Нат Рейвен - Внутри меня гасли звезды

– Милая, как все прошло? – Мама встречает меня на пороге дома, изведясь в томительном ожидании.

Только что я закончила свой экзаменационный проект в Джулиард. И как всегда – на отлично. Я в числе лучших студентов хореографического факультета академической программы, талантливая, амбициозная, стремящаяся к совершенству. Этим я пошла в свою мать, знаменитого хореографа, владелице прославленной танцевальной студии Нью-Йорка – Мередит Коуэн. Она известна в США и в тесных кругах считается чуть ли не кумиром. Она стала примером, на который многие ровнялись, и я не была исключением, с самого детства заручившись добиться такого же успеха. Я шла к нему уверено, упорно, ловко преодолевая трудности.

Сияющей улыбкой я отвечаю на ее вопрос, на что получаю такую же реакцию в ответ.

– Моя девочка, я так горжусь тобой!

– Все благодаря тебе.

– Не говори глупостей! Ты талантлива и даже больше, чем я. Исполнительная техника у тебя на высшем уровне, в этом ты переплюнула всех. И ты добьешься большего. Мне будет приятно потом слушать, что моя дочь превзошла своего первого наставника!

– Ага, только дай мне еще пару лет, и так точно будет! – хохочу я.

– Не сомневаюсь!

Мы идем на кухню, чтобы отпраздновать это маленькое событие, маленький шажок к огромной цели. Вопреки строгой диете, мы наваливаемся на брауни. Сегодня можно. Сегодня есть повод.

– А как у тебя успехи? Что в студии?

– Все по-старому. Дела идут хорошо. Скоро конкурс штата, готово три группы. Думаю, мы всех сделаем. Программу, которую я придумала, вряд ли кто-то сможет переплюнуть!

– Кто бы сомневался. А твое выступление на Бродвее когда? Хочу заранее знать, чтобы не планировать ничего в этот день.

Подавившись куском, мама заходится кашлем, а после мрачнеет. Ее лицо сразу же приобретает серый оттенок. Почти незаметные морщинки у глаз и губ светятся, словно гирлянды на рождественской елке.

– Ох, калорийная зараза, не в то горло пошло. Что ты спрашивала? Ах, да… Я не буду выступать, – затяжно кашляя, мимолетно заявляет она.

– Что?! Почему? Что-то случилось? 

Впервые слышу из уст матери нечто подобное. Сколько я себя помню, она не отменила ни одного концерта. Причина должна быть, мягко сказать, серьезной.

– Да ничего страшного, просто все перенесется на август. Там вставили что-то другое на этот месяц.

– Понятно. Ну что же, буду ждать с нетерпением.

– А давай сегодня вытащим всех на свежий воздух? Может, в Парк Пелхэм Бэй? На байдарках поплаваем, посидим, как в старые добрые времена?

– Неплохая идея! Давно мы там не были, года два точно.

– Да, все такие занятые, что на семейный отдых времени не хватает. Эту ошибку нужно устранять.

***

Это был конец июня. Я вспомнила тот момент. Если бы я только знала, что на самом деле происходило, настоящую причину отмены выступления…

Она уже была в курсе, что больна и молчала.

А эта совместная поездка в парк…

В памяти всплывает солнечный теплый день, мама, Ив и отец. Мы так весело провели время, катаясь на байдарках, а после устроив пикник у пролива. Мы болтали, рассказывали шутки, танцевали, Ивонна пыталась нарисовать наши портреты. Я помню ярко-синее небо, лениво плывущие взбитые облака, щекочущий ноздри запах зеленой травы и… знакомый задор матери с едва заметными грустными глазами. Она иногда задумывалась о чем-то, но я и представить себе не могла, что мысли в ее голове были страшными.

1. Индифферентность – безразличное отношение к чему-либо.

Битое стекло мелкими осколками усыпало всю комнату. Я опять выместила свое гневное недержание на мебель. Хотя лучше уж так, чем на чью-нибудь физиономию. За мной помнится много разбитых чужих носов и челюстных травм. Признаться честно, уже надоело веселиться в полицейском участке после драк. Надоело видеть адвокатов отца, отмазывающих меня от очередного загула.

На-до-е-ло!

Вокруг меня одно дерьмо. Мне жить не хочется, но и умирать я тоже не собираюсь. Я не повторю «геройский подвиг» своей мамаши. Это она поступила, как отчаянная трусиха, я же такой не являюсь. Поэтому я все еще дышу и порчу всем существование своим поведением. И, думаете, меня это волнует? Нет, не волнует. Пускай терпят или уходят.

