– Да не могу я, в том-то и дело. Ты можешь сделать то, что я прошу, не задавая вопросов, на которые невозможно вот так запросто ответить? – спросила я, глядя за окно. Машин на дорогах становилось все больше. Некоторые, похожие на передвижные сугробы, выезжали с прилегающих улиц. В такую погоду да в такой месяц, как февраль, многие устают отчищать машины от бесконечного снега. Прореживают, расчищают обзор, зеркала и оставляют густую снежную шапку сверху и на капоте. Этот снег слетает с машины сам, стоит той набрать скорость. Снеговые метеоры на Варшавском шоссе.

– Почему у тебя их нет, ответов? – спросил Капелин.

– Они есть, но тебе я их не могу дать. Понимаешь? Просто это не те ответы, которыми можно поделиться. Ты можешь просто не приезжать, Герман. Я зря, зря тебе позвонила, я уже сказала.

– Что за автобус, какой номер? Какой маршрут? – пробормотал он. Дальше он задал еще несколько вопросов – сухо, по-деловому, словно пытаясь побыстрее закончить разговор. Я знала, что он приедет, я была уверена, хотя и не могла понять и, уж тем более, объяснить, на чем основывается моя уверенность. Наверное, на том, с какой теплотой его в нашем доме принимала мама, как папа его любил. Мнение моих родителей я умножала на десять. Герман никогда не подведет, никогда не откажется помочь. Даже если он презирает человека. Просто ради человеколюбия и, возможно, тоже – по старой памяти.


Он приехал всего через двадцать минут – в воскресенье Москва уменьшается втрое из-за отсутствия пробок, такой вот еще один пространственно-временной парадокс. Блестящая черная машина сияла на солнце, и в первый момент я даже не узнала ее. Так мало машин в городе было чистых. Черный автомобиль поравнялся с автобусом, некоторое время дергался – Герман пытался понять, правильный ли это автобус. Затем он нашел меня среди других пассажиров, пересмотрел лица всех людей, сидящих у окна, кивнул мне и скинул скорость, обходя автобус сзади.


Пора выходить. Они же не тронут меня, если рядом со мной будет Капелин?


– Ты выглядишь ужасно, – сказал мне Герман, встречая меня на выходе из автобуса. Его машина стояла, брошенная на аварийке, позади автобуса. Герман не улыбался, не кокетничал, он просто сказал то, что думал. Что я выгляжу ужасно. Я же застыла на последней ступеньке, пытаясь разглядеть окрестности. Вдруг Садко и его братва где-то тут? Вдруг они не пожалеют и Капелина? Глупо, глупо, зачем бы тогда он оставил меня одну в автобусе? С другой стороны, если бы он захотел захватить меня прямо тогда, пришлось бы меня выволакивать из автобуса силком. А так – я выхожу сама, подобру-поздорову и своими собственными ногами.

– Спасибо и на том, – сказала я. Герман кивнул, подал мне руку и буквально подтянул к себе. Автобус закрыл двери и уехал, и в какой-то момент я почувствовала себя какой-то космической сиротой – без автобуса.

– Пойдем, а то холодно. У тебя есть шапка?

– Что? – Я приложила руки к голове и только в этот момент поняла, что шапки нет. Она осталась в пакетах, которые я оставила в автобусе. Скоро кто-нибудь из пассажиров заметит неопознанные желтые объекты и начнет паниковать. Позовут шофера, потребуют полицию, минеров, прессу, найдут меня и обвинят в терроризме. Найдут мою шапку.

– А где дети?

– У мамы, – ответила я.

– Может быть, расскажешь?

– Нет, не расскажу, – помотала головой я. Капелин был как из другой жизни, герой какой-нибудь рождественской рекламы. В безразмерном бежевом свитере «в косичку», в черных джинсах, растрепанный, он уверенно вел машину, и запах новой кожи салона сводил меня с ума. Благополучие и безопасность, безопасность, которой у меня нет. Я даже сейчас подвергаюсь опасности и подвергаю ей Капелина.

– Куда тебя отвезти? – спросил он. Я задумалась. На этот вопрос у меня тоже не было ответа. Я так много сил потратила на то, чтобы продумать эту встречу с наркодельцом, я так сильно боялась за свою жизнь, что ничего дальше момента выхода из автобуса для меня словно не существовало. С другой стороны, кто знает, вдруг Садко не врал, когда говорил, что не воюет с матерями. Может быть, мне не стоит бояться его хотя бы сейчас?

– Любой торговый центр, – попросила я.

– Хоть вот этот? – уточнил Капелин, и я обнаружила, что мы едем мимо большого здания с множеством типичных вывесок. Я не хотела выходить так быстро, но, с другой стороны, этот торговый центр был ничем не хуже любого другого. И не лучше. Посидеть, раствориться в шуме, разговорах и смехе, в запахах жареных гамбургеров и картошки фри, подумать. Да, мне нужно подумать. Позвонить Фаине или, еще лучше, написать ей через секретный чат. Я запустила бомбу под названием «Садко», осталось подождать и посмотреть, кто на ней подорвется. И не зацепит ли меня.

