бы показала вам, как забирать у меня ребенка, если бы могла подняться! У моего сына есть я. Он всегда будет рядом со мной.

– Разве вы думаете сами кормить его?

– Разумеется! – заявила я твердо. – А как же иначе!

– Дамы вашего круга обычно не делают этого.

Я не желала ничего слышать о «дамах моего круга». Грудь у меня щемило от прилива молока, казалось, оно готово брызнуть. Я полагала, что лучше отдать его ребенку, чем туго перевязывать грудь бинтами.

– Принесите мне его, и немедленно!

– Успокойтесь. Ваш маленький Жан скоро будет у вас.

– Мой маленький Жан?

– Да, мадам, священник окрестил его два часа назад. Я радостно вздохнула и тут же снова потребовала:

– Тем более я хочу его видеть, и как можно скорее! Изидора неспешной походкой, не реагируя на мои возгласы, вышла из комнаты. Я вся дрожала от слабости и волнения, голова у меня кружилась, и я побаивалась, что потеряю сознание.

– Ах, не уроните его! – вскрикнула я, едва увидев на руках Изидоры крошечный сверток.

В нем, в этом свертке, была сейчас вся моя жизнь. Незримые, но неразрывные нити тянулись от меня к ребенку, мне хотелось и плакать, и смеяться одновременно, я забыла о боли и слабости, я готова была пережить их вновь, лишь бы всегда быть такой счастливой, как нынче. Сердцем я оценила всю нежность и осторожность, проявленные Изидорой по отношению к моему ребенку, и мне показалось, что нет границ моей благодарности ей.

– Пресвятая дева! – прошептала я, приоткрывая личико Жана. Никогда раньше я не делала ничего более ответственного.

На моей правой полусогнутой руке лежала головка ребенка, а под левой ладонью я всем телом ощущала, как медленно двигаются во сне его теплые крошечные ножки, пухлые и нежные даже сквозь пеленки.

– Какой же он хорошенький, – невольно вырвалось у меня. – Неужели это я его родила?

Мне казалось странным, что после той ночи блуждания по лесу, после прыжка с повозки ребенок родился пухленьким и здоровым. Он пережил со мной все тяготы, но они не оставили на нем ни малейшего следа.

– О Боже! – произнесла я. – Как он похож на отца! Это сходство было столь разительно, что мне стало даже немного обидно. У моего ребенка, о котором я мечтала столько месяцев, не было ни единой моей черточки – только черты Анри: прямой и такой же упрямый носик, та же линия скул, тот же подбородок и даже те же черные мягкие волосики, выбивающиеся из-под кружевного чепчика.

– Ах, какая жалость! – пробормотала я в недоумении. – Я столько страдала, столько мучилась, а он пошел в отца, который даже не знает о его существовании! В такого скверного, трусливого отца!

Изидора деликатно молчала, не подавая виду, что поняла мои последние слова. Конечно, это ее не касалось.

– Прелестный ребенок, мадам. Такой пухленький и здоровый. Только ведь вы блондинка и глаза у вас черные, а у него…

– Да-да, я знаю! – перебила я квартеронку. – Но может быть, он будет походить на мою мать. Она была смуглая-смуглая, как и все в Тоскане…

Я снова посмотрела на спящего Жана, прикоснулась губами к оливковой мягкой коже на щеке ребенка.

– Жан! – прошептала я. – Я тебя люблю больше всех на свете! Пусть я была легкомысленной, пусть я сначала не хотела тебя, пусть мне только семнадцать – все равно я буду самой лучшей матерью, какую ты только можешь пожелать!

Мне вспомнилась та сумасшедшая ночь, когда я брела по тропическому лесу, натыкаясь на деревья и царапаясь о колючки, дрожа от страха и кусая губы от боли. Подумать только, эта мегера Фурси хотела забрать у меня это сокровище, мое драгоценное дитя! Что за мерзкая фурия, что за негодяйка!

Не сознавая, что делаю, я судорожно прижала сына к груди, обняла его, не подумав, что ему, может быть, это не очень нравится.

– Осторожнее! – Изидора в испуге бросилась ко мне. – Вы сделали ему больно!

Жан слегка трепыхнулся и заревел так пронзительно, что меня бросило в холодный пот. Я совершенно не умела обращаться с детьми. Один крик этого ребенка привел меня в ужас. Перепуганная, я отдала малыша Изидоре.

– Ну как вы себя ведете, мадам! – сказала она укоряюще. – Для того чтобы показать свою любовь, совершенно незачем душить ребенка. Он ведь совсем крохотный. Умерьте свои чувства, пожалуйста! Он же не мужчина, чтобы обнимать его так страстно.

– Ах, не читайте мне проповеди! – воскликнула я. – Мне кажется, по части материнства я пока иду впереди вас и знаю больше. Когда у вас будут дети – вот тогда мы посоветуемся.

Я чувствовала, что буду ревновать Жана к кому угодно. Он должен любить только меня. Лишь мне известно, что ему нужно!

– Он орет вовсе не потому, что ему больно. Он голоден! – проговорила я торжествующе. – Видите, я быстрее вас это поняла.

– Возьмите его, мадам, и будьте более сдержанны. Дрожащими пальцами я расстегнула лиф шелковой кофты. Маленького Жана не пришлось просить дважды – крошечный розовый ротик ребенка, нежный и ранимый, как цветочный лепесток, жадно припал к моей груди, не дожидаясь приглашений.

– Ну, какой же он Жан? – произнесла я улыбаясь. – Он Жанно, и это куда лучше!

2

Я оправилась после родов, которые оказались довольно тяжелыми, только через две недели. Лекарь, привезенный из Сен-Пьера, разрешил мне вставать лишь по истечении этого срока.

Жанно рос и развивался успешно; с каждым днем он медленно, но уверенно прибавлял в весе и становился все симпатичнее: когда ему исполнилось три месяца, он выглядел гораздо краше, чем при рождении. Глаза ребенка и взгляд, сперва такие неопределенные, стали ясными, и я отлично видела, что Жанно – голубоглазый мальчик, просто копия Анри. Анри-то ведь тоже был голубоглазый! Черные волосы Жанно, пока еще редкие, но очень шелковистые, с каждым днем становились все мягче, смуглая поначалу кожа приобретала белый нежный оттенок. Малыш легко узнавал меня среди всех женщин и сразу тянул ко мне ручонки, доверчиво улыбаясь.