Табита Сузума - Запретное

Я не хочу, чтобы Кит стыдился меня. Чтобы он ненавидел меня, даже если иногда мне кажется, что я ненавижу его. Этот трудный ребенок, полный злости и обиды, все еще мой брат, он — все еще моя семья. А семья — это самое важное. Моя братья и сестры порой могут свести меня с ума, но они родные. И они — все, кого я знаю. Моя семья — это я. Они — моя жизнь. Без них я был бы один в этом мире.

Все остальные — посторонние, чужие. И они никогда не станут друзьями. А если и станут, если каким-то чудом я найду способ сойтись с кем-то вне своей семьи, то, как их можно будет сравнить с теми, кто говорит со мной на одном языке и знает, кто я такой, даже без слов? Даже если я смогу посмотреть им в глаза, заговорить с ними без слов, которые забивают мое горло и не могут вырваться наружу, даже если их взгляд не прожжет дыры в моей коже и не заставит меня убежать на миллионы миль, как я вообще смогу позаботиться о них так, как забочусь о своих братьях и сестрах?

Звенит звонок, и я первый вскакиваю со своего места. Когда я прохожу через многочисленные ряды учеников, мне кажется, будто они все смотрят на меня. Я вижу себя их глазами: парень, который всегда усаживается в самом конце класса, никогда не разговаривает, постоянно во время перемены сидит один на одной из лестниц на улице, сгорбившись над книгой. Парень, который не знает, как общаться с людьми, который трясет головой, когда к нему придираются в классе, и который каждый раз, когда необходимо представиться, сидит с отсутствующим видом. За эти годы они научились позволять мне просто быть. Когда я приехал сюда в самом начале, меня много пихали и толкали, но, в конце концов, им стало скучно. Иногда новый ученик пытался начать разговор. И я действительно пытался. Но когда ты можешь только выдавить из себя односложные ответы, а твой голос тебя полностью подводит, что еще тебе остается? Что им остается? С девочками еще хуже, особенно сейчас. Они стараются еще сильнее и упорнее. Некоторые даже спрашивают меня, почему я никогда не разговариваю, будто я могу на это ответить. Они флиртуют, пытаются заставить меня улыбнуться. Они хотят мне добра, но не понимают, что от одного их присутствия мне хочется умереть.

Но сегодня, к счастью, меня никто не трогает. Целое утро я ни с кем не разговариваю. В столовой я замечаю Маю: она смотрит на обычную девочку, которая болтает с ней, и закатывает глаза. Я улыбаюсь. Поглощая бесцветную картофельную запеканку, я наблюдаю за ней, как она притворяется, что слушает свою подругу Фрэнси, но продолжает, гримасничая, смотреть на меня, что вызывает у меня смех. Ее белая школьная рубашка, на несколько размеров больше, чем нужно, нависает над серой юбкой, короткой нужной длины на несколько дюймов. На ней спортивные ботинки на шнурках, потому что она потеряла свои школьные туфли. Она без носок, а большой пластырь в окружении множества синяков закрывает разодранное колено. Ее рыжие волосы достают до талии, длинные и прямые, как у Уиллы. Скулы покрывают веснушки, подчеркивая естественную бледность ее кожи. Даже когда она серьезна, в ее темно-синих глазах всегда что-то мерцает, будто она сейчас улыбнется. За последний год из симпатичной девочки она превратилась в красавицу, необычную, утонченную, лишающую спокойствия. Мальчики бесконечно заговаривают с ней — это беспокоит.

После обеда я беру свой экземпляр книги “Ромео и Джульетта”, которую на самом деле прочитал несколько лет назад, и устраиваюсь на четвертой ступеньке лестницы на улице к северу от научного корпуса, которая наименее часто используется. Вот так и накапливаются мои бесполезные часы, как и мое одиночество. Я держу книгу открытой на случай, если кто-то подойдет, но на самом деле я сейчас не в настроении перечитывать ее. Вместо этого со своего места я наблюдаю, как самолет белым прорезает темно-синее небо. Я смотрю на крошечное судно вдалеке и поражаюсь громадному расстоянию между всеми теми людьми на огромном переполненном борту и мной.

— Когда ты уже представишь меня ему? — печально спрашивает меня Фрэнси. Сидя на нашем обычном месте у низкой кирпичной стены, она смотрит на одинокую фигуру, сидящей, сгорбившись, на ступеньках возле научного корпуса. — У него все еще никого нет?

