Александер повернулся посмотреть на старого О’Ши, который как раз осенял себя крестным знамением, как вдруг его внимание привлекло какое-то движение на склоне холма. Сперва ему почудилось, что это еще одна группа беглых хайлендеров. Однако уже в следующее мгновение глаза его расширились от страха – то были те же самые драгуны, почему-то решившие вернуться.

– Mac an diabhail![17] – вскричал Макгиннис, вскакивая на ноги.

Солдаты увидели его и пришпорили лошадей. Беглецам тоже пришлось встать и спасаться бегством. Увы, спрятаться им было негде. Вокруг, сколько хватало глаз, тянулись луга и обнесенные невысокими каменными оградками поля. Рассекая волнистую золотисто-желтую массу колосьев, четырнадцатилетний Александер бежал так быстро, как ему позволяли его худые и слабые ноги. Обезумев от страха, он следовал за старым священником О’Ши. Однако измученные голодом беглецы не могли соперничать с резвыми лошадьми англичан.

«Не оглядывайся, только не оглядывайся!» – повторял про себя мальчик, каждую секунду ожидая ощутить меж лопаток укол стали. За спиной слышались крики, стучали копыта. Вот закричал от боли Макгиннис, а следом за ним кто-то еще. В висках яростно стучала кровь. Они все умрут… «Только бы добежать до той опушки! Только бы добежать…»

Послышался сухой щелчок выстрела, а следом за ним – крик и глухой стук упавшего тела. Александер повернул голову вправо, чтобы посмотреть, где О’Ши. Никого… Продолжая бежать, он боролся с желанием вернуться и помочь пожилому священнику.

– Не-е-ет! – вырвался крик из его измученной груди.

Он замедлил бег и услышал, как сзади приближается всадник. О’Ши пытался встать. Пуля попала ему в ногу. Александер повернул назад. Так подло оставить друга в беде? Ни за что!

– Беги! Спасайся! – крикнул ему священник. – Помолись за мою душу, Аласдар, и спасай свою! Ты ничем мне не поможешь!

Мальчик замер на месте. Лицо его было белым как полотно. Драгун был уже близко. Вот он занес меч над головой друга… Нет, он не может его бросить! Он не оставит его вот так умирать, пусть даже придется заплатить за это собственной жизнью!

– Держитесь, святой отец!

Он успел добежать к нему первым. Когда драгун поравнялся с ними, Александер выпрямился во весь рост, заслоняя собой старого О’Ши.

– Это божий человек! Не убивайте его! Меня убейте, а его оставьте в живых!

Дерзкие слова мальчишки заставили солдата замереть на месте. Рука с занесенным для удара мечом повисла в воздухе. Окинув брезгливым взглядом их изодранные в лохмотья килты, он наклонился было, чтобы добить раненого, однако в последнюю секунду передумал и опустил клинок. Он вполне мог позволить себе оставить старика и мальчишку в живых. К тому же они выглядели настолько истощенными, что все равно долго не протянули бы. А вдруг старик и вправду священник? Поднять руку на служителя Церкви ему не позволяли принципы.

– Божий человек, говоришь? Католик?

– Католик, – подтвердил О’Ши. – Я – капеллан.

Драгун посмотрел на товарищей, которые травой оттирали с клинков кровь хайлендеров.

– Моя мать была католичка, – тихо проговорил драгун, поворачиваясь к старику и мальчику, словно речь шла о постыдной болезни. – Так и быть, я оставлю вас в живых. Не в моих привычках убивать священников. Поедете в Инвернесс пленниками!

Сердце Александера стучало так, словно хотело выскочить из груди. Он склонился над другом. Их не убьют! Однако речь не шла о спасении, а лишь об отсрочке. Если они с О’Ши не умрут в тюрьме, их неминуемо ждет виселица, в этом он не сомневался ни минуты. Что ж, пусть так! Они умрут героями.

* * *

Дни тянулись за днями. Александер жалел о времени, потерянном в ожидании смерти, священник же неустанно повторял, что время никогда не бывает потеряно зря. Каждая минута, каждая секунда жизни зачем-то дана человеку. Пусть даже для того, чтобы послушать пение птиц, которое временами до них доносилось с улицы.

Вместе с другими участниками мятежа они попали в инвернесский толбут. Помимо шотландцев здесь было множество уроженцев Ирландии, французов и даже англичан, присоединившихся к повстанцам по политическим или религиозным убеждениям. Одних поймали при попытке дезертировать с поля боя, других – за то, что вели предательские речи, третьих – за то, что пили за здоровье изгнанного из страны принца Стюарта.

