Наталья Соловьёва - Жизнь за ангела

 - Иди! Докладывай скорее! Ты такая же сволочь как они!

 - Если бы ты не был моим другом?! Обещаю, что об этом никто не узнает, но смотри! Если еще раз произойдет что-то подобное, то я за себя не ручаюсь, больше я тебя прикрывать не буду, так и знай! Заканчивай и пошли, развел здесь сопли. Вставай!

 Много еще встречалось нам на пути, разных сел, деревень, поселений…  Были маленькие, были и побольше, так называемые районные центры, там и дома были каменные,  и строения с кирпича, но в основном  везде попадались деревянные избы.  Пейзаж мне казался непривычным,  ведь в Германии даже маленькие поселения были немного другими.  Улицы в немецких городках были узкими, а дороги вымощены каменной кладкой, аккуратные и ухоженные, чего нельзя было сказать о местных  улицах.  Дороги в России были конечно просто ужасными, и это чистая правда! Зачастую машины застревали, так что вытолкать их  можно было с огромным трудом, застревали даже танки! Я ненавидел эту грязь, которая липла к сапогам, жидкую и вязкую глину, которую было тяжело отмыть. И везде был лес, местами темный, густой, почти непроходимый. Столько леса я не видал нигде! Огромные, бескрайние поля, необъятные просторы, огромное количество земли меня тоже просто поражали.

 Мы часто останавливались в домах местных  жителей, на так называемый «постой». Людей мне тоже встречалось много, и все были разными.  Называли нас иногда панами, иногда господами, как придется. Большинство, конечно были женщины, пожилые старики и дети. Первым делом, куда не приходили немецкие солдаты, прежде всего изымали продукты, все что можно было съесть – это картофель, молоко, яйца,  курица, поросята.  Стыдно  признаться, это был конечно чистой воды грабеж, но делали это просто потому что хотелось есть!  У некоторых из них все же была совесть, и они говорили хотя бы «спасибо». Не трогали мы иногда коз и коров, которые давали молоко, особенно если в доме был маленький ребенок. 

 Я же останавливаясь где-либо, тоже старался вести себя вежливо и не варварски. Если женщина была молодая, то я мог с ней переспать, но при условии, если она не была против и сама соглашалась. Мог дать постирать свою одежду, но старушкам не давал, в таком случае предпочитал делать все сам, чему иногда удивлялись. Готовить тоже умел, любил жарить картошку, особенно если находилось хоть немного сала. Представьте, но если видел голодного ребенка, то выделял ему порцию и делился с хозяевами, тем что было изготовлено из их же продуктов. Детей не трогал никогда! Более того, считал недостойным связываться с тем, кто намного слабее меня, даже с сопливыми мальчишками, мне это было противно. К тому же у меня самого был ребенок, сестра мама, и я бы не хотел, чтобы придя на нашу землю, русские солдаты плохо с ними обращались. Все же несмотря на ту уверенность в победе, которую мы испытывали в начале, я предполагал, что еще неизвестно чем все обернется.

 Зная русский язык, я часто общался, разговаривал на разные темы, наблюдал, расспрашивал, подмечал многие особенности, которые мне были интересны. С мальчишками иногда играл, либо в салки, либо в футбол, если находился для этого мячик. Некоторых угощал конфетами или шоколадом, если он у меня был. Иногда дарил какие-нибудь безделушки, или обменивал их на что-нибудь кажущееся мне интересным, советские копейки, денежные знаки, газеты, журналы, литературу, которую читал.

 Большинство населения не оказывали сопротивления и вели себя тихо, стараясь не идти на конфликт, но если что-то случалось, последствия могли быть ужасными. За одного погибшего немецкого солдата, расстреливали десять человек.  Используя местных полицаев, командование активно выявляло партизан, коммунистов,  евреев, отставших и случайно приютившихся раненных красноармейцев – их уничтожали без всякого сожаления и беспощадно.

 Сам я столкнулся с одним из партизан лишь однажды, зимой 42 года, если не ошибаюсь, то в конце января или в начале февраля.

 Видя, и наблюдая иногда жестокое обращение, я все понимал, мне было стыдно, но я не всегда мог вступиться или что-либо предпринять, поскольку не имел для этого возможности. Я чувствовал свою слабость в этом отношении и полное бессилие.

