Раздался грохот. Я испугал горничную, чистившую медную каминную решётку. Она повернула ко мне свою глупую физиономию и вопросительно уставилась на меня, разинув рот. Я тоже разинул рот пошире и вдобавок зарычал. Дурочка воскликнула «Ой!» и убежала, стуча каблуками.

Убедившись в том, что всё происходящее не пустые фантазии, я раздвинул занавески на ближайшем окне и выбрался в сад. Краем глаза я заметил, как мелькнуло что-то белое — похоже, нога, одетая в чулок, — мелькнуло и тут же исчезло за изгородью. Всмотревшись, я заметил человека (может, это был Джон?), прятавшегося за кустом. Он следил за мной, это точно.

Я прямо взбесился: кто им позволил проделывать со мной такие штуки? Этому шпику будет что рассказать, я уж постараюсь! Я швырнул в кошек сливами, а когда те удрали, набрал на дорожке белых камушков и запустил ими в цветочные горшки, рядком стоявшие на стене, — горшки попадали один за другим с глухим монотонным стуком; я рассердился на себя, что показал публике (пусть даже незваной) такое скучное представление. Затем вспомнил о прекрасных лошадях, на которых мы сюда приехали. Они могут дать моему спектаклю большой размах.

По доносившемуся до моих ушей ржанию я наконец нашёл конюшню; она скрывалась за колючими зарослями, столь густыми, что я не решился пройти напрямик, а обошёл их по краю, пока наконец не достиг цели.

Конюшня, как, впрочем, и сам дом, являла собой величественное сооружение. Огромные двойные двери были распахнуты; за ними открывалась высокая просторная галерея. В пыльном помещении стояли колонны света, проникавшего из маленьких окошек под крышей. Я шёл по проходу, и длинные лошадиные головы поворачивались следом за мной. О животных хорошо заботились, видно было, что их кормили и чистили только сегодня утром. Однако и тут, так же как и в доме, не было людей. Но что это? Лошади, стоявшие у дверей, переключили своё внимание на новый объект, скрытый от меня солнечным сиянием, идущим с улицы; очевидно, кто-то шёл за мной.

Ну, если им нравится играть в такие игры, пусть пеняют на себя. Я зашёл в кладовку, где стояли большие шкафы, в которых конюхи хранили своё снаряжение, а высоко под потолком висела великолепная испанская упряжь; выбрал самое лучшее седло и уздечку и оседлал гнедую кобылку — самую норовистую из всех (если не считать великолепного жеребца в углу, чьё недавно залатанное стойло и вращающийся глаз свидетельствовали о его подлом нраве). Демонстративно не замечая того, что за мной следят, я вывел кобылу из сарая, вскочил в седло, и мы рванули с места. Если шпик захочет присоединиться ко мне, ему придётся побегать за своими деньгами.

Я погнал кобылку через поле за конюшней, перемахнул через каменную изгородь и поскакал к поросшему утёсником холму с дубовой рощицей на вершине. На самом верху я осадил лошадь. Перед моим взором расстилалась свежая зелень лугов, белели приветливые сельские домики и только на горизонте виднелось какое-то дымное пятно — промышленный город, про который я слышал, что там самая большая в окрестности ярмарка. Неподалёку виднелась маленькая деревушка (она называется Хэй, как я потом узнал), примостившаяся между двумя пологими холмами. В другой стороне между двумя прямоугольными изгородями, рощами и лугами были разбросаны аккуратные фермы и домики; один или два рядом с домом мистера Эра — весьма внушительных размеров. Мне предстояло наслаждаться пейзажем, столь не похожим на наше логово троллей, со скалами и мшистыми болотами.

Я сориентировался по солнцу и определил направление на северо-восток, где, по моим представлениям, лежал Гиммертон и Грозовой Перевал. Внезапно мой порыв растаял, и через холмы и болота, через ручьи и родники, над дымными трубами фабрик и рыночной площадью в Манчестере душа моя устремилась к тебе, Кэти, к твоим пылающим щекам.

Как случилось, что мы расстались? Сколько раз мы клялись самым дорогим для нас — нашей единой душой, — что нет ни на земле, ни в небесах силы, способной разлучить нас? Сколько раз, прижав сердце к сердцу так, что их биение сливалось в одно, мы шептали друг другу на ухо, что всегда будем неразлучны?