– Этот вполне подойдет, – кивнула я. Слова получались у меня с трудом, состояние было странным, словно я не спала пару дней. Все замедлилось и давалось с трудом, с дополнительными усилиями. Капелин посмотрел на меня так, что я вдруг поняла – он же в бешенстве. Его можно было понять. Он резко свернул, продолжая на меня пялиться, словно прожигая дыру в моей совести, и мы заехали на парковку. У шлагбаума мы остановились, Капелин опустил стекло и взял пропуск. Медленно мы въехали на территорию, я даже не знала, что это за центр, где именно он находится, как далеко от метро и от какого метро. Неважно, это все неважно.

– Так нормально? – процедил сквозь зубы Герман. Я кивнула. На «спасибо» меня не хватило, я взялась за ручку двери и вылезла из машины. Теплый воздух тут же был уничтожен одним порывом холодного ветра. Плохо, что я потеряла шапку. Впрочем, до входа в торговый центр всего несколько шагов. Я сделала один, второй… и почувствовала, как меня хватают за локоть. Я подпрыгнула, рванулась и только потом обернулась. Рядом стоял Капелин – без куртки, тоже без шапки, только в своем огромном бежевом свитере. Губы моментально посинели. Холод, февраль.

– Черт, да что с тобой, Лиза? Постой ты уже, – сказал Герман, поднимая обе руки в жесте капитуляции. – Сдаюсь, сдаюсь. Садись-ка ты обратно в машину.

– Что? Зачем?

– Давай, давай. Без разговоров, – и он обошел меня, снова открыл мне дверь. Я замешкалась.

– Не обязательно меня спасать, Герман, серьезно. Я… спасибо, что довез, но я могу сама. Я понимаю, почему ты злишься. Я не хотела портить тебе утро, тем более воскресное. Конечно, это невообразимая глупость – встречать кого-то у автобуса. То есть тебе, должно быть, кажется, что это невообразимая глупость. Ты просто пойми, у меня были на это свои причины.

– Причины?

– Ну… а ты можешь вообще просто забыть обо всем этом и поехать, продолжать свой выходной так, словно я тебе вообще не звонила?

– Ты думаешь, я из-за этого на тебя злюсь? – спросил – нет, почти в истерике расхохотался он. – Из-за того, что ты испортила мне воскресенье?

– Утро воскресенья, – добавила я ради справедливости. – А что? Нет, не из-за этого?

– Я что, похож на человека, который будет беситься из-за такой ерунды? – спросил он. Нет, я знала, что нет. Он приехал бы ко мне, если бы я попросила его забрать меня из коровника в Тверской области, если уж на то пошло. Он никогда бы не высадил меня вот так на парковке из-за испорченного выходного, Герман был из тех людей, которые никогда осознанно не причиняют другому человеку боль. Только если на это есть серьезная причина.

– Почему ты злишься на меня, Герман? – спросила я наконец.

– Садись в машину, Лиза. Поговорим по дороге, – и он синхронно взмахнул обеими руками в гостеприимном жесте «проходите, гости дорогие». Я села обратно и закрыла глаза. На самом деле я не очень хотела о чем-то говорить. Я просто хотела сидеть в этом уютном тепле, тем более ценном, чем ближе к тебе, буквально в сантиметре через тонкую перегородку металла, холодный и опасный мир. Герман включил радио – какая-то «говорилка», по которой рассказывали об особенностях эволюционного пути некоторых видов животных в условиях изоляции Австралии. Белый шум. Естественный отбор. Герман молчал. Минут через пятнадцать мы заехали во двор какого-то дома. Дом был достаточно старым, кирпичным, этажей в девять или десять, а улица – смутно знакомой. По ощущениям мне казалось, мы находимся где-то в районе проспекта Вернадского. Я не стала ни о чем спрашивать, хоть мне и очень хотелось. Герман припарковал машину около подъезда, прямо на разлинованной красным пожарной зоне – сейчас все так делали и плевать хотели на штрафы и проблемы с правилами. Москва, своя специфика, своя атмосфера. Каждый вечер, оставляя машину, рискуем ее утром не найти. Штрафная парковка – десять тысяч, не меньше. Один мой клиент рассказывал мне о том, как искал свою машину по городу после того, как на пять минут оставил ее около Киевского вокзала. Уверена, что про пять минут он мне врал.


– Пойдем, Лиза. Давай-ка я тебе помогу, – и Герман подал мне руку. Мы молча подошли к подъезду, Герман открыл дверь ключом от домофона, пропустил меня вперед, затем, перед тем как закрыть дверь, он вытянул руку и нажал на кнопку брелока. Сигнализация пиликнула.