А ушли многие. Все мои друзья в Нью-Йорке за прошедший год вычеркнули меня из своей жизни. На каждой из четырех стадий скорби меня кто-то оставлял. Вы спросите, почему не из пяти? Ответ на поверхности – до последней я так и не дошла.

На первой, когда я все отрицала, с дистанции сошли двое, самые отвязные и взбалмошные, им стало скучно.

На второй, когда все во мне начало дышать злостью, ушла одна ранимая девочка, не выдержавшая агрессии.

Третья была самой короткой. Я осознала невозвратимость произошедшего, поняла, что моя мать неизбежно ушла, но принять так и не смогла. Я сидела у могилы, торгуясь с Всевышним, и молила, чтобы это все было страшным сном, забытым при пробуждении. Решившие, что я свихнулась, еще два человека из моего окружения тихонечко закрыли свои двери.

И самое веселенькое осталось на десерт – депрессия, но не обычная, а с примесью раздражительности, нервозности и той самой агрессии. К этому состоянию я уверенно приросла и по сей день так из него и не вышла. Самые стойкие друзья терпели все, поэтому я сама их вышвырнула. Как ненужные шмотки, они оказались на помойке моих воспоминаний.

Меня больше не волновали чьи-то жизни, не интересовали чьи-то проблемы и радости, даже свое будущее не беспокоило, что уж о других говорить. Я не вернулась в Джулиард, чтобы продолжить ранее намеченный путь к мечте. Те цели построила другая девушка вместе с матерью. Но ни той, ни другой не стало. Так в чем смысл что-то продолжать?

К черту выпускной курс, к черту успешное будущее. К черту все.

Весь год я паразитировала. Изводила нервную систему отца, его адвокатов, наших охранников и экономку; связалась с мутной компанией на темных улицах Нью-Йорка.  Потом мы уехали из родного мегаполиса, оказавшись в Городе братской любви и моей сильнейшей неприязни к нему.

Отец надеялся, что с переездом все изменится, я изменюсь. Он даже предложил мне восстановить курс хореографии в университете искусств Филадельфии. На что был мягко послан куда подальше. Я не хочу больше танцевать, а уж тем более возвращаться туда, где фамилия «Коуэн» более чем известна и значима.

Начать снова заниматься танцами – сродни распарывать ноющий шов всякий раз, когда он начинает затягиваться.

***

Я устала открывать глаза утром и придумывать причины, чтобы встать.

Сегодня семнадцатого августа. Позади неделя молчания. Я ни с кем не разговаривала, никуда не выходила и почти ничего не ела. Я даже не вымещала свой гнев! Мнимое равнодушие внутри клубами свинцового тумана прилипло к телу. Я забила все эмоции в гроб и надежно заколотила крышку прочными гвоздями.

Я каждый день открывала фотографии, видео матери и бесчувственно смотрела на кусочки прошлого. Если раньше они вызывали страдания, то теперь от них ничего не исходило. Пустота.

Каждый день я изучала сайты, описывающие болезнь и безотрывно пялилась на экран с жалкими изображениями несчастных, чью судьбу безвозвратно изменил страшный недуг.

Прикованные к инвалидному креслу немощные тела, обездолено свисающие ослабшие руки, странное и даже в каких-то местах пугающее выражение лица… Я старалась представить мать в этом положении, и, честно, не могла. Кого угодно, но только не эту, полную жизни и энергии, женщину.

Вероятно, она тоже искала информацию о диагнозе и чувствовала себя зверем, угодившим в смертельный капкан. Вот ты есть и одновременно тебя уже нет. Ты не умираешь стремительно, но уже и не живешь. Ты медленно и мучительно таешь, сгораешь, испаряешься. Вот она и приняла решение. НИ СКАЗАВ МНЕ ОБ ЭТОМ АБСОЛЮТНО НИЧЕГО!

Ночью она мне приснилась в красивом бордовом платье, исполняющая соло. В ее изящных плавных движениях сквозило бессилие и усталость. В глазах блестели молчаливые слезы. На ее губах застыла вымученная ассиметричная улыбка. Это был танец отчаяния, танец принятия непростительного решения.

Бешеное громыхание в груди принуждает разомкнуть веки. Втянув истерично воздух, я не ощущаю грани реального и вымышленного. Я вижу ее призрачный силуэт, витающий по комнате и выглядывающий из окон. Она пришла сюда, чтобы напомнить о себе, о том, что она сделала, о том, что бросила меня.

– Убирайся, убирайся, убирайся!

