Рене Манфреди - Выше неба

А в тот день, когда, придя с работы, Анна нашла записку: «Решила проехаться с Марвином. Позвоню с дороги», – она поняла две вещи. Во-первых, что это не был просто каприз – решения Поппи всегда были окончательны. И во-вторых: они потеряли Поппи безвозвратно.

К ее удивлению, Хью и Чарли не восприняли это как катастрофу и пропустили мимо ушей ее предложение обратиться в полицию.

– Как ты можешь быть настолько безразличным? – спросила Анна у Чарли. – Ведь это женщина, на которой ты собираешься жениться. Женщина, которую ты любишь.

– Она вернется, – убежденно сказал Чарли. – Ей просто хочется немного посумасбродничать. Я ее понимаю. Поппи знает, что я ее люблю. И жду.

– Он прав, Анна, – поддакнул Хью. – Она просто взбрыкнула. Она сделала глупость, но вообще-то она умная девочка и любит Чарли.

– Ты еще пожалеешь об этом, – сказала Анна. – Если мы сейчас что-нибудь не предпримем, Чарли может с ней попрощаться.

– Ты все выдумываешь. Не будь паникершей. Она вернется домой еще затемно, мы все это знаем, – успокаивал жену Хью.

– Я ничего не выдумываю. Я просто уверена. – Анна чувствовала, что Хью больше никогда не увидит свою дочь.

– Анна, милая. Она вернется. Такой уж у Поппи характер. – Муж сказал это с притворной улыбкой, переводя взгляд с Анны на Чарли. – Даже когда она была маленькой девочкой, у нее всегда был свой взгляд на вещи.

Однажды, когда ей было девять, она решила, что хочет уехать в Диснейленд. Помнишь, Анна? И сумела-таки добраться до автобусной станции. Поппи обязательно вернется.

Прошел целый год, прежде чем родители получили весточку от Поппи. Какое-то время Чарли приходил к ним почти каждый вечер и сидел с Анной и Хью до окончания вечерних новостей. Он хотел быть там, если позвонит Поппи. Анна видела, что парень впал в депрессию, а затем и вовсе в какое-то беспомощное состояние.

Наконец из Нью-Мексико пришло письмо. Анна открыла конверт, и на ее колени выпали фотографии: Поппи, Марвин и младенец. Она просмотрела письмо. Марвин был чем-то вроде художника. Они поженились почти сразу же после того, как уехали, и сейчас у них родился ребенок. «Я никогда не была так счастлива, – писала дочь. – Марвин весь день вкалывает, а я стараюсь ему помогать, учусь понемногу и забочусь о ребенке, которого мы обожаем. Ее зовут Флинн».

Спустя год пришло еще одно письмо. Поппи посылала по одной весточке в год или полтора, и так на протяжении пяти лет. Когда у Хью закончился очередной период ремиссии – ясно было, что в последний раз, – она потратила месяцы на поиски дочери. К этому времени Поппи и ее семья перебрались в Сиэтл. «Это дело нескольких месяцев или недель, – сказала Анна, когда наконец дозвонилась до Поппи. – Если ты хочешь застать отца живым, тебе лучше приехать прямо сейчас».

– Я прилечу на следующей неделе, – пообещала та.

Но она так и не приехала. Не позвонила, не прислала открытку, вообще никак не связалась с отцом. Анна совершила ошибку, сказав Хью, что дочь уже в пути. Он оживал каждый раз, когда звонили по телефону или в дверь, он спрашивал о Поппи до тех пор, пока не умер.

Анна никогда не смогла простить ей этого.

Она ополоснула ванну и повесила влажное полотенце, а затем пошла в спальню и прослушала сообщение еще раз. Затем взяла трубку и начала набирать номер, но тут же остановилась. Что ей сказать? «Да, ты можешь приехать». Или: «Не стоит беспокоиться, я больше никогда не хочу тебя видеть». Может, просто позвонить и узнать, почему Поппи вздумалось приезжать? Анна снова подняла трубку, но, вместо того чтобы набрать номер дочери, позвонила Грете. Она с такой же легкостью набирала номер Греты, с какой находила фа диез на своей виолончели.

Грета взяла трубку после третьего гудка.

– Привет, это я. Ты уже спала?

– Ты шутишь?

– Он уже дома?

– Еще нет. А как у тебя дела?

Внезапно Анна поняла, что не хочет рассказывать. Она никогда не говорила о дочери с Гретой. Собственно, Анна даже не была уверена, что когда-нибудь говорила ей о том, что у нее есть дочь. Может быть, однажды, когда только переехала и поведала подруге о своем прошлом. Общие фразы о том, как похоронила мужа и начала новую жизнь ничьей жены и матери.