С каждым днем солнце все раньше начинало катиться к закату: осень постепенно уступала место зиме. Дни стали серыми, ночи – безлунными. Если в камеру и проникал свет, он казался бледным, бесцветным, блеклым, как изможденные лица находившихся в ней мужчин и женщин.

Все это время О’Ши говорил, а Александер внимал ему и удивлялся глубине его познаний. Об ирландце ему было известно немного – только то, что он аббат-расстрига и вынужден скрываться от светских властей из-за какой-то любовной истории. В свое время он отправился на Гибриды, очутился в конце концов на острове Скай и обосновался в крошечной рыбацкой деревне у озера Лох-Эйнорт. Местные жители очень обрадовались, что нашелся божий человек, который был готов жить с ними. Тот факт, что формально О’Ши не имел статуса священника, никого не интересовал.

«Само Провидение послало его мне, – думал Александер. – Если бы не он, меня, вероятнее всего, уже не было бы на свете!» Он прекрасно помнил тот миг, когда открыл глаза и увидел новую реальность, в которой ему теперь предстояло жить. Он пришел в себя после ранения, полученного на поле битвы. Сквозь крону деревьев виднелось небо. Александер попытался приподняться, но сильная боль буквально пригвоздила его к месту. Ему было холодно, хотелось пить. Рядом разговаривали какие-то люди. И только по прошествии нескольких секунд он осознал, что пушки умолкли.


– Отец! – позвал он слабым голосом.

Голоса на мгновение смолкли, а потом снова послышался шепот. Чья-то рука потрогала его лоб, затем приподняла на нем рубашку.

– Тебе очень повезло, малыш! Господь направляет наши шаги… Если бы не он, ты бы сейчас уже лежал мертвый в грязи на поле. Отступающие попросту затоптали бы тебя!

Александер повернул голову в ту сторону, откуда доносился голос. Пожилой мужчина грустно смотрел на него. Лицо его было испачкано кровью и грязью, белоснежные волосы прилипли к черепу. Он был так худ, что сквозь бледную кожу явственно проступали кости. И только ясный взгляд его блекло-голубых глаз давал понять, что в его изможденном теле еще теплится жизнь. Александер попытался проглотить комок в горле.

– Отступающие?

– А ты что думал? Что мы выстоим с мечами и кинжалами против пушек, заряженных картечью? Увы… Бой только начался, а в наших рядах уже было полно павших… Все потеряно, малыш. Принц скрылся, да поможет ему Господь…

– А мой отец? Где он?

– Где твой отец? Этого я не знаю. Больше половины наших полегло на равнине Драммоси-Мур. Как его зовут?

– Дункан Колл Макдональд, я из Гленко.

– Гленко, ты говоришь… Погоди-ка, я пойду спрошу…

Он вернулся через несколько минут.

– Жаль, но среди нас нет никого из Гленко, никто даже не слышал о таком месте. А тебя как звать?

– Аласдар.

– А меня – Дэниел О’Ши, я с острова Скай. Я… В общем, я был капелланом в полку Макиннона.

Священник помог Александеру подняться.

– На ногах держишься? Только на них и надежда, Аласдар! Нам нужно уходить. Скоро сюда явятся солдаты-англичане. Они прочесывают поле и стреляют в любого, на ком увидят тартан. Идем!

Мальчик попробовал шевельнуть левой рукой и поморщился. Заметив это, священник сделал из шарфа некое подобие перевязи, чтобы обездвижить его руку и не дать ране снова открыться.

– Пуля угодила тебе в плечо, малыш, и прошла насквозь. Счастье, что она не задела кость или, что еще хуже, не раздробила ее. Тебе было бы очень больно, а мы ничем бы не смогли помочь. В таких случаях предпочтительнее, чтобы стрелявший не промахнулся!

«Я бы и сам был рад, если бы Джон не промахнулся! Мне правда очень больно, и вы ничем не поможете!» – подумал Александер.


Прежде чем стать монахом и теологом, Дэниел О’Ши посещал лекции в Дублинском университете и, судя по манерам, происходил из зажиточной семьи, занимавшей высокое положение в обществе. Он владел французским, итальянским и латынью и свободно говорил на разных диалектах своей страны. Однако Александера больше всего интересовали его познания в области кельтского декоративного искусства и символики, нашедшей свое отображение в сложных, но прекрасных орнаментах.

