Совсем рядом со мной, у нас дома, искрилась, переливаясь всеми цветами радуги, затмевающая все радость Джульетты. Она встретила Пьера. В семье это была первая любовь, первого ребенка. Родители и мы, младшие, жили в лучах этой новости. Вначале Джульетта стала мечтательно-задумчивой, затем возбужденной. Она возвращалась все позднее и позднее. Она говорила только о нем. Родители Пьера, друзья Пьера, вкусы Пьера, костюмы Пьера, работы Пьера… Папа с мамой выглядели чрезвычайно довольными: Пьер такой «серьезный», именно так они говорили, он «занимает прочное положение в обществе», он такой внимательный и ласковый. Джульетта превратилась в олицетворение доброты. Она таяла, как конфета. И липкий сироп изливался на меня: «Моя маленькая сестренка», «Дорогая Сара», «Если бы ты знала, моя Сара!».

Она, она ничего не видела, ничего не замечала: ни моей опустошенности, ни моего ужаса, она не видела той пустынной равнины, на которой меня бросила Мина. Иногда вечерами мое тело слегка оживало: в тепле моего одеяла, коленки прижаты к подбородку, в тайниках моей души, моего горя я отыскивала особенно сильную боль и принималась плакать. Тихо плакать. Наедине с собой. Тело наконец обретало способность испытывать страдание. К утру я вновь становилась белой, механической и ватной, так было не больно.

* * *

После того как я выскочила из квартиры на улицу Майе и прибежала к себе на улицу Ферранди, я кожей ощущала, как мрак поглощает маленький дом, но я не могла включить свет… Понять Рафаэля, побыть в чернильном мраке, как он… Забившись в кресло рядом с выключенным телевизором, я чувствовала, что не могу ни взять книгу, ни сделать ни одного жеста. Я даже не могла плакать. Меня сковал леденящий холод.

Звякнул входной звонок настолько тихо, что я не сразу вышла из своего оцепенения. Затем второй раз, затем три звонка подряд, настоятельно, требовательно. Рафаэль последовал за мной? Я выждала одно короткое мгновение, перед тем как отправиться открывать, я готовила фразы с извинениями. Силуэт в темноте… голос моего прошлого…

— У тебя что, нет света, Сара? Это я — Лоран.

Он удачно попал, ничего не скажешь! Я промямлила:

— Я отдыхала… я заснула… Но ты откуда? — И добавляю очередную глупость: — Как ты меня нашел?

— Без труда, ты знаешь… с помощью поисковой системы «Минитель»… Я переехал сюда пятнадцать дней назад, на улицу Шерш-Миди. Я подумал, что это глупо, жить так близко и не повидаться… Ты впустишь меня?

Свет вдохнул жизнь в мою квартиру. Лоран восхитился:

— Это просто мечта, а не дом. Деревня в городе! У тебя красиво…

Потихоньку, потихоньку я начинала приходить в себя. Я смотрела на него, сравнивала с тем, кого знала десятью годами ранее. Все та же взлохмаченная шевелюра, все то же детское выражение лица; явный прогресс в одежде… Мы забрасываем друг друга вопросами. Да он преподает немецкий, но сообщает он мне, как будто бы немного стесняясь своего продвижения по службе, он теперь принят преподавателем в университет в Париже, он преподает уже год, после десяти лет прозябания в провинциальном лицее. Да, он написал диссертацию.

— О, ты знаешь, лишь движимый необходимостью… чтобы меня занесли в список преподавателей высших учебных заведений… она посвящена писателю, «малому» венскому романтику.

Мы дружно хохочем; мы оба помним профессора литературы, который был крайне увлечен творчеством последователей великих деятелей искусства и который имел привычку постоянно упоминать имена абсолютно неизвестных писателей. В этих случаях он говорил: «малые» классики, «малые» романтики, «малые» символисты, приглашая нас выбрать из этой толпы невеликих тему для оригинальных исследований.

Лоран описал своего «малого романтика» с большим юмором. Я практически забыла холод, что поселился у меня в душе. Наступила пауза, и он изменил тему разговора:

— Извини меня, Сара… Все было так давно, а я все такой же рассеянный… Ты живешь одна?

Я замолкла в нерешительности. Лоран продолжил:

— Сара, возможно, я сделал глупость… Представь себе, мне показалось, что я видел тебя издалека, здесь, в нашем квартале. Мне показалось, что ты сопровождаешь… слепого. На прошлой неделе мне снова показалось, что я вас вижу на улице Севр. Прости меня, но у вас был вид настоящей супружеской четы. К тому времени я уже нашел твой адрес в справочнике, но никак не мог застать тебя дома. Когда я встретил еще раз… этого господина, уже в другой день, на улице Майе, я проследил, где он живет, и позвонил в дверь. Он встретил меня более чем прохладно и сказал что не знает тебя. При этом я был готов поклясться, что это именно он… Очень высокий, очень красивый, ты понимаешь… Не то что маленький замухрышка, вроде меня.