– Тоже не спится. – Анна остановилась. – Знаешь, ко мне сегодня заходил один из докторов и просил подобрать какого-нибудь сострадательного студента, чтобы возглавить группу поддержки. Разве это не странно?

– Ага, – хмыкнула Грета, и Анна услышала, как подруга выдохнула сигаретный дым.

– Разве это не странно?

– А чего в этом странного?

– Откуда я могу знать, кто из них сострадательный?

– Ну, это же очевидно. Одни люди открыты, другие – закрыты. Кто-то может чувствовать боль других, а кто-то – нет.

Анна сказала, что это разумно, но в глубине души подозревала, что сострадание, как и материнский инстинкт, было ей достаточно чуждо. Она вообще сомневалась в том, что можно понимать чужие страдания. Даже муки любимого мужа – его боль была его личной вселенной, дорогу в которую она так и не смогла отыскать.

Она слушала пространные Гретины истории о проявлениях сострадания.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Я закончу выставлять оценки через час, так что заходи на чай, если хочешь.

– Зайду, – и Грета вздохнула.

– И может, я еще позвоню тебе – узнать твое мнение насчет всепрощения. Как думаешь, оно встречается где-нибудь еще, кроме Библии?

– Ну, ты даешь! – засмеялась Грета.

– Забудь. Все это чушь. – Анна повесила трубку.

Из окна своей квартиры на Бэк-Бэй Стюарт наблюдал, как Джек, остановившись на углу, разговаривает с маленьким сапожником-итальянцем, мистером Фабрицци. Кажется, тот выкупил кофейный магазинчик неподалеку от корейской бакалеи, куда Стюарт и Джек обычно ходили за продуктами. Каждый раз, когда сапожник видел Джека, он выходил поздороваться. Стюарт редко удостаивался большего, чем дружелюбный кивок через окно, а вот Джек стал прибежищем всех горестей и волнений, приключавшихся в жизни мистера Фабрицци. Кто знает почему?

Мистер Фабрицци бурно жестикулировал, как всегда, когда говорил о вульгарности продавцов или о том, что так и не смог оставить привычку до блеска чистить обувь жены, несмотря на то что та умерла год назад. Джек непрерывно кивал и переминался с ноги на ногу.

Стюарт пошел на кухню проверить, готовы ли тосты. Еще десять минут. Он повесил красные шорты, привезенные из Венеции, зацепив их за обнаженного микел-анджеловского Давида, – Магнитку, прикрепленную к дверям холодильника. Почти весь этот день Стюарт провел у плиты. Сегодня вечером к ним собирались прийти Джейн и Лейла, обсудить – как это назвал Джек – операцию «Розовый малыш». Девушки не говорили о желании завести ребенка прямо, просто сказали, что надо кое о чем поболтать. Но Джек был уверен, что речь пойдет именно о зачатии.

– Зачем еще парочка лесбиянок может захотеть поужинать с парочкой законченных гомосексуалистов? – сказал он.

– Может, они просто нуждаются в нашем обществе? Дружба, Джек, знаешь такое слово? Это когда люди не работают друг на друга, не спят вместе и ничего друг от друга не требуют.

– Точно, милый. Это твой мир. Надеюсь, в нем и для меня найдется место. – Джек взял бумажник с журнального столика. Корейская бакалея была прямо за углом. – Значит, немного шафрана. Еще что-нибудь?

– Нет. Всего хватает. Если вдруг не будет свежего шафрана, не бери ничего взамен. – Последний раз, когда Стюарт искал свежий розмарин, миссис Ким каким-то образом уговорила его купить кервель. Она утверждала, что он сотворит с ягненком чудо, если отбить мясо с яичным белком и поливать жиром каждые полчаса. То что Стюарт вынул в конце концов из духовки, имело консистенцию картона и вкус травы, прошедшей через газонокосилку.

– Я молнией! – Джек притворился, что накидывает невидимое пальто.

Стюарт еще раз выглянул в окно и увидел, что Джек все еще стоит на углу. Теперь он разговаривал с каким-то молодым человеком. Джек бедром придерживал пакет с покупками, значит, тот был набит под завязку и очень тяжел – Джек никогда не умел покупать понемногу. Если бы Стюарт послал его за шафраном и кокосовым молоком, которое тоже не помешало бы, пакетов было бы два. Все, чем они пользовались, было большим. Вроде огромных бутылок с шампунем, которые заменялись прежде, чем были использованы наполовину. Когда в прошлую субботу Стюарт делал уборку в ванной, он насчитал шесть шампуней, четыре кондиционера для волос – два лечебных, один ежедневный, один, который не нужно смывать, – и семь кусков мыла. Шкафчики и ящички были доверху набиты медикаментами от любого недуга, включая «Вагизил»[6], от одного вида которого Стюарт пришел в ужас.

