Анастасия Соловьева - Очарованные

– Ну, скажу тебе я!.. Ты не так уж и не права. Действительно мрачная штуковина.

– И это, по-твоему, искусство?

– Не по-моему! Не по-моему!

– С каких это пор ты стал плясать под чужую дудку?

– С тех пор как стал владельцем салона.

– Стал – и что же?

– Да чего ты вскочила? Садись... Ну вот, и давай говорить спокойно. Если в моем салоне выставлено что-то, значит, я на двести процентов уверен, что это уйдет. За этот, как ты выражаешься, артефакт для клуба самоубийц сегодня утром уже внесли задаток. Вполне нормальные современные люди, а судя по материальным возможностям, даже преуспевающие.

– И ты рассчитываешь, что я вместо обыкновенной кошки приволоку в твой салон какого-нибудь монстра?! Кошку-сороконожку с человеческими пальцами на лапах?

– Отлично придумано! Оторвут с руками! А если она еще будет материться на всех языках...

– А тебе не стыдно выставлять у себя такое? В галерее твоего имени?

Лена откинулась на подлокотник и принялась разглядывать Борю. В сущности, он мало изменился. Только повзрослел. В отличие от женщин мужчинам идет возраст – они делаются значительнее. Им даже морщинки на пользу... У Бори первые морщинки уже собираются легкой сеточкой возле глаз, но глаза от этого становятся выразительнее. В его глазах обаяние и... спокойное, без холодности, чуть ироничное понимание жизни.

– Чего ты спрашиваешь? Абсолютно децельный вопрос!.. Мы можем вписаться в ситуацию или не вписаться в нее. Если хочешь вписаться, надо сделать все зависящее...

– А ты хочешь вписаться? – Елена тихонько усмехнулась.

– Хочу.

– А раньше не хотел.

– Это было раньше. В розовом детстве.

– Так бы и говорил сразу: хочу вписаться! И нечего было орать на меня.

– Сама могла бы въехать! Если бы я не вписался, у меня не было бы никакого салона. И сидели бы мы с тобой в парке на лавочке, как в годы золотые...

– Но это совсем не так плохо.

– А что до орать... Мало я в свое время орал на тебя!

– Как это мало?

– Если бы я не орал, не заставлял выискивать цвет и вырисовывать перспективы, ты не стала бы мастером. Художником.

– Да я и не стала им! Ты всегда говорил: художник и дизайнер – две большие разницы!

– Я приучил тебя к постоянному поиску. – Он прав, кольнуло в сердце у Лены, но Боря не дал ей опомниться, продолжая: – А по поводу нашей сегодняшней разборки я тебе скажу: инвективу нельзя отождествлять с банальным обвинением...

– Что?

– Инвектива не тождественна обвинению.

– Инвектива?

– Это призыв к действию, а не базарная ругань!

– И к какому же действию, интересно, ты призываешь меня?

– Главное в нашем деле не останавливаться. Ты должна нащупать свой путь...

– Борька! – разволновалась вдруг Лена. – Ты сам себе противоречишь. Ну какой у меня путь? Рисовать матерящихся монстров?!

Боря молча вылез из-за стола и сел на подлокотник кожаного кресла рядом с Еленой.

– Пока делай монстров.

– Ты опять издеваешься?

– А потом я что-нибудь придумаю для тебя... – Он взял в ладони ее лицо, долго разглядывал, потом погладил щеку. – Ты знаешь, у меня такое чувство, что я должен сделать для тебя что-то очень важное. Всю жизнь у меня это чувство. С первого курса, с нашей первой встречи...

Вот насчет первой встречи – чистая правда. При первой встрече Лена действительно поразила его. И он, пораженный, так старался ради нее. Каждую неделю дарил цветы, таскал подрамники, писал натюрморты для зачетов, кормил апельсинами и пирожными. И Лена, простодушная первокурсница, была абсолютно счастлива этим. И верила: и сейчас, и в будущем Боря сделает все, чего она только ни пожелает. Но вот на третьем курсе, выиграв довольно известный студенческий конкурс и получив право продолжать художественное образование во Флоренции, Боря уехал из Москвы. Тогда-то Елена и усомнилась. В его готовности, в его чувствах и в себе – в своей для него единственности и уникальности. Попробуй теперь от этих сомнений откреститься!

...Они сидели в полутемном выставочном зале, а за стеклянной стеной, совсем рядом, бурлила вечерней жизнью старинная московская улица. В людском потоке плыли автомобили, их полированные крыши отливали огнями вывесок и реклам.