Лоран внезапно закончил свое излияние. Я молчала. Затем, когда он направил на меня вопрошающий взгляд, произнесла:

— Это мой друг… даже более чем друг… Во всяком случае, был…

И я разразилась рыданиями.

* * *

Лоран старался меня утешить. Он вновь стал неловким, резким, как раньше. Когда я спросила:

— А ты? Ты живешь один?

Он выдавил всего несколько слов: «Нет, не один… Нет, не женаты. Но мы живем совсем как муж с женой, если ты хочешь знать… Она тоже преподаватель… Нет, ты ее не знаешь: она училась в Париже. Нет, конечно, нет, никаких детей! Ты представляешь меня — отцом семейства?»

Он так искренне боялся приоткрыть свое безоблачное счастье пред моим горем. Затем он откланялся, не оставив мне своего адреса. Но туманно пообещал еще раз навестить меня, при этом пытаясь подбодрить:

— Не беспокойся, я более не буду докучать твоему…

— Рафаэлю, — подсказала я, чтобы остановить этот словесный поток.

Я проводила его до калитки, он предпринял еще одну попытку выступить в роли «брата милосердия»:

— Я очень надеюсь, что все будет хорошо у вас двоих, что он тебя еще увидит.

Он споткнулся на последнем слове, изумленный, что употребил его, вновь открыл рот:

— Прости меня, Сара, я действительно ненормальный… Я лишь хотел сказать… что все устроится, просто… ты… его увидишь.

Лорана разбирал истерический смех:

— Я втройне идиот! Не обращай внимания в следующий раз, ладно?

Он скользнул губами по моей щеке, и я почувствовала по движению его кадыка, как в его груди вновь зарождается безумный хохот.

* * *

Лоран хохотал. Возможно, он смеялся надо мной. Зачем он искал встречи? Хотел увидеть через столько лет ошибку своей молодости? Он явно не пытался восстановить со мной связь, ведь он прямо сказал: «Мы живем совсем как муж с женой». Когда женатый мужчина ищет приключений на стороне, он подстерегает более свежую «дичь», более нежную, достойную показа. Во времена нашей учебы говорили: «очаровашку».

Возможно, с годами Лоран подрастерял свою рассеянность, и сегодня он видит меня такой, как и все остальные. Вне всякого сомнения, он тихо шепчет себе под нос: «Как я мог? Я должен был сильно заплутать в литературных дебрях, чтобы совсем ничего не замечать вокруг. Что было в ней такого, в этой девчонке, что я влюбился в нее? Ведь я был влюблен, это действительно так. Несколько недель… Весной во время сессии… Комната в мансарде… Ее слишком узкая кровать… Ночи без сна: до полуночи учеба, а дальше — любовь».

Зачем рассказываю себе эти небылицы? Это я, Сара, была влюблена. Безнадежно. Отчаянно. Но Лоран?

Ну конечно, ты только вспомни его поцелуи, его исследования…

Все верно, Сара, он исследовал, но не тебя, а новое чувство любви, свое собственное тело, свои желания, до этих пор запретные действия, до сих пор невозможное удовольствие. И ему было неважно, что с ним была ты.

Но я тоже! Ведь для меня Лоран тоже был первой любовью. Первым мужчиной. Мина — это совершенно другое. Так разве возможно, что мы абсолютно по-разному пережили эту историю? Он меня любил, конечно, любил.

Но давайте размышлять здраво! Когда юноша любит девушку, он считает ее красивой и он ей об этом говорит. Берет ее лицо в свои руки. Его глаза ласкают ее тело. Все книги, все фильмы повествуют об этом. Ты ведь читала много книг, Сара! Ты видела много фильмов! Лоран никогда не вглядывался в твое лицо со словами: «Ты прекрасна. Я тебя люблю». Он был с тобой, как молодой обезумевший пес, он получал удовольствие и доставлял удовольствие тебе. Нам было «хорошо спать» друг с другом, как сказали бы любители подбирать выражения, любители давать точные определения.

Ты тоже попадаешь под определение, Сара! Не такая уж до невозможности безобразная. Это просто чудо, что такой милый кудрявый парень, как Лоран, был настолько безумен, чтобы любить тебя. Сохрани это чудо, забудь обо всем остальном!

И я принялась повторять: чудо — Мина, чудо — Лоран, чудо — Рафаэль… Я начала собирать коллекцию.

