Оливия Стилл - Жара в Архангельске-2

«О Господи, как она мне надоела… — тоскливо подумал он, тщетно пытаясь выловить вилкой помидор из банки, в которой остался один рассол, — И она надоела, и этот тухлый город… Надо, надо вырываться прочь от этой заплесневелой рутины… Надо…»

Салтыков, убедившись, что помидоров в банке больше не осталось, оторвался, наконец, от окна.

— Что-то я проголодался, мелкий, — сказал он, — Нет ли у нас чего пожрать?

— Холодильник почти пуст; парни всё съели за вчерашний день.

— Хуёво. Может, тогда пиццу закажем? Как ты на это смотришь?

— Ну, если хочешь… — замялась Олива.

— Давай пятьсот рублей, мелкий.

Олива покорно достала из своей сумки пятихатку и протянула её Салтыкову.

«Ну, вот и всё, — пронеслось в её голове, — Он уже использует меня, как ему заблагорассудится, а я позволяю ему вытирать об себя ноги, лишь бы он не бросал меня. Эх, Олива, Олива, где твоя гордость, в каком кабаке пропила ты её, на какую мелочь разменяла? Нет во мне больше гордости; и я не человек более…»

Между тем, принесли пиццу; Салтыков с жадностью набросился на еду. Олива села подле него, обхватив руками его ноги, прильнула лицом к его коленям.

— Мелкий, ты словно собачка, которая просит у хозяина кусочек пиццы, — с иронией заметил Салтыков.

Всё это: и его насмешливая холодность, и пятьсот рублей, и оскорбительное сравнение с собакой не вызывало больше у Оливы чувства уязвлённой гордости. Гордость её была настолько задавлена страхом вновь остаться одной, что она уже не смела никоим образом проявлять себя. У неё уже не было моральных сил встать с колен, оборвать двумя-тремя резкими фразами зарвавшегося Салтыкова, схватить свои вещи и уйти, хлопнув дверью, уйти так, чтобы больше никогда не возвращаться. Весь свой лимит гордости Олива уже исчерпала до конца, и теперь она по-прежнему продолжала сидеть у Салтыкова в ногах и смотреть ему в рот своим преданным и несчастным взглядом дворовой собаки.

Салтыков доел пиццу и, не говоря ни слова, повалил Оливу на постель. Просто стащил с неё трусы и выебал. То, как он это делал, нельзя было назвать каким-нибудь приличным словом — он не занимался с ней сексом, не производил половой акт — он её именно ебал во все щели, жестоко и беспощадно.

Салтыков не обращал внимания на её мольбы и слёзы. Он распластал её на кровати, мучил снова и снова. Олива плакала от боли, просила пощады. Она умоляла его быть осторожнее. Боль была просто адская.

Потом Салтыков откинулся, лежал и дремал. Олива рыдала, исступлённо целовала ему руки.

— Не бросай меня… Я ведь это делаю только из любви к тебе… У меня же никого до тебя не было… Если ты бросишь меня, я… умру…

Он молча гладил её по волосам.

Окна в спальне были зашторены. Салтыков лежал и молча смотрел на лампу, еле заметно мигающую на потолке. Ему некомфортно было лежать в постели рядом с Оливой. Во всём теле чувствовалась какая-то маета: не то курить хочется, не то ещё что-то…

— Мелкий, слезь с меня, я схожу покурю.

— Но поклянись мне, что ты меня всё ещё любишь!..

Салтыков сжал скулы, как от зубной боли. Задрала. Надоела. Надоело всё.

Вдруг из гостиной послышались чьи-то голоса.

— Боже, так мы не одни?! — воскликнула Олива.

— Кажется, там гости пришли…

Олива быстро напялила ночнушку, как была лохматая, босая и зарёванная пошла к гостям. Вставая с постели, охнула от боли: ноги не сдвигались, внутри было ощущение, будто там проехал трактор. Кое-как по стене добралась до двери и вышла в гостиную.

В гостиной играла музыка. На диване Мочалыч, Райдер, Денис и Сантифик играли в карты; Аня в своей короткой шёлковой комбинации сидела на разобранной софе рядом с Кузькой и, играя с ним в шахматы, тихонько напевала в такт музыке:

— А моря

До краёв наполнялись по каплям,

И срослись по песчинкам камни,

Вечность это наверно так долго…

— Ребята… Так вы пришли… — растерянно забормотала Олива, едва появившись на пороге, — Ой, что же это я?! Чайник сходить поставить… Щас всё подам… — и побежала хлопотать о закуске.

