Сказано, сделано: еду в район, когда-то окраинный, а сейчас поглощенный городом. Взял такси; к счастью, водитель не развлекает меня разговорами. Со сноровкой не впервые обманутого любовника нахожу нужный подъезд, не дожидаясь еле ползущего вдоль стены лифта, поднимаюсь на восьмой этаж пешком, силы уже не те, едва тащусь, но мои усилия вознаграждены: уже издалека вижу, что на коврике перед Зузиной дверью что-то лежит. С облегчением перевожу дух: простые проблемы решаются просто — выдаю афоризм, подхожу, смотрю… И что? А ничего. Рано обрадовался. На коврике, прямо посередине, кто-то аккуратно положил спичечный коробок. И никакая это не случайность, не чья-то рассеянность, не забавное стечение обстоятельств. Есть о чем подумать, вернее, будет о чем подумать. Пока же я, как безумный, звоню и колочу в дверь. Я знаю: в квартире кто-то есть. Кто-то не дает Тетмайеру гавкать, топит, обернув морду тряпкой, собачонку в ванне и при этом смеется, а потом прикладывает палец к губам.

18

Надо поговорить с Жозефиной. Мне многое известно, но она может знать главное. Жозефина может знать, что с Зузой. Они — подруги, хотя этого недостаточно, чтобы быть в курсе всего происходящего с бесследно исчезнувшей. Ну, или беспечно упорхнувшей. Скажу иначе: если и Жозефина не знает, дело впрямь нешуточное. Но, скорее всего, Жозефина знает. Точнее, догадывается. Ничего случайного. Чистая логика. Оттуда ее всегдашняя всеведущая улыбка.

Жозефина опекает девиц — неформально, негласно. Дружит с ними и заодно окружает невидимой заботой. Невидимой, ибо ни одна не получала от нее ни поддержки, ни вспомоществования. Тем не менее все уверены: поможет только Жозефина. К ней бегают, ей исповедуются, у нее на плече можно выплакаться. Она подбирает им белье, туфли и платья и обучает элементарным вещам — чаще всего, как пользоваться ножом и вилкой. В итоге Жозефина знает все. Знает, кто слишком много пил, кто отключился, кто перебрал дури. Знает, кто не впервые отменяет свидание и кто кого обокрал. Знает, у кого вдруг завелись наличные, а у кого в кошельке пусто. Знает, кто выпил лишку, кто явился на важное мероприятие во вчерашнем макияже.

Но вот встретиться с Жозефиной непросто, и по многим причинам. Во-первых, Жозефина работает за границей, а конкретно — в Швеции. Она там нарасхват, что ничуть не удивительно: сто восемьдесят сантиметров росту, стройная, тонкая в талии (бюст подправлен), длинные (наращенные) черные волосы и беглое владение английским — устоять трудно. В Варшаву наезжает редко, только чтобы повидать пятилетнего сына.

Вторая причина, по сути, составная часть первой. Успех Жозефины на шведской земле не чисто профессиональный, к делу примешалась любовь. Среди клиентов затесался молодой шведский миллионер. Заглянул раз, другой, третий — на четвертый совсем спекся. Что называется: любовь с первого секса. Влюбился и решил вытащить Жозефину из грязи. Она не влюбилась, но решила выйти за него замуж, чтобы потом развестись и отхватить половину его состояния. Половину, а то и шестьдесят процентов. Вроде бы шведы пекутся о разведенных женах и отваливают им лишних десять процентов. Но это уже не столь важно. У миллионера машины, дома, недвижимость, кэш… всего не перечесть. Сунет руку в карман и, не считая, сколько вытащил — десять, двадцать, тридцать тысяч евро — вручает все Жозефине. Та деликатно отказывается (у них с Зузой одна школа): нет-нет, мне столько не нужно… бери, раз дают, потратишь с умом, а не как я, мне не на что тратить. И Жозефина поддается на уговоры — поломавшись, но не слишком долго, берет. Любовь с перспективой шестидесятипроцентного куша поглощает Жозефину, пребывание в Швеции с каждым разом затягивается, а на родине становится все короче и все плотнее заполнено встречами и переговорами с адвокатами определенного пошиба.

Третья причина перечеркивает две первые. А именно: все может оказаться ложью. Намалюйте эту максиму аэрозольной краской на каждой стене, выжгите раскаленным металлом на каждой доске, нацарапайте золотой иглой в уголке глаза. Слышите, я к вам обращаюсь, знатоки и ценители платной любви: все, что вы покупаете, может оказаться ложью, любая грудь, любая нога, любая прическа может быть ложью, любой час, на который вы договариваетесь, может быть ложью, любая история, которую вы услышите, может быть ложью, всякий поцелуй — ложь.