 Вскоре мы заняли Брянск, развили наступление на Орел и на Белгород. 30-го сентября, был отдан приказ о наступлении на Москву.

 Мне первый раз довелось побывать в бою, столкнуться с русскими солдатами. Сойдясь, в рукопашной схватке, мы рубили друг друга с неистовой силой в горячке боя не чувствуя боли, не понимая что делаем. Первый раз мне по настоящему пришлось убить человека, когда он выскочил на меня с автоматом и открыл огонь. На мгновенье я было замешкался, а потом тоже стал стрелять - он упал. Солдаты падали, и поскольку рядом были товарищи, которые тоже стреляли, кто кого убил, и чья пуля в кого попала, было непонятно. После первого боя меня била кондрашка, от нервов трясло, а от вида  крови и трупов тошнило, тяжелый комок подступал прямо к горлу. Как было противно!

 Я долго не мог ко всему этому привыкнуть, но со временем мне это удалось. Чувства мои притупились и нервы огрубели. На все что происходит, мы перестали обращать внимание, переступив однажды черту, вернуть все назад было невозможно…

 Было первое задание, когда я пошел в разведку. Ночью, подобравшись к русским позициям, мы вели наблюдение, следили за всем что происходит. Напав на пост, мы перебили охрану и захватили пленных. Это были  солдаты, один рядовой и старший сержант. Мы передали их в штаб, что было с ними потом, неизвестно.

 В подразделении, свои же в шутку называли меня Иваном, за то, что я знал русский язык, но не смотря на все это относились ко мне с уважением, в том числе офицеры.

 В казарму вошел офицер, обер-лейтенант.

 - Кто из вас знает русский язык?

 - Кажется, унтер-офицер знает, – указали на меня.

 - Почему молчите? Следуйте немедленно за мной.

 Меня привели к командиру дивизии.

 - Господин обрест(полковник), унтер-офицер(сержант) Краузе по вашему приказанию доставлен.

 - Русским владеете хорошо? - спросили меня.

 - Так точно.

 Сейчас вам приведут русского пленного, вы должны будете его допросить. Вам ясно?

 - Так точно господин оберст.

 - Обер-лейтенант, приведите пленного.

 Привели капитана, мужчину лет 35-ти.

 - Скажите ему, что он может сесть, – сказал оберст.

 - Вы можете сесть, – указал я ему на стул.– Пожалуйста, садитесь.

 - Предложите ему сигареты.

 - Хотите сигарету? Господин полковник, предлагает вам закурить.

 - Передайте господину полковнику, что не нужны мне его сигареты, - ответил пленный.

 Я передал это полковнику.

 - Что ж, пусть как хочет. Спросите, как его зовут, имя, фамилия, звание, номер части.

 - Ваша фамилия? Имя? Звание? Номер воинской части?

 - Капитан, Игорь Романцев. Больше я вам ничего не скажу. Ничего вы от меня добьетесь, сволочи, твари!

 - Его зовут Игорь Романцев, капитан Красной Армии. Больше он говорить отказывается.

 Капитана основательно избили на моих глазах, долгое время пытали, пытаясь добиться от него показаний, но он упорно молчал. Избитый, он терял сознание, но каждый раз его приводили в чувство, выливая на него ведро холодной воды. После снова и снова методично избивали ногами и руками, пока он снова не терял сознание. Полковник явно обозлился, рассвирепел и пришел в в дикую ярость.

 - Переведите, что в таком случае его расстреляют.

 - Мне очень жаль, но в таком случае вас расстреляют.

 - Я все равно ничего не скажу.

 - Он сказал, что все равно ничего не скажет.

 - Это его последнее слово? Пусть хорошо подумает.

 - Это ваше последнее слово? – спросил я его. – Вы хорошо подумали?

 - Да.

 - Он сказал «да», это его последнее слово.

 - Расстреляйте его.

 - Вы приказываете мне его расстрелять? - спросил я полковника.

 - Вам что не ясно?

 - Как хотите, господин полковник, я отказываюсь его расстреливать. Делайте со мной что хотите!

 - Вы что не можете расстрелять русского пленного? Шульц! Позовите мне Хофмана и Крае.

 Краузе, вы можете быть свободны.

 - Так точно.

 Я вышел из штаба, а через какое-то время увидел, как пленного увели и расстреляли неподалеку. Труп уложили на носилки и унесли.