— Я же уже миллион раз говорила тебе: он не любит людей, — отвечаю я кратко. Я смотрю на нее. Она излучает своего рода неиссякаемую энергию, жажду жизни, которые естественно присущи экстраверту. Практически невозможно представить, что она встречается с моим братом. — Откуда ты знаешь, что вообще нравишься ему?

— Потому что он чертовски хорош! — с чувством восклицает Фрэнси.

Я качаю головой:

— Но вы оба не имеете ничего общего.

— Что ты хочешь этим сказать?

Внезапно у нее появляется обиженный вид.

— Что у него ни с кем нет ничего общего, — быстро заверяю ее я. — Он просто другой. Он… он действительно не разговаривает с людьми.

Фрэнси откидывает назад волосы.

— Ага, я слышала об этом. Неразговорчивый до ужаса. Это депрессия?

— Нет, — я тереблю прядь волос. — В прошлом году школа заставила его встретиться с консультантом, но это оказалось лишь пустой тратой времени. Дома он разговаривает. Такое происходит лишь с людьми, которых он не знает, людьми вне семьи.

— И что? Просто он стеснительный.

Я с сомнением вздыхаю.

— Это мягко сказано.

— Чего он стесняется? — спрашивает Фрэнси. — То есть, он давно смотрелся в зеркало?

— Он ведет себя так не только с девочками, — пытаюсь объяснить я. — А со всеми. Он даже не отвечает на вопросы на уроке — это своего рода фобия.

Фрэнси недоверчиво присвистывает.

— Боже, и он всегда был таким?

— Не знаю, — на мгновение я перестаю теребить волосы и думаю. — Когда мы были маленькими, то были как близнецы. Мы родились с разницей в тринадцать месяцев, но все равно все думали, что мы — близнецы. Мы все делали вместе. То есть, абсолютно все. Однажды у него началась ангина, и он не мог пойти в школу. Папа заставил меня пойти, но я плакала весь день. У нас был свой тайный язык. Иногда, когда мама с папой ссорились, мы притворялись, что не можем говорить по-английски, и целый день ни с кем не разговаривали, кроме друг друга. У нас начались проблемы в школе. Говорили, что мы не хотим ни с кем сходиться, что у нас нет друзей. Но они ошибались. Мы были друг у друга. Он был моим самым лучшим другом во всем мире. И все еще им остается.

* * *

Я возвращаюсь в совершенно тихий дом. В коридоре нет сумок и пиджаков. В надежде я думаю, что она отвела их в парк. Потом я чуть не смеюсь вслух. Когда в последний раз это было? Я иду на кухню: кружки с холодным кофе, переполненные пепельницы и хлопья, затвердевшие на дне тарелок. Молоко, хлеб и масло оставлены на столе, зачерствевший не съеденный тост Кита осуждающе смотрит на меня. Забытый портфель Тиффина на полу. Оставленный Уиллой бант… Звук из гостиной заставляет меня развернуться. Я иду обратно в коридор, замечая, как в пятнах солнечного света выделяются поверхности, покрытые пылью.

На диване я обнаруживаю маму, которая с влажной тряпкой на лбу уныло глядит на меня из-под пухового одеяла Уиллы.

Я смотрю на нее, раскрыв рот.

— Что случилось?

— Я думаю у меня кишечный грипп, милая. У меня болит голова и меня весь день рвало.

— Дети… — начинаю я.

Ее лицо тускнеет, а затем вновь вспыхивает как зажженная в темноте спичка.

— Они в школе, сладенькая моя, не волнуйся. Я отвезла их этим утром, тогда со мной все было в порядке. Только после обеда, я начала…

— Мама… — я чувствую, что мой голос повышается. — Уже 16.30!

— Я знаю, милая. Я встану через минуту.

— Ты должна была забрать их! — Я уже кричала. — Они заканчивают учиться в половину четвертого, помнишь?

Моя мама смотрит на меня, ужасным бездонным взглядом:

— Но разве не ты или Лочен должны сегодня?..

— Сегодня вторник! У тебя выходной день! Ты всегда привозишь их в этот день!

Мама закрывает глаза и издает тихий стон таким образом, чтобы вызвать жалость. Мне хочется ударить ее. Но вместо этого я устремляюсь к телефону. Она выключила звонок, но на автоответчике осуждающе мигает маленький красный огонек. Четыре сообщения из школы Святого Луки, последнее короткое и злое, говорящее, что уже не первый раз миссис Уители сильно опаздывает. Я тот час же набираю ответный звонок, в груди глухим стуком отдается ярость. Тиффин и Уилла будут испуганы. Они подумают, что их бросили, что мама ушла, так как та, когда выпьет, грозится это сделать.