Скажете, лживый поцелуй ничем не отличается от искреннего? Тому, кто так говорит, не повезло и с правдой, и с ложью. Согласен, отчасти это утверждение верно, но учтите: говоря так, мы вступаем на территорию вымысла. Слово — обман, тело — обман, отправная точка — ложь. Может ли быть правдой большая любовь, рожденная на пустом месте? Пробуйте, пробуйте — и да воздастся вам.

Стокгольмскому миллионеру воздалось. Он, прямо как я, до смерти влюбился в варшавскую курву; бедняга всего не знал, но кое в чем ему повезло: его ведь могло не существовать. Он мог быть вымыслом. Вся Швеция могла быть вымыслом, работа в Швеции могла быть вымыслом, тамошний успех мог быть вымыслом, фантом шведского миллионера, его дома, недвижимость, кэш — все могло быть вымыслом. Тем более что Жозефина в своих рассказах не отличалась последовательностью: один раз Микаэль выгребал из кармана евро, другой раз — кроны; то он занимался строительным бизнесом, то сельскохозяйственными машинами.

Наконец, сама рассказчица явно не выносила длительных разлук с родиной. Сколько раз ее, якобы осевшую в Швеции, видели в варшавских торговых галереях! Она, не смущаясь, с улыбкой отвечала на приветствия, не прикидывалась собственной сестрой. К подобным встречам Жозефина была готова: могла же она в конце концов вместе с Микаэлем на денек-другой махнуть в Польшу на шоппинг. Известное дело: миллионеры любят делать покупки там, где подешевле.

19

Я никогда не был у Зузы. Адрес, конечно, знаю, как-никак пару раз удавалось проводить даму до самого порога. Ни на каком продолжении я не настаивал, ни о чем таком и речи не шло. Ни всерьез, ни в шутку, ни намеками. Во-первых, из-за дверей почти всегда доносился душераздирающий лай, однако дело было не в собачьей истерике. Я не боялся, — этого еще не хватало! — что, едва дверь приоткроется, Тетмайер вцепится мне в горло. Моей неприязнью к собакам вообще и к этой суперпородистой твари, в частности, проблема не исчерпывалась.

Во-вторых, не было бы ничего проще, чем вытащить из-за пазухи надлежащую (лучше всего заранее удвоенную) квоту, — и вечер наш! Зуза, несмотря на усталость, головную боль, отсутствие желания и что-то там еще, немедленно повернет обратно, мы отправимся ко мне и окунемся в пучину любви во всех ее проявлениях. Однако я считал, что должен быть на стороне усталости, головной боли или отсутствия желания. Да, я, горе-джентльмен, действительно так считал и даже не пытался ни на чем настаивать. Что было ошибкой, но ведь эти строки — сплошь перечень моих ошибок. Требовать от распутницы распутства и таким способом расти в ее глазах? Звучит неплохо, но так ли оно на самом деле?

Короче говоря, Зуза не хотела показывать мне квартиру, которую снимала. Это было очевидно и совершенно понятно. Нет-нет, я не прикидываюсь великодушным папиком, который все понимает и все прощает. В этой истории мне были понятны разве что кое-какие детали, а целое — несмотря на его незамысловатость — недоступно. Зуза не хотела показывать свое жилье, потому что там царил чудовищный, неистребимый беспорядок. Мне это подсказывал инстинкт педанта, мигом учуявшего собственную противоположность. Кроме того, существовала уйма предпосылок, позволявших прийти к тому же выводу логическим путем. Зуза, например, утверждала, что у меня всегда идеальный порядок. Поскольку ей случалось так говорить и тогда, когда в квартире был жуткий кавардак накануне прихода уборщицы, это кое о чем свидетельствовало. Можно сказать, порядок мы себе представляли абсолютно по-разному. Впрочем, это было не единственное различие. В сущности, мы смахивали на супружескую пару старого покроя. Короткая вспышка страсти, посредственный скоропалительный секс и — виват, молодожены! Долгих лет здоровья и счастья!