Отблески уличного света освещали зал призрачно, таинственно. Дальние стены галереи исчезли, слились с темной глубиной, а подсвеченные картины теперь казались висящими в пустоте.

Боря все держал Ленино лицо, всматриваясь в него, и наверное, оно сейчас тоже казалось загадочным, потусторонним. И Лена, подыгрывая этому впечатлению, понизила голос и сказала нараспев:

– Хорошо тут у тебя. Таинственно. То, что нужно...

Так говорят актеры детских театров, когда на сцене гаснет свет.

– А я здесь и живу... – Боря принял ее тон и ответил под стать.

– Прямо в зале? – уточнила Лена тем же тоном.

– За сценой.

Лена понимающе улыбнулась:

– Из экономии?

– Это вышло само собой. Я вообще не собирался в Москву – хотел остаться во Франции. Все вроде бы уже и срасталось...

– А как же твоя миссия? Ты же должен сделать для меня что-то судьбоносное, очень важное.

– Это можно было сделать и из Франции... Во Франции возможностей даже больше, – подумав, прибавил он.

– Но ты все-таки вернулся...

– Просто в один прекрасный момент я понял, что на родине смогу сделать больше.

– Значит, ты вернулся из-за меня? – спросила Лена лукаво.

– Конечно! Я думал о тебе.

– Но ты даже не позвонил мне, когда вернулся.

– Забыла? Я же звонил – ты просто не стала со мной разговаривать.

– Звонил!.. – передразнила Лена. – Один раз...

– Тогда я только вселялся в этот дом, было столько дел всяких неотложных.

– Признайся: тебе просто было не до меня.

– А я то же самое о тебе подумал. Ты так... решительно поговорила со мной, да и с нашей последней встречи времени минуло многовато. И я подумал: мало ли что...

– Но ведь ты... больше не думаешь так? – мягко спросила Елена.

– Нет! Как только увидел тебя сегодня сидящей в этом кресле...

– Именно в этом кресле?

– У тебя был такой вид: совсем домашний. Как будто все эти годы ты прождала меня здесь.

– Правда? – Больше всего на свете Лене хотелось, чтобы он всегда думал так.

– Конечно правда.

– Я ждала, – призналась Лена. – Но... не в кресле. Я учились и работала. На четвертом курсе устроилась дизайнером штор.

– Что это взбрело тебе в голову?

– Я же на вечернее перевелась... И вообще долго рассказывать.

– Ты же не спешишь...

Чем дольше они сидели вот так в одном кресле, прижавшись друг к другу, тем сильнее Лена убеждалась: да, она не спешит. У них с Борей впереди уйма времени – она успеет рассказать все: про Катю, про «Гранадос», про Астерия и Леонарду – про свои беды, начавшиеся так давно и до сих пор не желающие заканчиваться. И он непременно расскажет ей обо всем...

Только бы он как-нибудь не догадался про Сергея, думала Лена уже ночью, лежа без сна в странной Бориной комнате – маленькой, белой, напоминающей одноместную больничную палату экономкласса.

Боря – консерватор. Несмотря на то что в искусстве он способен на самые отчаянные и невероятные поступки, в частной жизни это всего лишь обычный мужчина. Он наивно хочет, чтобы его любили, любили и ждали. Правда, не просто хочет – в отличие от многих особей этой породы, умеет быть нежным и благодарным...

Но все-таки он неисправим! Даже после любви – после взрыва, потрясшего Лену глубоко, до самого основания, он опять заговорил о картинах.

...Ежегодная французская выставка... Со своими скромными полотнами Боря чудом добился права на участие в ней. У него не было и тени надежды на то, что его заметят...

Если бы Лена слушала Борю внимательнее, она, пожалуй, поспорила бы с ним:

– Это у тебя-то не было надежды?! Не гони! Да ты всегда убежден, что все твои вещи гениальны!

Но сейчас она лишь сильнее вдавила голову в его плечо и пощекотала губами шею. Ей хотелось новых взрывов и новых ласк, новых гонок по краю пропасти, новых полетов. А он все свое: выставка, полотна. Хорошо, что недоговаривал... Все-таки они три года не были вместе. Три года без гонок по краю пропасти, без полетов и взрывов, разрывающих душу. Лена, честное слово, не понимала, в какой части ее тела случается этот взрыв. Кажется, она вся рассыпалась на части, на мельчайшие кусочки. Кто будет ее собирать потом?!