– …Смотри, вот эти спирали символизируют эволюцию. Мы часто находим их на старинных камнях и крестах. Кельты подчиняли свои нравы и обычаи природным циклам, жили в согласии со стихиями – водой, землей, небом… Эта триада составляет круг, который вращается непрерывно и бесконечно. Все элементы нашего мира пребывают в совершенной гармонии друг с другом и с нами, людьми. У воды, у каждого камня, животного и дерева есть душа, и эти души связаны друг с другом теснейшими узами. Но мы, люди, – единственные, кто способен это понять. Поэтому наш долг – применить это знание на практике и сохранить связи, которые образуют цикл. Раньше этим знанием обладали мудрецы-друиды и барды, а сегодня… Теперь, мой мальчик, настали другие времена. Каждый идет к мудрости своим путем, и каждому из нас приходится отстаивать свое право на жизнь. Сегодня все руководствуются правилом «Каждый – за себя!», поэтому наши древние традиции умирают.

Он нахмурился, помолчал немного и, смахнув с лица жидкие седые пряди, продолжил:

– Знаешь, почему древние воины были такими отважными? Они верили в вечную жизнь. Существует несколько миров – наш мир, подземный мир (его еще называют миром фей) и потусторонний мир. В процессе нашего развития мы переходим из одного мира в другой. Воин-кельт не страшился смерти. Впрочем, ты наверняка уже знаешь об этом, да? – спросил О’Ши и подмигнул. – Смерть – это всего лишь ритуал, посредством которого душа переходит на другой, более высокий уровень. Искусство наших предков основывается на очень сложной философии, Аласдар Ду[18]. А философия – это совокупность знаний, которые человек накопил и которыми пользуется. Очень важно ее сохранить… Бытует мнение, что мы, кельты, – примитивный народ, воинственный и кровожадный. Люди ничего не смыслят в кельтской философии, они привыкли смотреть на нас сквозь призму упрощенного представления, которое составили о кельтах в свое время римские и греческие мыслители.

– Но ведь кельты были язычниками?

– И что это меняет? У них было свое ви́дение мира, на основе которого они строили свою цивилизацию. Неужели ты полагаешь, что «добрые христиане», убивавшие неверных во время крестовых походов, больше заслуживают оправдания, чем воины-кельты, только потому, что они совершали свои преступления во славу нашего бога?

– Из-за этого вам пришлось уехать из Ирландии, да? Я хотел сказать… потому что вы – францисканец и интересуетесь кельтами и языческими верованиями?

Ирландец усмехнулся. Очевидно, слова мальчика его позабавили.

– Отчасти. Но главная причина в том, что я неисправимый последователь Эпикура. «Carpe diem!»[19] – как писал Гораций. Я, мой мальчик, подвержен всем человеческим слабостям. Конечно, искусство Латены[20] увлекало и увлекает меня, и, думаю, именно это увлечение подтолкнуло меня к принятию монашества. Но я такой же, как остальные люди… Я ем, пью и… у меня есть другие потребности. Та, что меня погубила, звалась Брендой.

Погрузившись в воспоминания, старик с особой нежностью повторил это имя.

– Jam dulcis amica venito quam sicut cor meum diligo. Intra in cubiculum meum ornementis cuntis onustum…[21] Какие чудесные стихи! Я читал их ей во время нашей последней встречи… Словом, Бренда была для меня божественным виде́нием, источником вдохновения. Все ангелы, которых я рисовал, походили на нее. Ах, мой мальчик, женщина – это источник жизни, она замыкает круг вечного цикла. Она – плодородие, любовь и красота. Она – муза и храм, алтарь, на который мы возлагаем свои жертвоприношения! Всегда помни это, Аласдар! Женщина – это рука, исцеляющая сердце, но она может стать и ножом, который заставит его кровоточить.

– Вы говорите так, как если бы вы… Но ведь вы же… – промямлил удивленный Александер.

– Аббат, да? Что ж, я священник, это верно. Но посмотри, я же не слепой, верно? – спросил он, указывая на свои глаза. – И я сделан не из камня, – продолжил старик, ущипнув себя за здоровую ногу. – Родители Бренды узнали о нашей связи и услали ее к родственникам в Килдар. Во избежание скандала мне пришлось тайком покинуть братство. Свою любимую я больше не видел…

Крики, доносившиеся, казалось, из самых недр земли, вдруг заполнили собой коридоры тюрьмы. Александер поморщился и инстинктивно втянул голову в плечи. Этот кошмар продолжался два последних дня. Один из вновь прибывших узников рассказал, что в пыточную, скорее всего, попал некий Эван Макки, якобитский шпион, которого схватили с письмами на французском языке. Несчастный оказался крепким орешком. «Уж этот точно попадет в рай!» – шептались в камере. О’Ши прочитал короткую молитву. Жалость в данном случае была ни к чему. Лучшее, что сейчас могли послать небеса Макки, – это быстрая смерть.