– Джек, вероятность того, что кто-то из нас будет страдать от зуда, который, как правило, бывает только у женщин, совсем мала.

– Что? – спросил Джек из гостиной.

– Что у нас дома делает «Вагизил»? – Упаковка, слава Богу, была закрыта.

– Это я его купил. Только не думай ничего такого, – сказал Джек.

– Зачем?

– В аптеке была распродажа.

– О боже!

– Не скули! – крикнул Джек в ответ. – Неужели это так невероятно – девушка у нас в гостях? Может, моя сестра приедет в гости. Не выбрасывай его, Стюарт.

– Правда, Джек? Во-первых, какова вероятность того, что приедет твоя сестра, а во-вторых, что она привезет такой трофей?

– Трофей! – рассмеялся Джек. – Со мной об этом говорить бесполезно, дорогой. Я в этом абсолютно ничего не понимаю.

Стюарт вытащил хлеб из духовки и поставил на стол красивый фарфор специально для гостей – Джейн оценит веджвудский сервиз[7]. Джейн была первым человеком, с которым они подружились, когда переехали год назад из Сан-Франциско. Девушка работала в той же инвестиционной фирме, что и Джек. Ни Стюарт, ни Джек не хотели уезжать из Сан-Франциско, но бостонское отделение предложило Джеку двойную зарплату. Было глупо отказываться от такого предложения. Они решили, однако, что, если кто-то из них не привыкнет к климату Новой Англии, они переедут обратно. Пока Стюарту не особенно здесь нравилось. Город поразил его атмосферой недружелюбия, подозрительности и недоверия. Происходило это отчасти потому, что Стюарт скучал по учебе, по затягивающей академической жизни. В Сан-Франциско он учился в университетской докторантуре, работая над междисциплинарной диссертацией по антропологии и истории искусства. Его работа была посвящена связям между вариациями цвета и рисунка инкской керамики и их ритуалами и обычаями. Отправной точкой исследования была корреляция между человеческими жертвоприношениями и типами геометрических ландшафтных орнаментов. У Стюарта была теория, что, чем острее был кризис культуры, тем более замысловатой и яркой становилась керамика. В Бэй-Эреа жил коллекционер антиквариата, который настолько доверял Стюарту, что дал ему ключи от своего склада. Стюарт приходил и уходил, когда хотел, и проводил часы, разглядывая древние сосуды для хранения зерна и церемониальные чаши.

В Бостоне Стюарту еще не удалось найти вполне подходящей докторантской программы, но здешний университет предлагал множество курсов, которые могли бы заинтересовать его, до тех пор пока он не определится с собственным исследованием. Все получится – хватило бы терпения. У Джека дела шли замечательно, и этого пока было достаточно.

В октябре у них будет юбилей – десять лет совместной жизни. Они встретились в круглосуточном магазине «Уолгрин» в Сан-Франциско. Стюарт забежал туда за лекарством от простуды. В проходе между стеллажами полная женщина, рядом с которой стояли двое полицейских, громко молилась святой Сесилии, раскрывая, одну за другой, коробки с бигуди. «Сначала вы должны заплатить», – настаивали полицейские, но женщина продолжала наматывать на бигуди волосы и снова снимать их. В аптечном отделе провизор отчаянно стучал кулаком по пуленепробиваемому стеклу и кричал на мальчишек, которые набивали карманы витаминами. Когда он наконец открыл дверь и выскочил в зал, те уже выбегали из магазина, чуть не столкнувшись с полицейскими, занятыми послушницей святой Сесилии.

Стюарт ходил вдоль стеллажей с лекарствами, притворяясь, что разглядывает этикетки, и наблюдая за развитием событий. Мимо него прошел, толкая перед собой тележку, мужчина, одетый в розовый купальный халат и поношенные розовые тапочки. Его волосы были заправлены под шарф, а лицо скрыто под слоем косметики. «Это место становится таким странным», – сказал он, кивнув в сторону женщины с бигудями. В его тележке не было ничего, кроме косметики. Стюарт взял пузырек «Найквил» и подошел к кассе. Аптекарь давал описание мальчишек копам, рядом с которыми стояла, закованная в наручники, любительница бигуди. Оборванец в розовом поставил свою тележку рядом с ним и открыл пакетик с накладными ногтями. Стоящий впереди обернулся, чтобы посмотреть, кто стоял за его спиной, увидел Стюарта и улыбнулся.