… У здания института все кипело: входили, выходили, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она быстро попрощалась со своим провожатым и растворилась в толпе жаждущих знаний. А он направился назад, к метро.

Одни, от нечего делать, делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? Знак? Вряд ли Марина может научить его чему-нибудь, скорей уж он — ее. Но зачем ему это? Жена, подруги, — итак все есть. А Марина… Сейчас ровная, спокойная, а как гормоны взыграют, вобьет себе в голову невесть что, — разбирайся потом. Упаси бог от таких «учениц»! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами… Теперь, когда он женат, образумился, остепенился, и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой? Не станет, и все! С тем и зашел в метро.

***

… На следующий день он заметил Марину еще на подходе к заводу. Она была так измучена, удручена и подавлена, что доброе сердце его дрогнуло: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости прибавится. С тем и подошел. Марина, ответив рассеянным «привет-привет», всю дорогу молчала, оставаясь безучастной к его речам, и еле кивнула перед входом в свой цех.

Какое ей веселье… Ночью Анне Ивановне вызывали «Скорую». Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление пришла, на кухне закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом на дочери сорвалась: ну что, опять суетилась? смотрите, какая я хорошая — бабушке помогаю… А я, значит, плохая? Голос у матушки сильный, драматический. Анне Ивановне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтоб буря материнского раздражения за пределы кухни не выплеснулась и бабушку не разбудила. К тому же говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вынет. В этот раз только под утро утихомирилась, — устала.

Целый день Марина спасалась кофе, а позже, по дороге в институт, радовалась, что идет не одна, а то бы не знала, на каком свете находится, — может, уже спит, а снится, что идет… Алексей всю дорогу пытался взбодрить, расшевелить бесчувственную спутницу, но так ничего и не добился, и, не из коварных соображений, а по любви к легкости и безмятежности, настроился по-своему приглядывать за старой знакомой, — кто знает, может, для того и встретились.

Встреча вторая. Глава 7. Забота о ближнем

…Встречая Марину по утрам на полдороге к заводу, сопровождая в обеденных походах по магазинам, провожая до института, с заботливостью любящего родственника Алексей вовлекал ее в милые легкомысленные беседы, заставляя забыть о «плохом»: а что о нем думать? оно само о себе напомнит, а сумеешь переждать, — само по себе пройдет, и у Марины все наладится. Просто человечек она несуразный, конфузный какой-то: болтает-болтает, да вдруг замолчит, взгляд стеклянным сделается, словно не в себе девушка, глаза то весельем искрятся, то словно туча найдет, потемнеет, нахмурится; и все время за что-то извиняется, за мелочь, ерунду, и когда не за что, — все равно извиняется.

По-хорошему, с такими лучше не связываться, но уж очень забавляла Алексея ее непосредственность и «детскость», доверчивость и пугливость: собьется на «ты», заденет его случайно, рукой ли, плечом, — и чуть ни преступницей себя чувствует. Зато смеется как! От всей души смеется: и глаза, и губы, и упрямые прядки волос, подрагивая, — смеются. А слушает!.. — вдумчиво, серьезно и… наивно, как ребенок, с которым взрослые об «умном» поговорить сподобились, законы физики как сказку воспринимает:

— Для меня физика — чудо… непостижимое в принципе.

— А в школе как же?… Учила, наверное…

— Скорей зубрила.

— Учитель плохой попался?

— Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот — чего только не придумывал, чтобы мозг мой расшевелить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за восприятие и понимание физики отвечают. Ну, вот бывают люди, которые от рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же, и даже звучат: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелистывают что-нибудь. Как и все живое — звучат.

— А камни? Камни же звучат. По-твоему, и они живые? — что для Марины чудеса, для Алексея пройденный материал. Только он уже не студент, а вроде волшебника получается, вот и задает «мудреные» вопросы, не для себя, а так… чтобы веру в чудеса укрепить.

— И камни живут: растут, распадаются, влагу впитывают, поют, эхо рождают, отголоски хранят… Я не про то, — я про глухоту. Про свою к физике глухоту.

— Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где инструмент слышен, а где сама запись, тусклая, глухая, шумы левые.

— Может, и отличу, только не в звучание ж дело? Музыка душою пишется. У Бетховена техники, такой как сейчас, не было, а какая музыка! Говорят, пение овсянки услышал, и нА тебе — Пятая симфония, «так судьба стучится в двери». А вы мне сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют…

— Это уже не физика…

— Вот я и говорю: она сама по себе, я сама по себе.

