С тещей у меня не было проблем (думаю, она находила меня сексуально привлекательным), но тесть был настоящим бедствием. Сначала я думал, что он хоть немного постарается быть со мной любезным, поскольку Корнелиус был одним из его старых друзей, но, очевидно, в какой-то момент во время моей помолвки с Эльзой, он обиделся и вел себя как человек, который не мог даже смотреть на меня, так как я напоминал ему о какой-то большой личной обиде. Неистовый антисемитизм мамы, вероятно, не мог его не задеть, и я, помня некоторые из ее высказываний во время моей помолвки, нисколько не был этим удивлен.

За небольшим исключением, все остальные Рейшманы были в равной степени несговорчивы. Младший брат Эльзы, хороший малый, так же как и я, находил обстановку в семье смешной, замужняя сестра, жившая в Нью-Джерси, была такой же скучной, как ее мать, а дальние родственники Рейшманов были ужасны. Я не антисемит. Некоторые из моих родственников тоже ужасны, но, по крайней мере, я чувствую, что могу найти общий язык с ними, так как знаю, что я точно такой же, как они.

Я решил, что мне нужно научиться обращаться с Рейшманами, и первым моим порывом было искать поддержки в своей культуре. Могли же евреи поддерживать древние традиции празднования еврейской пасхи, а ирландцы — поклонение Бриану Бороиме[1] в условиях враждебного окружения, так и мне придется вынуть из пыльного шкафа какой-нибудь подходящий к случаю англосаксонский скелет! И только тогда я понял, что почти ничего не знаю о моих далеких предках. Разгромив западную цивилизацию и добившись успеха, англосаксы вовсе не были озабочены своими корнями, зачем тратить время на собирание родовых мифов, когда можно тратить время на то, чтобы наслаждаться своим положением на вершине пирамиды? Кроме того, изысканное цивилизованное настоящее с его привилегиями, снобизмом и властью намного более привлекательно, чем бешеное, дикое и мрачное прошлое. О, да. Я прекрасно знаю, что значит быть членом привилегированного меньшинства! Но чему Рейшманам, несмотря на все разногласия, удалось меня обучить, это тому, что принадлежать к гонимой расе, — сущий ад, и в течение шести месяцев после моей свадьбы они довели меня до состояния настоящего унижения, подавленности и гнева.

Не удивительно, что я почувствовал, что должен предпринять какой-нибудь решительный шаг. Я начал сопротивляться. Скотт порекомендовал мне несколько книг, и я, раздраженный тем, что кто-то смеет обращаться со мной, как с человеком второго сорта, погрузился в исследовательскую работу. И сразу мой гнев рассеялся. В действительности я даже был благодарен своему тестю за то, что он подтолкнул меня к изучению древних рас нашей планеты и вновь разжег во мне интерес к истории.

Я обнаружил, что не все англосаксы были злодеями, — эта легенда была создана их врагами. Они не были только стадом одолеваемых вшами неотесанных людей, которые сжигали все находящиеся в их поле зрения римские виллы, — я был доволен, что познакомился с ними. Особенно я был потрясен историей короля Алфреда, величайшего из саксонцев. Он был младшим из четырех сыновей, и в детстве только и делал, что гадил в самые неподходящие моменты, поэтому все думали, что он дурак. Но Алфред, недооцененный Алфред, сражался против вторгшихся датчан и стал не только королем Уэссекса, но и всей Англии. Он восхищался культурой, в тридцать восемь лет научился читать и развил в себе такие интеллектуальные способности, которые посрамили бы многих американцев. Да, мне нравился Алфред. Он мне очень нравился, и в моей новой роли гонимого англосакса я цеплялся за воспоминания о его славе.

Когда родился мой сын, Рейшманы сообщили мне без всяких «с вашего разрешения» или «если вы не возражаете», что назовут ребенка Джейкоб Айзек.

— И не мечтайте об этом, — сказал я.

Возможно, в моих словах можно было усмотреть нечто нацистское, но я не был нацистом. Я по собственной воле женился на еврейской девушке и был рад, что так поступил. Правда, я был равнодушен к именам Джейкоб и Айзек, но мне очень нравилось имя Джейк, несмотря на все попытки моего тестя превратить его в ругательство. Как бы там ни было, я никому на земле не позволю, будь он еврей или не еврей, размахивать перед моими глазами флагом предрассудков и диктовать мне, как я должен назвать своего сына.

— Я его назову Алфредом, — твердо сказал я во время очередной беседы с Джейком Рейшманом.

— Алфред? — спросил счастливый дедушка с недоверием. — А-л-ф-р-е-д? Но что это за имя?

