Конечно, Леон дерзко врал, заверяя, что знает азбуку Морзе, и сдал практический экзамен на письменном столе только потому, что мэр понимал в этом предмете ещё меньше, чем он сам. К счастью, станция Сен-Люк-на-Марне была удалённым местом, куда приходило не больше четырёх-пяти телеграмм в день; поэтому у Леона было сколько угодно времени, чтобы расшифровать их с помощью «Юного изобретателя», который он предусмотрительно взял с собой.

Сложнее было отправить новость самому, что случалось примерно раз в два дня. Тогда он с бумагой и карандашом запирался в туалете и, прежде чем идти к аппарату, переводил латинские буквы в точки и тире. Всё шло хорошо, пока телеграмма насчитывала всего несколько слов. Однако в третий понедельник месяца шеф сунул ему в руки месячный отчёт и поручил передать, дословно и в полном объёме, в центральное управление в Реймс.

– Почтой? – спросил Леон, перелистывая отчёт, который состоял из четырёх страниц, исписанных мелким почерком.

– Телеграфом, – ответил шеф. – По предписанию.

– Почему так?

– Не знаю. Такая инструкция. Всегда так было.

Леон кивнул и стал думать, как быть. Когда шеф, как обычно, ровно в половине десятого поднялся на кофе к своей Жозианне, он схватил телефон, попросил соединить его с центральным управлением, и начал диктовать отчёт, как будто это была обычная практика на протяжении многих десятилетий. А когда телефонистка пожаловалась на непривычную сверхурочную работу, он объяснил, что вчерашней ночью от удара молнии телеграф пришёл в негодность.

Комната Леона находилась далеко от квартиры начальника станции, на верхнем этаже пакгауза. Там у него была своя кровать, стол и стул, а также умывальник с зеркалом и окно с видом на пути. Здесь его никто не тревожил, и он мог делать всё, что душе угодно. Делал он, правда, не много: чаще всего просто лежал на кровати, закинув руки за голову, и разглядывал текстуру древесины на балках.

На обед и на ужин жена начальника станции, которую ему позволено было называть просто мадам Жозианна, приносила ему еду; при этом она окружала его материнской заботой, ласково называла ангелом, ласточкой, золотцем, справлялась, не болит ли живот, хорошо ли он спал, не скучает ли по дому, предлагала подстричь ему волосы, связать шерстяные носки, исповедать и постирать бельё.

В остальном ему никто не докучал, и он наслаждался этим. Когда мимо проезжал поезд, он подходил к окну, считал пассажирские и товарные вагоны, вагоны для скота и пытался угадать, что они перевозят. Один раз он взял к себе домой газету, оставленную пассажиром на скамейке, но уже через несколько минут устал от сообщений о формировании правительства Клемансо, распределении масляного пайка, переброске войск к Шеман-де-Дам и передаче золота банку Франции; а к национальной военной экономике, оставшейся далеко на пляже Шербурга, у него пропал всякий интерес. Постепенно он признал, что на этом свете его интересовало только одно – девушка в блузке в красный горошек.

Хотя со дня своего приезда он больше её не видел, но постоянно, хотел он того или нет, думал о ней. Какое у неё могло быть имя: Жанна? Мари-Анна? Доминик? Вирджиния? Франсуаза? Софи? Он тихо произносил каждое из этих имён, пробуя их на слух, и выводил их пальцем на обоях в цветочек у своей кровати.

Леону было хорошо в его новом доме, и по прошлой жизни он совсем не скучал. Отчего ему было тосковать по родине? Если бы он захотел, мог бы в любой момент сесть на свой велосипед и вернуться в Шербург. Родители до конца своих дней будут ждать его с распростёртыми объятьями в их неизменном домике на улице Де Фоссе, пляж Шербурга в день его возвращения на родину будет таким же, каким он его оставил, он выйдет в море на парусном ялике с Жоэлем и Патрисом, как будто и не прошло столько времени, и уже через три дня все в Шербурге забудут, что он вообще когда-то уезжал. Поэтому для поспешного возвращения не было никаких причин, пусть даже он иногда и чувствовал себя одиноко. А пока он мог так же прекрасно оставаться в Сен-Люке, пробуя свою новую, самостоятельную жизнь.