Наконец, все расселись пить чай с тортом. Пришёл Салтыков, врубил КиШа, и все сели в круг играть в карты. Играли ребята в переводного «дурака» весьма своеобразно: почти каждая карта у них была членом их большой компании.

— На вот тебе Хром Вайта, — кидала Олива Ане трефового валета.

— А я Саней Негодяевым переведу, — переводила Аня под Мочалыча червонным валетом.

— А я старшим Негодом покрою, да вот Гладиатором, — и Мочалыч небрежно выкидывал из своего веера двух королей.

— Лучше б Оливой покрыл — я б тебе Немезиду кинула, — усмехалась Аня.

— Ещё чего — мне козырного Тассадара жалко…

Впрочем, отыграв несколько конов, всем стало скучно.

— А давайте в жмурки поиграем! — предложила Олива.

Идея немедленно была принята; водить выпало ей. По всей квартире выключили свет, завязали Оливе шарфом глаза, как и полагается. После долгих неудачных попыток она поймала, наконец, Сантифика и долго не могла определить, кто это такой. Минут пять, наверное, общупывала его всего, но в конечном итоге всё-таки угадала, и следующим выпало водить ему…

Ребята носились по тёмной квартире с восторженным гиканьем, как будто им всем было не по двадцать лет, а по десять. Только Паха Мочалыч спокойненько сидел себе под раковиной и покуривал. Да Денис, когда все перебежали от водящего в гостиную, невозмутимо так предложил:

— Может, чайку?

— Эх, ну давай, что ли, раздавим по кружечке, — охотно согласилась Олива. Однако не успели они выпить и пары глотков, как в комнату ворвалась толпа удирающих от водящего с криком «Шухер!» и все резко побежали прятаться…

— Оооо-хот-ник! Оооо-хот-ник!!! — пел Кузька, ловко уворачиваясь от водящего Сантифика, — Охотник Себастьян!!!!!

— Ага, вот ты и попался, охотник Себастьян!

Так они и бегали до полуночи…

А потом, когда гости разошлись по домам и Олива с Салтыковым остались в спальне одни, она снова почувствовала, что была она пять минут назад девочкой беззаботной, а теперь… Теперь она уже женщина. И она со страхом и внутренним трепетом стояла в углу кровати и ждала, что вот-вот Салтыков сорвёт с неё сорочку и нижнее бельё и затребует на неё свои права…

— Раздевайся, — коротко приказал он.

Олива молча разделась. Салтыков опять раздвинул ей ноги и вошёл в неё. Ей уже было не так невыносимо больно, как в первый раз, но всё-таки было ещё больно. И она так же просила у него пощады, а он велел терпеть…

Салтыков кончил на неё. Олива инстинктивно скрестила руки на груди, он же резко развёл их в стороны. По окончании экзекуции она забилась в рыданиях. Она почувствовала себя окончательно раздавленной, морально уничтоженной…

— За что?!

Больше она ничего не смогла сказать.

— За что ты меня так… жестоко…

— В сексе нет жертв. Запомни это, — жёстко отрубил Салтыков.

— Ты сломал меня…

И это было правдой. Олива действительно оказалась сломлена.

«Теперь он может делать со мной всё, что ему заблагорассудится, — горестно размышляла она, уже засыпая, — Я уже не принадлежу самой себе. Моё тело уже мне не принадлежит. Я стала подстилкой, это страшно звучит, но это именно так…»

Весь следующий день до отъезда Олива лежала, прижавшись к нему как кошка. Где-то уже под вечер Салтыков встал, чтобы запить таблетку. Олива прижалась губами к его руке и заплакала. Ей почему-то стало его невыносимо жалко…

— Ну что ты плачешь, мелкий, — сказал Салтыков, — Ты же не насовсем уезжаешь; скоро, совсем скоро ты снова приедешь и останешься здесь, со мною…

— А ты… ты правда хочешь, чтобы я приехала и осталась?

— Конечно, мелкий. Конечно, хочу…

Он лёг рядом с ней в постель. Олива судорожно обняла его.

— Скажи мне что-нибудь, пожалуйста… — попросила она.

— Всё нормально, мелкий.

— Нет. Я не это хотела от тебя услышать…

— А что?

— Что ты мне раньше говорил всегда…

— А, это… Я люблю тебя, мелкий.

…На поезд девушек пришли провожать ребята. Хром Вайт пришёл, Паха Мочалыч, Райдер, Лис с Денисом. Лис принёс им в дорогу гроздь бананов, а Денис подарил Оливе и Ане по плюшевой мышке.