— Англосаксонское, — ответил я. — Это вопрос культурной, религиозной и расовой гордости.

Я думал, что с ним случится паралич. Джейк — человек с бледным лицом и глазами цвета голубого льда, но тогда он побагровел. Наконец он бессвязно сказал: — Это что, шутка?

— Нет, сэр. Я представитель великой расы и хочу, чтобы мой сын этим гордился. Алфред одержал победу над язычниками-датчанами, чтобы сохранить Англию как христианскую страну. Он был великим человеком.

— Мои предки, — сказал доведенный до бешенства Джейк, совершая большую ошибку, — были культурными людьми, когда предшественники Алфреда были неграмотными дикарями, выкрикивающими через Рейн оскорбления в адрес Цезаря.

— Ваши предки, — сказал я, — были странствующими паразитами. Мои же построили мир.

— Да, вы…

— Именно так! — запальчиво сказал я. — Теперь вы знаете, как я чувствую себя, когда вы обращаетесь со мной как с грязью! Я дохожу до бешенства, и мне хочется сказать всякого рода глупые непристойности, подобные этому высказыванию, которое, как мы оба знаем, представляет собой отвратительную чушь. Я бы никогда этого не сказал, если бы вы не отнеслись высокомерно к имени Алфред. А теперь послушайте меня. Я охотно готов уважать вашу культуру, но будь я проклят, если позволю, чтобы это уважение было только односторонним. Вы тоже должны уважать меня и можете начать с того факта, что я отец этого ребенка. Я назову его Джейкобом Алфредом, но только при условии, что вы будете обращаться со мной с тем уважением, которого я заслуживаю.

Наступила тишина, а затем Джейк спросил:

— А в какой религии он будет воспитываться?

— В христианской. Это мое право выбирать, а не ваше.

— Эльза…

— Эльза, — сказал я, — сделает так, как я скажу.

Перед тем как продолжить, я сделал паузу, чтобы это дошло до его сознания.

— Если все пойдет хорошо, и меня, наконец, будут радушно принимать в этом доме, то я подумаю над тем, чтобы он получил надлежащие знания о еврейской культуре. В противном случае ваш внук будет совсем не еврей, и вы сможете видеть его очень редко.

Наступила еще одна пауза, но, наконец, Джейк вежливо сказал:

— Понимаю. Да, ах, я только что вспомнил, что одного из Зелигманов звали Алфред, и, конечно, был Алфред Гендельбах из Гендельбаха, Икельхаймер… Хорошее немецкое имя! Из-за чего это мы ссоримся. Что за буря в стакане воды!

Джейк был умным старым ублюдком и тогда очень хорошо меня понял. Он понял меня лучше, чем Корнелиус. После этого случая я гораздо лучше ладил с Джейком, потому что он стал уважать меня за то, что я сумел дать ему отпор. Мы должны уметь давать отпор таким людям, и когда я говорю «таким людям», я вовсе не имею в виду евреев. Я имею в виду людей вроде членов «Братства Бар-Харбора», людей, созданных Полом Ван Зейлом для мирового владычества. Мы должны разговаривать с этими людьми на их собственном языке, но я могу разговаривать на этом языке, когда хочу и когда все слова, которые мне нужны, у меня в голове.

Говорят, что Пол Ван Зейл часто выбирал таких протеже, на которых до него никто не обращал внимания.

Думаю, что он выбрал бы человека, похожего на Алфреда из Уэссекса.

Я думаю, что он выбрал бы меня.

26 февраля.

Иду навестить Вики. Она в больнице уже две недели и должна завтра выписаться, именно поэтому я решил навестить ее сегодня. За все это время я пришел впервые. Я не хотел видеться с ней при других посетителях и подумал, что как раз перед выпиской у нее никого не будет. Все захотят увидеть ее уже дома.

У Вики была отдельная палата в больнице «Докторс», заставленная цветами, словно люди твердо решили компенсировать ей то отвратительное изобилие цветов, которое она пропустила на похоронах. Я люблю цветы, но они, по крайней мере, должны находиться на открытом воздухе, как то дерево магнолии во внутреннем дворике банка на углу Уиллоу-стрит и Уолл-стрит. Весной на нем появляется прекрасный цветок.

Как Вики.

Вики в белой ночной рубашке, отделанной белым кружевом, волосы со лба зачесаны назад, и их сдерживает белая ленточка. Она удивлена моему визиту и ничуть не рада. Но чтобы соблюсти приличия, делает вид, что рада.

— Себастьян! Как мило с твоей стороны, что ты пришел, но ты зря беспокоился.