Неприятным в его комнате было только то, что балки и деревянные стены пакгауза скрипели, хрустели и скрежетали, так что становилось жутко. Днём, когда их нагревало солнце, они покрякивали, а вечером, остывая, потрескивали; в утренних сумерках, когда ночной холод крепче всего, они хрустели, а при восходе солнца, снова нагреваясь, скрипели. Иногда это звучало так, будто кто-то поднимается по лестнице в комнату Леона, потом как будто крадётся через чердак или совсем рядом скребёт отвёрткой по стене. Леон, конечно, знал, что там никого нет, но всё равно постоянно прислушивался и не мог заснуть раньше полуночи.

И он взял в привычку после ужина совершать на велосипеде продолжительные поездки по окрестностям и возвращаться домой только после наступления темноты, когда валился с ног от усталости. Поскольку море было далеко, а в округе, кроме пшеничных и картофельных полей, между которыми рос непроходимый орешник и тянулись узкие дренажные канавы с застоявшейся водой, смотреть было особо нечего, его поездки становились всё короче и всё быстрее заканчивались в пределах городка.

Этим ранним летом 1918 года Сен-Люк-на-Марне состоял из сотни домов, которые расходились от Площади Республики концентрическими кругами. Во внутреннем круге находилась помпезная ратуша в стиле классицизма, школа, построенная в том же стиле, и пара городских домов. Ещё там был крытый рынок, трактир «Артистический», кафе «Дю Коммерс» и романская церковь, позади которой мэр, несмотря на ожесточённый протест священника, с республиканским коварством приказал пристроить общественный туалет. В среднем круге находились почтамт и две булочные, парикмахерская, бакалея, а ещё мясная лавка, магазин скобяных изделий и магазин одежды под названием «В Галереях Площади Вандом», в котором жительницы городка и крестьянки из окрестных деревень покупали то, что они считали парижским шиком. Во внешнем круге среди простых жилых домов располагались кузница, столярная мастерская, а также лавка сельскохозяйственного кооператива, шорная мастерская, памятник павшим воинам, построенный в 1870-м, и, наконец, похоронное бюро, механическая мастерская и пожарная часть.

В первый год войны фронт подкатился неприятно близко, в третий год – опять, и почти в пределах видимости можно было разглядеть развалины некогда цветущих деревень; сам Сен-Люк, правда, остался нетронутым ужасами войны. Самым страшным, что пережил городок, была конфискация пожарного автомобиля по приказу проходящего мимо командующего войсками, а также от случая к случаю вторжение толпы солдат – отпускников с фронта, которые были решительно настроены в одну ночь спустить всё своё жалование. В остальном же в Сен-Люке привыкли к своеобразному обстоятельству, что война бушует только там, где она непосредственно происходит, тогда как здесь цветут лютики, торговки выставляют на продажу свои товары, а матери вплетают ленты в косички дочерей.

Будучи новичком в этих местах, Леон считал, что кафе «Дю Коммерс» – это традиционное место ремесленников, а трактир «Артистический», напротив – место встречи здешних художников и интеллектуалов, но, конечно же, всё оказалось наоборот. Поскольку, как и всюду в вмире, в Сен-Люке успешные адвокаты, торговцы и ремесленники по вечерам, подсчитав и надёжно спрятав в сейфы дневную выручку, умеренно страдали от недостатка в их жизни красоты и шутки, они с удовольствием проводили своё немногое свободное время в трактире «Артистический», который считали местом встречи художников, поскольку на стенах висели жёлтые от никотина репродукции Анри де Тулуз-Лотрека. Но, как и всюду в мире, в предполагаемом месте встречи художников давно уже не водилось людей искусства, поскольку они сбежали от слишком приспособленных к жизни на другую сторону площади в кафе «Дю Коммерс». Там теперь и сидела после этой рокировки из вечера в вечер местная богема, в надёжном отдалении от буржуазии, но скучая не меньше последней и страдая от очевидного факта, что и жизнь артиста далеко не такая весёлая и разнообразная, как было бы правильно.

Богема Сен-Люка состояла из двух писательствующих учителей, каждый из которых был уверен в своём превосходстве над другим; хронически унылого церковного органиста; старой девы-акварелистки, а также шепелявого резчика по надгробным плитам и пары закоренелых пьяниц, болтунов и пенсионеров. Вечер за вечером они с упорной весёлостью сидели все вместе за столом для завсегдатаев у круглой угольной печи, труба которой пересекала зал и исчезала в кухонной стене, пили перно и разили чесноком, в то время как в сотне километров отсюда молодых мужчин убивали целыми выпусками одного года рождения, травили газом и проворачивали их пушечное мясо через мясорубку.