Дом был не просто старым, но и ухоженным на старый, советский манер. В холле первого этажа стояли цветы в кадках, и не искусственные, а живые. На стенах висели картинки – дешевые фотокопии классических работ в рамках для фотографий. Рамки разные, подбирались по принципу – что в доме не нужно. На тумбе для рекламы, что стояла под почтовыми ящиками, сидел строгий, насупившийся и потрепанный жизнью плюшевый медведь. Ждал, но так и не дождался нового хозяина?


– Ты себя нормально чувствуешь, Лиза? – спросил меня Герман, пока мы ждали лифт. Я кивнула. – Ты ужасно выглядишь. И молчишь.

– Ты это уже говорил, – слабо улыбнулась я.

– Мне хочется показать тебя врачу.

– Не самая плохая идея, – согласилась я. – Психиатру. Я, кстати, одного даже знаю. Он меня уже смотрел, вроде сказал, что все в норме.

– Это было до или после того, как ты отказывалась выходить из автобуса? – усмехнулся Герман. – Проходи, пожалуйста, располагайся.

– Чувствуй себя как дома? – спросила я, следуя, скорее, рефлексу. Герман раскрыл старую, обитую бордовым дерматином, дверь. Квартира была тоже такой, что представить, что в таком месте может жить Герман Капелин, было невозможно. Скорее, тут жили старые люди, жили много лет и привыкли жить одним-единственным, давно уже устоявшимся циклом. Утро – день – вечер. Старый телевизор «Sony» – один из первых цветных. Огромный ковер на полу. Болгарская стенка. В кухне не было даже микроволновой печи, зато занавески были подвязаны лентой, бежевые с ярко-красными клубничинами. Самая мода – годы так в девяностые.

– Это квартира моей мамы, – пояснил Герман, перехватив мой растерянный взгляд. И тут же добавил: – Нет, не волнуйся, тут никого нет. Мама умерла пару лет назад.

– Ох, сочувствую.

– Да, – Герман только кивнул. Он сбросил ботинки, помог мне снять куртку, дал мне тапочки – смешные, фиолетовые, с такими же фиолетовыми помпончиками.

– Сколько ей было? – спросила я и получила в ответ удивленный и даже немного оскорбленный взгляд. О таком не спрашивают, о таком принято молчать, чтобы якобы не сделать человеку больно, но на деле это как проскользнуть взглядом мимо человека в инвалидном кресле, обрекая его на удел человека-невидимки.

– Я ведь совершенно ничего о тебе не знаю, – ответила я, просовывая ноги в тапочки. Герман улыбнулся и склонил голову, словно я была смешным ребенком и выпалила какую-то наивную детскую нелепость.

– Мама умерла молодой.

– Это самое ужасное. Смерть всегда ужасна, но безвременная ужасна вдвойне, да? Что случилось?

– Ты спрашиваешь из вежливости, что ли?

– Из вежливости я бы молчала, разве не так? Нет, я хочу знать, Герман.

– Ты странная, все-таки ты очень странная. Совсем не такая, как…

– Как что? – удивленно переспросила я, но Герман вдруг отвернулся и задумчиво принялся копаться в своем холодильнике. Затем он повернулся и вздохнул.

– Она заболела. Я был в Израиле, а она тут болела. Можешь себе представить?

– Это ужасно, очень тяжело, – пробормотала я, но Герман отчего-то совсем не казался удовлетворенным моим ответом. Напротив, он ждал чего-то еще, он был зол, сжал зубы и смотрел на меня с непонятным обвинением во взгляде.

– Что – тяжело? Ухаживать за смертельно больной матерью? Я не знаю, я понятия не имею, каково это. Мне позвонили, когда уже было не нужно ни за кем ухаживать.

– Тебе не сказали? – я закрыла рот рукой. – Как так? Почему?

– Вот именно, почему не позвонить единственному сыну? Но нет, она запретила. Она болела одна и ничего мне не сказала, можешь себе представить? Она, видите ли, не хотела меня отвлекать, она не хотела, чтобы я вернулся и взял на себя груз, понимаешь?

– Я… понимаю, наверное, – пробормотала я, мотая головой. Герман отвернулся.

– А я не понимаю. Это было не нужно, эта безумная ложь во имя чего-то непонятного, эти «у меня все в порядке». Это не любовь, это – я даже не знаю, что. И не могу найти этому название. Чтобы я не страдал? Ну я все равно страдал. Только меня словно обухом огрели по голове. И никакой возможности что-то исправить. И все, что я чувствую в этой связи, – это злость. До сих пор. Хотя уже прошло столько времени, но это пресловутое умиротворение не наступает, потому что, знаешь ли, это было мое дело. И я должен был решать, нести этот груз или нет, – он вдруг с силой захлопнул холодильник.