***

Не нравилось Твердушкиной приятельство Алексея с молоденькой машинисточкой. Ох, не нравилось! И предъявить-то нечего, но и так оставлять нельзя. К счастью, товарищи из Энского филиала к себе специалиста запросили, — в командировку недели на две. Им без разницы кого пришлют, лишь бы в разработках понимал. Леша — человек сведущий, молодой, пусть смотается, заодно и голову проветрит, а Твердушкина здесь, на месте разберется, — мозги, кому надо, вправит.

Как только Алексей отбыл, она подловила Марину и, холодно поблескивая стеклами огромных очков, то краснея, то бледнея от гнева, выговорила за обиженных и обманутых, рассказала, что таких «машинисточек» кое-где камнями забивают. Думала, девчонка плакать, оправдываться будет, но Марина только губы кусала, да дрожала вся, а под конец и вовсе поплыла, пошатнулась, да так, по стеночке и ушла, — проняло, видать. В Твердушкиной даже жалость шевельнулась: «Может, и вправду, девчонка не из «тех» будет». Кто такие «те», она и сама толком не знала, — да какая разница? Главное, — мораль соблюсти! а девчонка переживет!

Для Марины эти переживания пыткой обернулись. Если б речь шла о ней и только о ней, о ее непорядочности — было б не так больно. Но бросить тень на Алексея, — человека светлого и благородного — вот в чем подлость! Как бы ни были невинны их встречи, видно, права Варвара Владимировна: в Мрыське, в самом ее существе, в тех безднах, которыми попы нормальных людей пугают, в тех тайниках сознания, о которых философы с психологами догадки строят, источник грязи таится, и любой, кто по неведению или из чистых помыслов с Мрыськой связаться решил, только душу свою пятнает. А потому ей, Мрыське, от дорогих сердцу людей как можно дальше держаться надо, именно потому, что дороги. И то сказать: безмятежное эпикурейство, мысль, отдыхающая в сени платанов и смоковниц, счастье как истина и истина как счастье, — все это слишком красиво и вчуже, не для Марины, не для ее ушей. «Вот и нечего любопытничать было. Видишь, не по тебе человек, — замечательный, умный, добрый, но, как говорится, не из твоей песочницы, — пройди мимо», — казнила себя Марина за все сказанное и подуманное, казнила изо дня в день, ожесточенно и зло. Даже не казнила — мстила за Алексея, за реальную тень пусть и надуманных подозрений, задевших его светлый образ. Твердушкина была бы довольна.

А вот «своим» из отдела происходящее с Мариной не нравилось. Понятно, что девчонка устает, недосыпает, дома, кажется, нелады, но такой опустошенной, болезненно-изнуренной ее не видели. Осторожные расспросы ясности не вносили: Марина лишь глубже уходила в себя. В текстах — опечатка за опечаткой, а ведь хорошая машинистка. Встряхнуть бы ее, в чувство привести… — по-матерински тревожились женщины. Сама собой возникла идея о маленьком, отвлекающем путешествии для Марины, хотя бы в тот же Энский филиал на 2–3 дня. Скоро и цель поездки придумали — доставка «рабочего узла». (Кто ж о Твердушкинских замыслах знал!)

Марину задание удивило. В городских командировках она уже бывала, но Энск — другое дело. Туда, в древний живописный городок, утопающий в зарослях садов, отправляли как в санаторий, — за труды и по знакомству. К тому же физика для Марины, — что молния для дикарей, — загадочно, мощно и страшно; и что для итээровцев «рабочий узел», для нее — железяка неведомая, которую и везти-то боязно. Но кто ж откажется на теплом солнышке погреться? Хотя б и пару дней! Так даже лучше: и с бабушкой вряд ли что случится, и в институте почти ничего не пропустишь.

Встреча вторая. Глава 8. Вечер в купе

«Хорошего понемножку! Спасибо тебе, Энск, за жаркие объятья, за истекающую медовым соком черешню, за костры мальв и канн. Жаль, что из всех сокровищ твоих, — кремлей и дворцов, площадей и соборов, — только и видела, что вокзал да здание Энского филиала с гостиницей для командировочных (Жарко, душно… — не заснуть! Ночь кое-как отмучилась, и того хватило. Затылок до сих пор ломит. И домой очень хочется)», — Марина шагала по перрону осторожно, чтоб не расплескать головную боль, и мечтала поскорее укрыться от палящего солнца.