Мой крик полирует горло наждачкой и заставляет всех проснуться в глухое летнее утро. Спустя минуту врывается отец, позади которого уже стоят наготове телохранители, решившие, что сюда пробрался вор.

– Милая, что случилось? – Он подбегает ко мне и внимательно присматривается, пока Стив с каким-то парнем обшаривает каждый уголок комнаты. – Ты такая бледная! Почему тебя трясет? Ты заболела?

Да какая к черту разница, что со мной?! 

На шум прибегает миссис Данн со стаканом воды и таблеткой успокоительного.

– Выпей, маленькая моя, выпей, зайчик. – Она заботливо убирает волосы с моего мокрого лица. – Все хорошо, мистер Коуэн, она будет в порядке. Ей всего лишь приснился кошмарный сон. Правда, детка?

Я лишь холодно смотрю на них всех, побуждая негодующим взглядом оставить меня в покое. Они знают, что если ослушаться, будет истерика, поэтому молча выходят.

Я уже привыкла держать всех на расстоянии. Малейшая попытка нарушить его причинит другим кучу проблем и пробудит боль в глубине моей черствой души. Мне не нужно ни того ни другого.

– Сегодня же ровно год… Бедная девочка, – причитает экономка за дверью, думая, что я ее не слышу.

– Заткнитесь! Я не хочу, чтобы меня жалели! – ору я, кидая стакан воды в стену.

Я не бедная, а разбалованная истеричка.

Так и настал очередной гребанный день. Уровень паршивости моей жизни близится к критической отметке. Еще пару событий и датчик взорвется, а всех накроет ударной волной. И черт его знает, насколько эта волна станет губительной для окружающих.

Уже два часа я трясусь в машине на пути к кладбищу Грин-вуд. Холодные капли разрисовывают стекло, выстраивая незамысловатые узоры. И именно сегодня дождь решил поплакать, ветер протяжно позавывать, а свинцовые облака со скорбью понаблюдать. Природе приспичило побыть на подпевках у горя, устроив очередные похороны.

Теперь я не понаслышке знаю, что когда тебе плохо, все вокруг начинает строить декорации к твоей трагедии. Тучи прогоняют солнце, над морем властвует шторм, мрачные лица прохожих появляются на каждом шагу. Да, судьба полюбила надо мной издеваться. Чувствую себя школьницей, которую чмырят занозы-старшеклассницы. Вот сейчас меня явно окунули башкой в унитаз.

Малышка Ив смиренно сидит на заднем сидении, уцепившись в свою куклу и напевая ей какую-то глупую песенку. Она единственная в семье, кто не понял, что толком произошло. Она лишь знает, что ее любимая мамочка уехала в прекрасную сказочную страну и больше оттуда не вернется. Бедная девчушка, ее ждет взросление без материнской поддержки. Ее волос никогда не коснется теплая рука родной женщины, а переживаний никогда не успокоит мягкий голос. Надеюсь, это не помешает ей стать хорошим человеком, а не той, кого из себя теперь представляю я.

Темно-красные розы, которые она любила, упали на кладбищенскую землю, ставшую ей последним пунктом назначения.

Не знаю, зачем я сюда приехала. Что я здесь забыла?! Смотреть туда, где разлагается ее тело; на понурые лица тех, кто решил почтить ее память? Это же добровольное глумление! Все говорят, какой талантливой и хорошей была Мередит Коуэн, но никто и рта не раскрывает, чтобы заметить, как мерзко и подло она поступила.

Все знают, но молчат. Показуха.

Стоя отрешенно вдали ото всех, я не плачу, ревет во все горло моя душа. Я не кричу от пустоты, кричат мои трясущиеся руки, сердитый взгляд и учащенное горячее дыхание.

Дождавшись подходящего момента, я незаметно покидаю место вечного упокоения.

Идти по знакомым улицам единственное, что приносит удовольствие. Последний год я часто зависала в Бруклине, сбегая из Верхнего Ист-Сайда. Здесь самые нормальные ночные клубы, куда не ходит опостылевшая манхэттенская элита. Здесь основная тусовка плохих девочек и мальчиков. Здесь разбивались рандомные морды. Здесь центр всех сумасшедших событий моего агрессивного периода жизни и здесь до меня никому не было дела. Я была вольна творить все, что вздумается и не вздумается.

А вот и один из зачуханных баров, в котором я часто зависала, – Блэк Кэт. Грех не зайти!

Я распахиваю скрипучую дверь, и паб окутывает меня знакомым запахом жженой карамели и хмельного пива. Приглушенный, словно в подвале, свет пляшет по кирпичным стенам, содрогаясь от топота.