20

Зуза спала третьи сутки кряду, просыпалась редко, проснувшись, не понимала, где она, и старалась побыстрее снова заснуть. Определенность ее пугала, не под всякой крышей хотелось очнуться — отпадали больницы, вытрезвители и бомжатники, а также почти все без исключения квартиры и полицейские участки, в которых ей доводилось бывать. Город — и даже пару городов — она знала хорошо. Господи, говорила себе, где я и как сюда попала? На этот раз гадать не понадобилось. Обстановка подсказывала: она в гостинице, однозначно. Но в какой? Где? В Варшаве? За границей? В Кракове? На каком языке здесь говорят? Страх подступал к горлу, — какой там сон! — теперь ее ждала бессонница, и не просто бессонница, а состояние на грани белой горячки. Четыре утра — час, не ведающий жалости. Стоп! — не в этой же загадочной гостинице выхаживаться. Четыре утра везде четыре утра, пускай, но только не здесь. Отсюда надо мотать. Немедленно уносить ноги. Она кое-как сползла с кровати, для чего понадобились нечеловеческие усилия; результат — дрожь, холодный пот, полное изнеможение, а впереди еще рискованный поход в ванную. Шаг за шагом, за шагом шаг, а за этим шагом еще один шаг[15]. Стол, на который она оперлась, был заставлен всяким добром: недоеденные закуски, недопитые (как девицы их называют) дринки, славянские разносолы, заляпанный горчицей листок почтовой бумаги — хорошо, хоть сверху можно прочитать: «Отель ‘Французский’, Краков». В голове смутно нарисовались сцены банкета, промелькнули рваные кадры: кто-то произносит чертовски остроумный тост, кто-то показывает карточный фокус, кто-то рассказывает бесконечную нудную историю. Конечно, время от времени все на секунду замирали, внезапно вспомнив про секс и осознав, что вот он, под рукой; девушки, отправляясь в тот день в апартаменты, знали, зачем едут. Мероприятие затевалось разнузданное, но разнузданность уступала стыду. То один, то другой уводил предмет своего вожделения в дальнюю часть люкса, там языки развязывались, но этим по большей части и заканчивалось. Что хорошо, иначе можно было и не очухаться или, во всяком случае, приходить в себя гораздо дольше.

Вот ты где. В обозначенном красным кружочком пункте. Домой ведут разные дороги. Вроде бы далеко. Но и близко. От Кракова до Варшавы рукой подать! Когда-то… да, когда-то это было целое путешествие.

Добралась до ванной. Глянула в зеркало. Видик — хуже некуда, и это еще мягко сказано. Все пороки человечества угнездились в застывших чертах. Глаза мутные, но все равно дерзкие. Взгляд алчный; что́ ищет, непонятно: то ли спиртное, то ли еще что. Порочность видна воочию — в каждом высокомерном (несмотря на панический страх) жесте. Нос одним своим рисунком выдает врожденную завистливость. Губы, хоть и накачанные черт-те чем, по-прежнему не только до сладкого охочи. Брови гневно насуплены. И главное — непреодолимое желание зарыться в постель, хорошо бы с каким-нибудь бухлом, залечь навечно. На веки веков, аминь.

Нашла на столе едва початую бутылку «Джонни Уокера» (вообще-то, с той минуты, как сползла с койки, глаз с нее не спускала). Попробовала, не налил ли какой-нибудь шутник чаю в драгоценный сосуд, но нет, мужики уходили измочаленные и на шутки, даже самые убогие, силенок не хватало.

Виски она не так чтобы очень любила, но четыре утра — не время для капризов, вкусы отступают на дальний план. Нечего привередничать.

Она снова зашла в ванную, но, хотя настроение радикально улучшилось, принять душ не рискнула. Прихватив бутылку, вернулась в постель и последующие три дня воскресала: «Джонни Уокер» был из долгоиграющих, в здоровенном пузыре даже если сколько-то и убыло, считай два литра твои. Ощутимо убывать стало только в ходе лечения, в процессе восстановления физических сил. Да и душевные силы своего настойчиво требовали — им тоже надо было отвести какое-то время. Итак, общий итог: мероприятие — три, если не четыре, дня, то есть заварилось круто (обычно пребывание приглашенных дам исчисляется часами — и скорее двумя, чем четырьмя). Плюс столько же, чтобы прийти в себя; в целом неделя, если не больше. Из Кракова к родителям на Мазуры; там дней десять. Мобильник неизменно вне зоны доступа. Пройдет не меньше месяца, пока, оклемавшись, она решится переступить порог храма божьего, возблагодарить Господа за ниспосланную бутыль.

А пока глотнула из горла, прислушалась к разливающейся внутри ясности… это было прекрасно; кажется, удалось на пару минут заснуть; потом опять стало хуже. Глоток: лучше, хуже; глоток: лучше, хуже и т. д. Цель — не столько выскочить из мерзостного состояния (таких чудес просто не бывает), сколько добиться, чтобы хуже становилось все реже, чтобы наступил наконец перелом и притом в пузыре еще кое-что осталось — последнее невероятно важно. Оставив приличную дозу в бутылке, ты прозрачно намекаешь себе и миру, что не принадлежишь к племени, которое не успокоится, покуда на столе хоть что-то остается. Такая победа — редкость; удовольствуйся этим, рассчитывать на большее не стоит. В награду обретешь силу, а то и всемогущество. Когда хочу, прекращаю, демонстративно оставив на дне заметную толику. Видел кто-нибудь когда-нибудь алкоголика, что оставляет в бутылке хотя бы глоток? Никто и никогда.