Сколько раз! Однако я оказался здесь, откуда до тебя не дойдут вести обо мне, а ты предстанешь предо мной лишь в мечтах. Ещё несколько дней назад, когда в ушах моих всё ещё звучали твои резкие слова, я был твёрдо убеждён, что мне невозможно оставаться с тобой. Сейчас, когда я нахожусь на чужой лошади на вершине незнакомого холма и гляжу за горизонт, скрывающий тебя, у меня нет прежней уверенности, что я поступил правильно. Да, ты отвернулась от меня, но разве я виновен меньше? Ведь я ушёл, даже не дав тебе возможности объясниться. Моя вина больше твоей: ты только говорила, а я действовал.

Я вдруг почувствовал безумное желание натянуть поводья, пришпорить гнедую и скакать, скакать, скакать, не сворачивая, к крошечной точке за облаками, туда, где ты существуешь в реальности, скакать, пока не увижу Перевал и дальше — в гору, через ворота, — в твои объятия.

Я уже готов был послушаться голоса сердца; гнедая, предчувствуя команду, сама рванулась вперёд, но я осадил её. Я увидел свои руки, державшие поводья — грубые, мозолистые, почерневшие от работы, — они напомнили мне, какая жизнь ожидает меня, вернись я сейчас: унизительный, рабский труд от зари до зари и редкие торопливые встречи с тобой, которые, возможно, скоро совсем прекратятся. А может быть, сейчас ты держишь гладкую, ухоженную ладонь Линтона и целуешь её, как, бывало, целовала мою…

Вынести эту мысль я был не в состоянии. Я отпустил поводья, мы помчались вниз по склону, повернув на дорогу, широкой дугой изгибавшуюся между двумя холмами. Мы проскакали по улицам маленького городка (как его жители разбегались с нашего пути!) и наконец вернулись обратно в конюшню. На дорожке, ведущей к дому, я взял слишком близко к колючей изгороди, и торчащая ветка оцарапала лошади бок. Из раны тут же хлынула кровь. Я легко остановил её (помнишь наш старый способ — натолкать в рану паутины), почистил вспотевшую кобылку и поставил её в стойло.

Затем я вернулся в дом; если меня собираются уволить за сегодняшнюю эскападу, то лучше узнать об этом сразу. Но в комнатах по-прежнему не было никого, кроме солнца и ветра; лишь в обеденной зале на одном конце длинного стола стоял прибор и несколько блюд, которых я никогда в жизни не пробовал. Никто мне не мешал, и я принялся за еду.

Мои исследования закончились, когда я обнаружил в другом крыле здания обширную библиотеку. Стеклянные дверцы одного из шкафов оказались незаперты, и остаток дня я провёл, исследуя его содержимое. Казалось, прошло сто лет с тех пор, как я последний раз держал в руках книгу, и в первый момент маленькие чёрненькие буковки предстали передо мной мириадами кусачих муравьёв, но мало-помалу в голове у меня начала складываться последовательность, в которой я должен буду прочесть эти книги, чтобы выкарабкаться из невежества, в котором погряз. Если я прошёл испытание (что бы ни подразумевал под этим мой странный соглядатай) и если порядки здесь действительно такие же свободные, как в этот день, тогда, должно быть, мне ещё представиться много возможностей провести часок-другой в библиотеке или унести несколько томов в свою комнату, затолкав их под рубашку. Только с наступлением сумерек я отложил книгу и почувствовал, что проголодался.

За весь вечер я не увидел в доме ни одной живой души, только слышал временами какое-то шушуканье, как будто где-то приоткрыли дверь и тут же захлопнули, после короткого обмена мнениями. Не без некоторого любопытства я снова вошёл в столовую и обнаружил, что кто-то совсем недавно зажёг на столе свечи, убрал грязную посуду и принёс новые блюда. Ловкость, с которой были проделаны все эти манипуляции, заставила меня внутренне содрогнуться. Отобедав в торжественном одиночестве, я взял свечу и отправился спать, полагая, что если все дни здесь похожи на этот, то моя карьера начинается весьма необычно.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, этот эпизод кажется мне до крайности странным, почти фантасмагоричным; я вижу, что он должен был послужить мне ясным предупреждением: даже в смятённом состоянии духа я не мог не заметить несуразности происходящего, но голова моя была так затуманена самыми различными чувствами и переживаниями, я был так огорчён разлукой с тобой, что тишина и тайный надзор этого дня показались мне непреложной частью моего существования, чем-то почти естественным.

Следующий день, однако, начался совсем по-другому. Я проснулся оттого, что кто-то грубо тряс меня за плечо.

— Вставай, — сказал Джон, — и побыстрее. Мистер Эдвард хочет тебе кое-что сказать.

Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу рядом со мной, пока я одевался, и под конец, не выдержав, фыркнул и принялся завязывать на мне галстук, с которым я с непривычки никак не мог справиться.

— И откуда ты такой взялся? Не иначе, из воровского притона, или ещё хуже, — ворчал он, тряся меня за воротник.

Мне очень захотелось взять его самого за галстук и затянуть потуже, но я скрипнул зубами и сдержался. У меня ещё будет масса времени прищемить хвост этой шавке.

Джон провёл меня в солнечную комнату, где я накануне испугал горничную. Мистер Эр сидел за маленьким столиком, накрытым к завтраку. В глубине комнаты та же самая служанка варила кофе.

— Я принял решение насчёт твоих обязанностей, Хитклиф. Хочешь послушать?

Я пожал плечами. Какая разница, хочу я или нет; он будет говорить всё, что взбредёт ему в голову. Обращаясь к слушателям, получающим у него жалованье, он с лучезарной улыбкой продолжал:

— Двадцать три часа в сутки ты должен шататься вокруг дома и конюшни, как монах, повредившийся в уме; ты будешь портить все предметы и вещи, а всякую живность пинать сапогами. Тебе придётся скакать на моих лучших лошадях, пока они не решат, что на них вскочил сам дьявол; ты будешь хватать своими лапами мои лучшие книги, пока у них не начнут трещать переплёты от твоих занятий; ты будешь пугать кошек, мучить собак — словом причинять всем обитателям дома максимум возможных неприятностей. Это понятно?

Я кивнул. Конечно, я понимал, что он издевается надо мной, но мне хотелось послушать, что он ещё скажет. Это было только вступление.

— Отлично. Чтобы получить список пакостей, которые тебе предстоит сделать за день, ты должен каждое утро приходить в эту комнату; ты найдёшь меня стоящим в центре золотой пентаграммы, которая защитит меня от твоих злых чар и поставит их мне на службу.

— Для этого она должна быть сделана из чистого золота, — буркнул я.

— Прекрасно! Правильность выбранной мною стратегии подтверждается. Вызвав тебя, я произнесу заклинания, которые заставят тебя сразу же приступить к своим обязанностям. Э… (Он обернулся к Джону, который стоял с непроницаемым выражением на лице.) Разве не замечательно иметь собственного духа, и какого духа! Это необыкновенное существо оживит обстановку в доме, правда, Джон?

— У меня нет своего мнения на этот счёт, сэр.

— А я уверен, что есть, но оставим это. Сейчас важнее дать задачу нашему джинну. Ты слушаешь, Хитклиф? Отлично; после обеда ты будешь помогать Дэниелу в конюшне; пусть он сам позаботится о своих талисманах, а я пока обзаведусь своими. Вечерами… Не знаю, можешь пошептаться со своими богами, они расскажут тебе что заросли колючего кустарника когда-то были местом сборища ведьм. Но, повторяю, двадцать четвёртый час принадлежит мне.

— Все часы принадлежат вам, если вы купили право приказывать.

— Я приказываю вот что: двадцать четвёртый час ты будешь проводить как цивилизованный человек. Как только пробьют часы, твоя голова поднимется и не будет упираться подбородком в грудь, как обычно; спина не будет сутулиться, подобно горбу великана-людоеда, а станет прямой, как у мраморного Антиноя. Ты будешь смотреть собеседнику в глаза и отвечать ему разумно, внятно и приветливо. Твои брови разгладятся, и с лица исчезнет обычное хмурое выражение. Этот час, Хитклиф, ты будешь улыбаться, я так велю.

Я отвернулся. Мне было невмоготу смотреть на этот балаган. Как будто прочитав мои мысли, он продолжал:

— Пойми, я догадываюсь, что ты человек испорченный и дьявольски гордый в придачу, но мне взбрело в голову исправить тебя, хотя бы внешне. Я занимаю высокое положение, и мои слуги обязаны выглядеть прилично. Я не могу держать в доме человека, глядя на которого подумаешь, что он скорее перережет гостю горло, чем подаст ему обед. Ты должен, по крайней мере, выглядеть как христианин. Ну что, Тролль, не хочешь сменить шкуру?

Я оглянулся на Джона и горничную (как я потом узнал, её звали Ли), ожидая увидеть на их лицах ухмылки или смущение при столь очевидных признаках хозяйского слабоумия. Но оба стояли неподвижно и невозмутимо, как будто ничего необычного не произошло.

Я ответил на ту часть его бредовых распоряжений, которая показалась мне более конкретной.