Я дозваниваюсь до секретарши и выпаливаю извинения. Она быстро обрывает меня:

— Дорогая, разве это не твоя мама должна звонить?

— Нашей маме нездоровится, — говорю я быстро. — Но я прямо сейчас выхожу и буду в школе через десять минут. Пожалуйста, скажите Уилле и Тиффину, что я уже еду. Пожалуйста, только скажите им, что с мамой все хорошо и что Мая уже едет.

— Что же, боюсь, что здесь их уже нет, — голос секретарши немного притих. — Полчаса назад их забрала няня.

У меня подгибаются колени. Я опускаюсь на подлокотник дивана. Мое тело становится вялым, я чуть не роняю телефон.

— У нас нет няни.

— Ох!

— Кто это был? Как она выглядела? У нее должно быть имя!

— Мисс Пирс должна знать, кто это был. Вы же знаете, учителя не отпускают детей из школы с кем попало, — опять чопорный голос, связанный с самозащитой.

— Мне нужно поговорить с мисс Пирс, — мой голос дрожит от едва управляемого спокойствия.

— Я боюсь, мисс Пирс ушла, когда детей, наконец, забрали. Я могу попытаться позвонить ей на мобильный…

Я с трудом могу дышать.

— Пожалуйста, попросите ее приехать обратно в школу. Я буду ждать ее там.

Я кладу трубку и буквально дрожу. Мама убирает фланель со своего лица и говорит:

— Дорогая, у тебя расстроенный голос. Все в порядке?

Я пробегаю через коридор, натягиваю обувь, хватаю ключи, мобильный телефон и, нажав на клавишу быстрого набора, выхожу из дома. Он отвечает на третьем гудке.

— Что случилось?

Я слышу смех и хохот на заднем плане, которые исчезают, когда он выходит с подготовительных занятий после школы. Мы оба держим наши телефоны включенными всегда. Он знает, что я звоню во время школьных занятий только в чрезвычайных ситуациях.

Я быстро рассказываю события последних пяти минут.

— Я сейчас еду к ним в школу, — грузовик громко сигналит мне, когда я перебегаю главную дорогу.

— Я встречу тебя там, — говорит он.

* * *

Когда я приезжаю в школу Святого Луки, то замечаю, что ворота закрыты. Я начинаю толкать и пинать их до тех пор, пока сторож не сжалился надо мной и не подошел, чтобы отпереть их.

— Полегче, — говорит он. — Что за паника?

Не обращая на него внимания, я бегу к школьным дверям и влетаю в них. Я носилась и металась по коридору с флуоресцентными лампами, который без детского хаоса кажется жутким и нереальным. Я замечаю Лочена в дальнем конце, говорящего со школьным секретарем. Он, должно быть, тоже бежал всю дорогу. Слава Богу, слава Богу. Лочен должен знать, что делать.

Он не заметил моего приезда, поэтому я иду медленнее, расправляя одежду, и делаю пару глубоких вдохов, чтобы попытаться успокоиться. Я знала по своему опыту, пройдя через различные отношения с представителями власти, что если ты начнешь расстраиваться или злиться, они посмотрят на тебя как на ребенка и предпочтут говорить с твоими родителями. Лочен упорно трудился над умением проявлять спокойствие и ясность в таких обстоятельствах, но я прекрасно понимаю, что для него это ужасно сложно. Когда я подхожу, то замечаю, как неудержимо дрожат его руки по бокам.

— Мисс П-Пирс была последней, кто видел детей, когда их уводили? — спрашивает он. Могу сказать, что он с трудом заставляет себя встретиться взглядом с секретаршей.

— Верно, — говорит ужасная платиновая блондинка, которую я всегда презирала. — И мисс Пирс никогда бы не…

— Но конечно… конечно, есть еще один номер, по которому ее можно найти? — его голос звучит ясно и громко. Никто, кроме меня, не мог заметить легко дрожание.

— Я же сказала — я пыталась. Ее мобильный телефон выключен. Но, как я уже сказала, я оставила сообщение на ее домашнем.

— Пожалуйста, не могли бы вы просто продолжать пробовать до нее дозвониться?

Секретарша что-то бормочет и идет обратно в свой кабинет. Я прикасаюсь к руке Лочена. Он подпрыгивает, как будто его подстрелили, и за спокойной внешностью я вижу, что внутри него тоже все рушится.