Шторки на окошках купе давали тень, но не спасали от зноя. Пахло нагретым металлом и чем-то резиново-клеенчатым. Ничего, ближе к дому жара спадет, голова пройдет, и, может, прикорнуть удастся. Но тут уж — как с попутчиками повезет. Люди в Энске бодрые, громкие… — вон какой гул в вагоне! Прощаются, обещают, дверьми хлопают, окнами скрипят. «Это уж всегда так! Чем меньше народу, тем больше мутошатся! — кричит проводница, аж в виски отдает. — Слышь! У меня людей-то и полвагона не наберется! … Через пять минут отходим!» В нос бьют запахи копченостей, яблок, духов, пота, вчерашнего перегара, свежего перекура… Молодая пара зайдя в купе и сверив места, скрывается за дверью… Наконец, первый звонок, второй, пронзительное: «отходим, отходим!», и, — под рев напутствий — последний, третий звонок… Поезд трогается, кутерьма на миг утихает, но скоро захлестывает вагон с новой силой, растекаясь по всем купе: охами, ахами, смехом, возней, звяканием, хлопаньем, — возбужденным ожиданием дорожных приключений. В этом бурлении тихое купе Марины, — с белыми занавесочками, с белым же, в бледно-розовых цветах, жидковатом пледе (для энской жары достаточно), — слишком беззащитно, чтоб противостоять всеобщим волнениям.

— Туточки, туточки, — послышался знакомый звонкий голос, и, едва ли постучавшись, в купе вошла молоденькая проводница, призывая кого-то из коридора. — Если девушка не против, — вопросительно глянула она на Марину. Марина безразлично пожала плечами: ей-то что? не на смотринах. — Вот и ладушки! А то что ж молодым, в разных вагонах ехать? Успеют друг от друга набегаться! А вы тут устраивайтесь удобненько, — обращалась она к кому-то в коридоре. — А я попозже зайду. Насчет билетиков, — и вышла из купе, уступив место неведомому пассажиру.

Вежливость для незнакомых людей, — лучший способ оставаться в меру приятными и противными друг другу, но увидев попутчика, Марина онемела.

— Мариша? Не ожидал… Ты как тут? — по-семейному спокойно улыбался Алексей.

— Я… Домой еду, — Марина лихорадочно вспоминала, что лучше ей держаться подальше от тех, кто дорог.

— Это понятно. А делала что? — разобравшись с чемоданом, он уютно расположился на своей полке, и купе задышало по-домашнему.

— Железяку отвозила.

— Ты ж моя хорошая! — просиял он. — А от меня чего бегаешь? Обидел чем?

— Да что, вы, Алексей! — сказать бы ему, какой он замечательный, необыкновенный, чудный! объяснить бы, что именно поэтому и не стоит ему разговаривать с ней! одним с ней воздухом дышать не стоит! да как об этом в двух словах скажешь? А подробней нельзя, итак уже доболталась. — Просто, не надо нам…

— Вот и я говорю, — не надо… — Алексей ободряюще посмотрел на спутницу. Она сидела в самом уголке, перепуганная и напряженная, как загнанный зверек, — … бояться не надо, Мариш. Это ж я… Ну?…

В ответ Марина уставилась в окно, и, не замечая роскошных садов, разбегающихся многоцветными волнами лугов, синего неба с высоко парящими диковинным птицами, наливалась стыдом, ругая себя за светскую бестолковость.

— Знаешь, — с невеселой полуулыбкой начал Алексей, — в школе, где я учился, была такая дурацкая шутка. Протягивают тебе руку, «привет», мол, ну и ты в ответ свою протягиваешь, а тот, шутник, свою — раз, и отдернет. Ты ж так шутить не будешь?

Мрыська с трудом соображала, причем здесь эта шутка, и чтоб на все это ответила… хотя бы та же Твердушкина…

— А вот и я! — вошла молоденькая, примерно Марининых лет, звонкоголосая проводница, с востренькими глазками, ярко напомаженными губами и бейджиком то ли Инны, то ли Нины. Она уселась рядом с Алексеем, кокетливо выставив коленку, и, краем глаза отметив отсутствие обручального кольца у пассажира, озорно ему улыбнулась, со значением поправив волосы и воротничок дразняще расстегнутой блузки. — Ваши билетики?!