Справедливости ради надо сказать, что вины болтунов в их благополучии не было. Деньги лежали практически под ногами, с того времени, как правительство поднимало моральный дух своих солдат, а также их семей щедрыми пособиями, стипендиями и пенсиями; конечно, за деньги купишь не всё, но хлеба, сала и сыра было в избытке. Вино в «Коммерс», может, иногда и разбавляли водой, зато оно было дешёвым, не слишком кислым, и от него не болела голова.

Конечно, завсегдатаи давно перетирали новость, что старый Бартельми на вокзале получил в своём безделье нового помощника, поэтому, когда последний в своей железнодорожной форме в первый раз вошёл через стеклянные двери, его не нужно было представлять.

– К вашим услугам, мой генерал! – крикнул самый заслуженный болтун и салютовал со своего места, а один из учителей встал рядом с ним у стойки, чтобы от имени местных жителей обстоятельно расспросить о его прошлой жизни, о сегодняшних обстоятельствах и планах на будущее. В течение следующих вечеров завсегдатаи с облегчением убедились, что Леон не разражался громкими речами и не устраивал драк, а спокойно выпивал у стойки один-два стакана бордо и спустя полчаса вежливо освобождал место, как и положено молодому человеку его возраста.

Леон стал приходить в «Коммерс» каждый вечер. Иногда он перекидывался парой слов с хозяином, а иногда и с его дочкой, которая стояла за стойкой по понедельникам, средам и пятницам и была высокой серьёзной девушкой; она казалась немного рассеянной, но даже во время больших попоек держала под контролем, кто сколько выпил и сколько должен заплатить. Леон знал, что она на него поглядывала, и старался скрыть от неё, что сам не сводит глаз с входной двери.

Поскольку приходил он сюда, конечно, не ради красного вина, а в надежде, что когда-нибудь здесь появится девушка в блузке в красный горошек. На багажнике её велосипеда не было клади, поэтому живёт она где-то здесь; если не в самом Сен-Люке, то в одной из окрестных деревень. Городок был небольшим, и уже через несколько дней он почти не встречал незнакомых лиц; он знал пастора и трёх полицейских, пономаря, и всех уличных мальчишек и цветочниц. Но красивую велосипедистку он так и не встретил ни в булочной, ни на почте, ни на улице, ни на воскресной службе, ни на кладбище, ни в прачечной, ни на цветочном рынке, ни на скамейках площади Республики, ни под платанами, обрамляющими канал, ни на входе в кирпичный завод по другую сторону от железнодорожных путей. Однажды он бежал за какой-то велосипедисткой, пока она не слезла с велосипеда и не оказалась женой пекаря с улицы Де Муан, а в другой раз он услышал повторяющийся скрип, но не смог определить, откуда он доносится.

Часто Леон был близок к тому, чтобы спросить хозяина «Де Коммерс» или его дочку о девушке в блузке в красный горошек; но не делал этого, зная, что в маленьких городках ни к чему хорошему не приведёт, если чужой человек осведомляется о местной девушке. Но однажды вечером, когда Леон уже расплатился, дверь широко распахнулась, и лёгким шагом вошла девушка в блузке в красный горошек, только на этот раз на ней была не блузка, а голубой пуловер. Она на бегу захлопнула за собой дверь хорошо рассчитанным взмахом, целеустремлённо подошла к стойке, по пути здороваясь направо и налево. Всего лишь на расстоянии вытянутой руки от Леона она остановилась и заказала у хозяина две пачки сигарет «Турмак». Пока он доставал сигареты с полки, она отсчитала монеты и положила их в чашку для денег, потом откашлялась и кончиками пальцев отвела за ухо прядь, но последняя не хотела там оставаться и тут же спружинила вперёд.

– Бон суар, мадмуазель, – сказал Леон.

Она повернулась, как будто только сейчас заметила его. Леон посмотрел ей прямо в глаза, и в первые секунды ему показалось, что он узнал в глубине её зелёных глаз предчувствие большой дружбы.

– Я тебя знаю, – сказала она, – вот только откуда?

Её голос был ещё более чарующим, чем сохранила память Леона.

– С просёлочной дороги, – ответил он. – Вы обогнали меня на велосипеде. Два раза.