* * *

Рафаэль и Сара, Сара и Рафаэль… В этом огромном городе, гремящем автомобилями, в этом битком набитом метро, где смешиваются различные языки, где сталкиваются запахи, не было никого, кроме этих двоих: Рафаэля и Сары. Весь необъятный город сжался до крошечного островка, до серой ленты-зигзага: магистраль Шерш-Миди ныряет влево к улице Майе, затем вправо — к улице Ферранди. В этой сумятице соседних домов существует лишь два жилища: квартира Рафаэля на первом этаже, крыльцо в три ступени, застекленная ротонда и кукольный домик, театральная кулиса, мастерская художника, раковина для грез, любви, где никто не рисует, где никто не грезит, где никто меня не любит.

Сколько мужчин, сколько женщин в этом сплетении улиц, что называют Парижем, в этом городе-спруте, раскинувшем щупальца бульваров, сдавившем пространство своими проспектами, выползшем за кольцевую дорогу и жадно поглотившем тысячи и тысячи кварталов, пригородов, где живет еще столько мужчин, столько женщин. В этом безжалостном, всепоглощающем мегаполисе у меня не было других ориентиров, кроме тоненьких ниточек, что связали меня с Рафаэлем: пятьсот метров серого асфальта, ограниченных магазинчиками и кафешками, что превратились в межевые столбы, и чужие, незнакомые люди, здесь, там, везде; никого, кроме чужих. Я могла содрогаться от рыданий на тротуаре, цепляться за стены, упасть на землю, прыгать от радости, смеяться или беседовать сама с собой, вряд ли я была бы удостоена хотя бы пожатием плеч.

Этот город был слишком переполненным и слишком пустым для меня.

* * *

Два первых года моей преподавательской деятельности. Маленький город на самом востоке Франции. Там образовалась вакансия, и на нее не нашлось желающих: многие дети изучали немецкий, ведь граница так близко.

Джульетта обосновалась в нескольких километрах от центра городка, она поехала вслед за мужем-инженером, работающем на крупном автомобильном заводе. Она сразу полюбила этот край: «Здесь такие правильные люди — труженики. Да, они плохо идут на контакт, не раскрывают тебе душу при первой же встрече, но зато ты уверен, что можешь положиться на них». Она подыскала мне квартирку-студию на узкой улочке, где не ходил транспорт. Сестра всячески расхваливала местность: «Ты живешь в городе, но всего три минуты езды на машине — и ты уже на свежем воздухе». Джульетта обожала дышать свежим воздухом, валяться в траве, карабкаться по склону с рюкзаком на плечах. Она всегда отличалась отменным здоровьем, она, наверное, и умрет с румянцем во всю щеку. Она так переживала по поводу моих переполненных пепельниц; каждый раз приходя ко мне в гости, она с неодобрением косилась на бутылку виски, уютно устроившуюся рядом с книгами, она подсовывала мне адрес «человека, которому не надо многое, лишь несколько часов ведения домашнего хозяйства…»

Я приехала в этот городок в конце августа. Джульетта вместе с детьми где-то отдыхала. Я стояла одна на перроне захолустного вокзала, было уже девять часов вечера. Город показался мне пустым и темным. Ресторан уже закрывался; мне могли предложить всего одно блюдо. За соседним столиком расположилась группа мужчин, внимательно меня разглядывающих. Как только я вошла, они понизили голоса и стали перешептываться, сблизив головы, пообсуждав меня некоторое время, они вновь вернулись к непринужденной беседе.

Я подумала, что город так пустынен по причине выходного дня. Но нет: весь год, семь дней в неделю после семи вечера все магазины опускали железные жалюзи, ставни закрывались, а редкие кафе старательно прятались за тяжелыми занавесками. Поздние прохожие словно бы украдкой направлялись к двум кинотеатрам городка, все сеансы шли строго по расписанию. За занавешенными окнами угадывались яркие вспышки телевизоров. Город, как улитка, заползал в свою раковину. Начиная с пяти часов утра, еще до зари, вновь возобновлялось движение транспорта: грузовики, легковушки, мопеды перевозили тех, «кто заступает с утра» на работу на крупные предприятия (как говорили там, чтобы «занять рабочее место»). Один день в неделю, всего на несколько часов, в субботу после полудня, центр города превращался в веселый базар. Плотная толпа людей двигалась вверх по улице и обратно, такое можно увидеть в городах Испании, но только поздним вечером. Лицеисты и ученики «выползали» из своих школ, семейные пары все обвешивались пакетами, охваченные закупочной лихорадкой. Но к шести часам вечера вновь воцарялись тишина и порядок.