Уж точно не Боря, во всяком случае! Ищите Борю на французской выставке, он по сотому разу переживает минуты своего торжества. На этот раз хочет пережить их вместе с Леной.

– ...Успех иногда достается отчаявшимся – со мной получилось именно так.

Купили обе его картины. Купил кто-то из наших и увез в Россию. А через некоторое время стали приходить письма на его электронный адрес. Письма-заказы... Боря и на этот раз недоговорил – начал засыпать.

Ерунда все это, ни о чем он не догадается, думала Лена, разглядывая в темноте Борино лицо. Да и не было никакого Сергея... Была тоска по Борьке, темная, беспросветная тоска.

– А как сегодня? – спросил он Лену утром. – Ты приедешь?

– Постараюсь.

– Хочешь, я заеду за тобой в офис? Вы во сколько заканчиваете?

– Официально в семь. Но у меня есть еще одно дело после работы.

– Какое дело? – Он явно был недоволен.

Он! Ее собственный он! Самый обыкновенный мужчина в мире. Ревнивый... Пропадал где-то целых три года, а теперь даже ее текущие дела вызывают у него подозрение. Политика двойных стандартов – в высшей степени по-мужски.

– Мне нужно съездить в одно агентство. Я им денег отвалила целую кучу! А теперь выходит – их хата с краю.

– Забей! Мы сегодня же разберемся с ними! – авторитетно, как и подобает настоящему мужчине, заявил Боря. – Я пойду к ним вместе с тобой.

– Понимаешь, дело не в них одних. Они в общем-то делают, что обещали, стараются...

– А в чем же тогда дело?

Мирное утреннее кофепитие прервалось дверным звонком. Обыкновенным, домашним.

– Зачем Маша приходит на работу в такую рань? – Лена презрительно пожала плечами. С чисто женским тщеславием она спешила унизить неудачливую соперницу. – Ведь сейчас нет еще и девяти!

– Маша приходит к одиннадцати. Это ребята в мастерскую.

– У тебя и мастерская тут?

– Да видишь ли, я давно уже ничего не делаю сам, своими руками. Муратов – бренд, под которым трудится целая команда.

– А ты? – удивленно спросила Лена. – Ты больше не занимаешься живописью?! Неужели такое возможно? Как так?

– Когда я вернулся в Россию, в первое время заказов было столько... короче, я не справлялся с ними. Я мог бы отказаться, конечно. Но не мог. Надо было быть совсем коматозником, чтоб отказаться.

– И ты нанял людей?

– Не нанял – команда подобралась.

– А теперь ты, значит, коммерсант – и все?

– Бог с тобой! Конечно нет. В основе всех вещей, идущих под брендом «Муратов», мои идеи.

– Только идеи?

– Это немало.

– А зачем ты открыл салон?

– Чего тут непонятного? – явно рассердился Боря. По его логике, женщина как собака, должна читать по глазам желания и мысли своего хозяина-мужчины. – Вначале мне надо было просто вложить деньги. Аренда с правом выкупа на центральной московской улице! Триста метров, первая линия домов! Да на одной переуступке прав аренды знаешь, сколько денег можно заработать?! А ты говоришь, салон!.. А где, по-твоему, мы это все продавали бы? В Измайлово, на вернисаже? По объявлениям?!

– Нет, что ты, что ты. – Лена улыбнулась извиняющейся улыбкой. Ведь всем известно: ничто так не тешит мужское самолюбие, как женская глупость. – Просто я вообще не понимаю многого.

– Это не самое страшное, – примирительно пробормотал Боря. – Так в семь я заеду за тобой?

Александр Васильевич шел замусоренным, пустынным городом. Он двигался уверенно, без труда ориентируясь в незнакомых улицах. Кажется, в этом городе Александр Васильевич остался один. Жители покинули его.

В сером воздухе ненужно пестрели рекламные щиты. Дома негостеприимно распахнули настежь двери, их окна глазели безразлично и пусто.

Александр Васильевич обожал предметы интерьера – шкафы и стулья, сваленные прямо посреди улицы. Но нет, оказалось, он в городе не один. На другом берегу реки, в арке подворотни, появился и исчез человек. А когда Александр Васильевич пересек мост и углубился в проулок, кто-то шарахнулся от него во дворы.

Александр Васильевич вошел в дом и начал подниматься по ступенькам. Тут было еще мусорнее, сильнее чувствовались покинутость и развал. Из незакрытых пыльных окон тянуло холодным сквозняком.

Александр Васильевич поднимался все выше, из окон лестничной площадки теперь открывался далекий вид на обветшавший, унылый город.