Я подвигаю стул и сажусь рядом с кроватью. Я не спрашиваю ее, как она себя чувствует. Это глупый вопрос. У нее явно жалкий вид. Я не говорю, что мне жаль Сэма. Она, наверное, уже слышать не может этой фразы. Правда, в тот день, когда он умер, я написал ей записку: «Дорогая Вики, я очень сожалею. Очень многим будет не хватать Сэма. Всего лучшего, Себастьян».

Я даю ей маленькую книгу стихотворений Джона Донна. Никаких цветов, шоколада или журналов. Я не принес бы Вики то, что приносит каждый, так как в отличие от каждого я с огромной тщательностью выбирал подарок, и мне понадобилось время, чтобы убедиться, что он полон смысла.

— Читала Донна? — спрашиваю я.

— Да, по-моему, как-то очень давно я читала несколько его стихотворений, — небрежно отвечает она.

— В школах следует больше читать Донна, вместо того чтобы все время рассуждать о Шекспире. Однажды я встретил парня, который два года изучал в школе «Гамлета». Некоторые вещи должны быть запрещены законом. Два года копаться в «Гамлете» — это заставило бы самого Шекспира возненавидеть эту пьесу. За два года можно было бы уделить какое-то время чтению Донна. В наши дни, когда говорят «поэт», представляешь себе какого-нибудь неряшливого битника, шатающегося без дела по Калифорнии, но в то время слово «поэт» действительно кое-что значило. Когда говорили «литература», подразумевали поэзию, а поэзия — это общение. Донн общался с нами. Как писатель он силен и труден со своим ужасающим синтаксисом, но его ум торжествует над несовершенствами языка. Язык — это сплошная мука, и многие люди неспособны устно выражать свои чувства, но Донн сделал язык зеркалом своих мыслей. Язык Донна не поверхностный. Это живой язык.

Она смотрит на меня, широко раскрыв свои серые глаза. Я никогда не видел, чтобы Вики выглядела такой изумленной. Она думала, что я ублюдок, который не способен связать более двух предложений. Она думала, что мне действительно нравится смотреть кино про оборотней.

— О, — наконец неуклюже говорит она, — это замечательно. Спасибо. Я прочту эту книгу.

Я смотрю на журнал, лежащий на столе. Рядом с ним книга, шпионский роман, современная небылица для людей, стремящихся убежать от действительности.

— В следующем месяце на Бродвее будут ставить новую пьесу Кевина Дейла, — сказал я. — Тебе же нравятся пьесы Кевина?

— Да, большинство из них.

— Хочешь посмотреть новую пьесу? Если хочешь, пойдем со мной.

Она настороженно смотрит на меня.

— Вместе с Эльзой?

— Нет. Эльза не понимает пьес Кевина. Она считает, что они про семейные пары, которые вежливы друг с другом, тогда как должны ссориться между собой.

— Но разве это не будет выглядеть странно, если ты пойдешь со мной без Эльзы?

— Нет. Почему я не имею права пойти вечером в театр вместе с моей сводной сестрой после всего, что ей пришлось пережить, и если она хочет посмотреть пьесу, которая не доставила бы Эльзе никакого удовольствия. Что плохого в том, что Эльза остается дома?

Вижу, как она поспешно сделала судорожное движение при напоминании о тяжелой утрате, которая ее постигла. И тут же вычеркиваю из головы нарисованную мной картину, как она ложится в постель с Сэмом, — мне это ничего не стоит сделать после тяжелой девятилетней практики совершенствования этого вида искусства. Но я все еще смотрю на нее и думаю, какой беспорядок внес он в ее жизнь. Если бы я мог вскрыть ее череп и заглянуть внутрь, я подозреваю, что увидел бы нечто похожее на клубок шерсти, в который долго играли кошки. Прежде чем этот клубок шерсти снова будет годен для употребления, нужен кто-то, у кого нашлось бы желание и терпение распутать его. Сэм Келлер был занят одним — он старался доказать и себе и другим, что он умнее Корнелиуса (но это было не так) и что он такой же жесткий, как любой аристократ с голубой кровью с восточного побережья (это так), и такой же антигитлеровец, как Черчилль, Рузвельт и дядя Джо Сталин (он не обманывал меня). Но правда заключалась в том, что он был просто трудолюбивый сукин сын, лишенный воображения и интеллектуальных интересов, лишенный самостоятельности (много лет тому назад Корнелиус купил его с потрохами) и без всякой склонности к тому, чтобы распутывать клубки шерсти. Он часто хвастался тем, как он мог чинить телевизоры (в те дни некоторые шутники в офисе острили: «необходима машина, чтобы сделать машину»), но я подозревал, что, когда дело касалось его собственной жены, он совершенно не знал, с чего начать.