Попрощавшись с ребятами, девушки вошли в свой вагон. Парни же всё не уходили. Они стояли на морозе под окнами поезда, дурачились с фотоаппаратом. Салтыков прыгал впереди всех перед окном и отчаянно жестикулировал. Между тем, поезд тронулся: все замахали с перрона руками, а Салтыков какое-то время ещё бежал за поездом в своей коричневой дублёнке и тёмно-красном шарфе.

«Что-то в нём есть подлое всё-таки…» — промелькнуло в голове у Оливы. Ей стало до слёз пусто и горько на душе; но ничто в этот момент оставляемого поездом Архангельска, платформы и друзей, исчезнувших в тёмной дали, не подсказало Оливе, не сжало ей сердце предчувствием, что всё это — и Архангельск, и ребят, и Салтыкова — она видит в своей жизни последний раз.

— Ну, Павля, — сказал Салтыков, как только все ребята, проводив москвичек на поезд, разбрелись по своим домам, — Хозяйке квартиру сдавать завтра, так что у нас с тобой ещё целая ночь есть, чтобы там побухать. Пошли!

— Отличная мысль, — вдохновился Павля, — Как раз отметим конец твоих новогодних мучений…

— Дооо! Я думал, это никогда не кончится, — тяжело вздохнул Салтыков, — Можешь себе представить, каково мне было все эти дни изображать из себя супермегазанятого чела, только бы поменьше оставаться наедине с этой коровой! А каково мне было её трахать, думая в этот момент о другой, а к ней испытывая влечения ровно столько же, как вот к этой старой кошёлке, — он показал пальцем на проходящую мимо толстую тётку, — Эх, Павля, Павля, никогда я ещё в таком капкане не оказывался! Я и помыслить себе не мог, что всё зайдёт настолько далеко…

— Да, ты, однако, зря всё это тогда затеял, — сказал Павля, — Я сам не мог понять, чего ты в ней нашёл, тем более она тебе ещё тогда не понравилась, когда ты её в первый раз увидел…

— Хуй знает, чего я это всё затеял, — ответил Салтыков, — Понимаешь, Павля, у меня тогда бабы долго не было — я, страшно сказать, несколько месяцев не трахался — то диплом писал, то вон у Майкла в Питере кониёбился. И тут она приехала, да ещё в постель рядом со мной легла. Кто бы тут смог устоять? А она, сучка такая, с первого разу-то не далась — вот и пришлось ей наобещать золотых гор. Она мне все мозги выкрутила, я и сам не соображал, чё говорил…

— Да, не было у бабы хлопот, так купила баба борова, — подытожил Павля, — Хотя разве это причина — несколько месяцев не трахался? Вон Негод наш вообще одной порнухой сыт, и не грузится даже по этому поводу…

— Ха, сравнил! Негоду много что ли надо? Подрочит на картинку с сиськами — ему и довольно! А мне трахаться надо — у меня без этого болит всё…

Парни купили в магазине водки и пива и потопали к подъезду.

— А закусон? — остановился Павля.

— Пошли, у нас целый холодильник этого добра. Там торт вчера Дэн принёс — его сожрать надо, а то пропадёт…

Приятели забурились в квартиру и первым же делом разложили на широком подоконнике в кухне свою снедь.

— Да здравствует свобода! — Салтыков плюхнулся на диван, — Павля, открывай водку и тащи швепс. Будем праздновать наше освобождение от московского нашествия!

— Слушай, я так и не понял: послал ты её всё-таки, или нет? — спросил Павля после второго стопаря, — Тут, говорят, целый скандал был. Так что в итоге-то? Она так спокойно потом отнеслась к тому, что ты на ней не женишься, поэтому так мирно и уехала в Москву?

— Эх, Павля! Если б это было так, как ты говоришь… — вздохнул Салтыков, — Сначала-то я её действительно послал, да не тут-то было: она такой рёв тут подняла, что пришлось её возвращать назад. Да и жалко мне её стало — пропадёт же дура такая без меня. Она в меня влюблена по самое не хочу.

— Да ну? — усомнился Павля.

— Вот тебе и «да ну»! Вон, хошь докажу? — и Салтыков прямо при Мочалкине быстро написал смску Оливе: «Мелкий, ты меня любишь?»

«Неужели ты ещё сомневаешься?» — тут же пришёл ответ от Оливы.

— Во! Видал? — Салтыков хвастливо помахал телефоном перед носом приятеля и тут же накатал ответ: «Конечно, не сомневаюсь, мелкий! Я тоже тебя люблю».

— И зачем ты всё время врёшь? — недовольно проворчал Павля, — Если б я врал девкам так же, как ты, ещё неизвестно, у кого бы из нас их было больше…

— Но-но-но! Чё бурчишь-то, завидно, что ль?