 На какое то время, пока не хватало переводчиков, меня приблизили к штабу и работа не бей лежачего и хлопот не много. Единственное что мне приходилось делать, это переводить документы на русском и допрашивать пленных. . В звании  повысили до фельдфебеля за хорошую работу. До поры до времени мне фартило.

 Я был возле комендатуры, когда неожиданно налетели советские бомбардировщики, и началась бомбежка. Возникла паника, и люди стали разбегаться кто куда. Я едва успел отбежать от здания, как раздался грохот, меня подняло в воздух и отбросило в сторону.

 Очнулся я, спустя какое то время и почувствовал, что присыпан землей. От здания штаба остались одни руины, а вокруг лежали трупы убитых солдат и офицеров. Болела голова, меня тошнило, перед глазами все плыло и кружилось. Ко мне подбежали, стали что-то говорить,  и я вдруг понял, что ничего не слышу! Меня положили на носилки и отправили в госпиталь, оказалось, что я отделался легкими ушибами и сотрясением головного мозга.

 В ноябре – декабре, мы стояли под Наро-фоминском. Девятнадцатого ноября, русские начали наступление под Москвой, а 5-6 декабря по всему фронту. Завязались ожесточенные бои. Части нашей дивизии попали под окружение, и надо было из него выбираться. Чтобы найти из него выход, мы вынуждены были вести разведку. Стояли жуткие морозы, каких не было дома, страшный холод пробирал до костей, не смотря на экипировку и теплое обмундирование, валенок на всех не хватало. Мы начали ощущать проблему с продовольствием и снабжением, в том числе с боеприпасами.

 Питание было недостаточным, мне все время хотелось есть, от голода подкашивались ноги, не хватало сил. Нам выдавали лишь сухие пайки, которых не хватало на долгое время, опустошив, наверное все, что еще оставалось на складах. Грелись мы где придется, разводили огонь в землянках или ютились в уцелевших избах, населенных пунктов, которые попадались нам на пути отступления. Наша дивизия лишилась тогда почти половины своего состава!

 В начале декабря, на одном из заданий, мне долгое время пришлось лежать в снегу на почти тридцатиградусном морозе и сильном ветре. Я обморозил руки и ноги, попал в госпиталь с  сильной простудой и воспалением легких, где пролежал почти три недели до самого Нового Года. Кашель был сильный, причиняющий ужасную боль, с температурой под сорок, так что дышать было очень трудно. Мне то и дело делали уколы, каждые три-четыре часа, а я лежал почти что трупом и думал что умру.  Лишь спустя дней шесть, стало немного легче и я понемногу оклемался. Первый раз, я написал письмо домой в Германию, маме.

 Поскольку всем было не до этого, несмотря на то что я просился, в отпуск меня не отпустили и в январе, после того как меня выписали, я снова вернулся в часть.

 В январе,  мы все еще отступали,  пытаясь держать оборону,  и  остановились на определенных рубежах.  Обосновавшись в одном из сел, мы как обычно разбрелись по хатам, на ночлежки, приютившись в одном из домов.  Хозяйкой оказалась женщина,  лет около сорока, с дочкой 13-14 лет и мальчиком, лет семи. Нас было двое, с офицером из нашего подразделения.  Хозяйка встретила нас не слишком приветливо, выглядела испуганно, но вела себя спокойно. Заняли мы одну из комнат, во второй оставили мать с детьми. Девочку звали Валя, она была  настороженна и крайне неразговорчива в нашем присутствии, эдакой тихоней.  С мальчиком мне было проще найти общий язык. Он был непоседливым,  шустрым, и все время крутился. Когда мы садились за стол, мать все время его прогоняла, дабы он не стащил со стола чего-либо.

 - Митя, иди сюда! Сейчас получишь ремня! Я сказала, не мешайся! -  кричала она то и дело. Но малый был любопытный, и все время ошивался вокруг нас, особенно возле меня, наблюдая исподтишка и норовя сделать какую-нибудь пакость, мог даже плюнуть. Когда же я пытался его окликнуть или подозвать, он немедленно убегал.

 - Иди ко мне, - говорил я  ему. – Иди я тебя не трону! Да не сделаю я тебе ничего! – но он наверное боялся. 

 Офицера мальчик раздражал, и тот выказывал свое недовольство, грозясь хорошенько отшлепать его по заднице, относился к нему с пренебрежением.