Жан-Поль Энтовен - Парижская страсть

Лето утекало по капле.

Тусклее становился свет. Мутнело небо. Другие звуки носились в воздухе. Конец сезона.

Орсини грустно прощался со своими отъезжающими гостями. Он, бедняга, простыл и с тех пор, как его любовник предпочел вернуться в Испанию, больше не выходил из своей комнаты, часами говоря по телефону. Он обнял меня. Глаза у него были красные.

— Ты — единственный, — сказал он, — кто в состоянии меня понять…

В Париже меня никто не ждал.

Со времени праздника у Анжелики у меня появилась привычка проводить долгие ночи с Дорис. Это была красивая и слегка простоватая девушка, ничего не воображавшая и, как хорошо сидящую одежду, носившая свою красоту.

Она никогда не отказывалась от свиданий и никогда не опаздывала. Она очень скоро и со всей серьезностью мне отдалась. Она соглашалась брать небольшие суммы — потому что так было надо. С ней я скучал, совсем не питая отвращения к этой скуке, у которой был вкус лекарства.

Иногда она сама мне звонила и говорила:

— Ты заметил, идет дождь!

Или:

— Ты не хочешь поужинать со мной?

А после ужина настаивала на возвращении в Вильфранш, где засыпала в моих объятиях.

У нее была сахаристая кожа, как у моих молодых девиц, которых я посещал раньше, длинные ноги, шаткая походка аиста.

Когда настало время возвращаться в Париж, она спросила, хочу ли я, в самом деле, чтобы она была со мной. До сих пор она жила где придется. Кончилось тем, что я ей предложил дальнюю комнату в моей квартире.

Иногда неизвестный ей звонил от Анжелики. Она с робкой гримасой записывала час и место.

Случалось, что я ее будил ночью, чтобы расспросить про ее профессию. Как себя вели с ней? Что ее заставляли делать? Получала ли она от этого удовольствие?

Дорис мне отвечала в полусне. Жизнь уже обожгла ее. Она от нее уже ничего не ждала. Но этого ничего было достаточно, чтобы жить спокойно.

Все же Дорис мне объяснила, что женщина, которая решила продаваться, должна побороть свое отвращение. Преодолеть свое собственное тело. Извлечь удовольствие из того, чем она брезгует. И тогда уже не важно, какой мужчина ею владеет.

Он здесь. Он ее хочет. Он согласен платить. Она, против воли, позволяет ему на нее навалиться, чтобы почувствовать, что он тяжелее ее тоски. Иногда она веселится. Иногда слезы текут. Никто об этом ничего не знает. Мужчина уже далеко. Он попользовался ею.

Эти мужчины — без лица и без имени. Они берут только то, что им дают. Им предлагают тело, которым они и занимаются, в то время как душа, свободная и независимая, ждет.

В этом деле в счет идут только гордость и одиночество.

Раньше Дорис немного знала Аврору, и она не смущаясь рассказала мне о нескольких обстоятельствах, которые их сблизили. Поездка в Рим к любителям, которые не очень хорошо знали, чего хотели. Две или три встречи в Париже. Несколько праздников у Анжелики, в Сен-Клу. И ничего больше. Впрочем, Дорис всегда чувствовала себя не лучшим образом в присутствии этой девицы, так презиравшей тех, кто вел себя так же.

Она знала, впрочем, что у Авроры особая репутация. Она соглашалась на вещи, от которых Дорис всегда отказывалась.

— Есть мужчины, которые очень хотят провести время с нами, но так, чтобы их не узнали. Они тогда обращаются к девушкам, которые соглашаются принять их, не зная, с кем имеют дело. И я, знаешь, никогда не одобряла подобных игр…

Так как я не был уверен, что понимаю, она уточнила:

— Да, есть девушки, которые соглашаются не знать, с кем они спят. Их маскируют, им накладывают повязку на глаза, и они ждут в комнате…

Аврора была одной из этих девушек. Они встречаются редко. Они образуют настоящую секту в своей среде.

— Ты думаешь, они нормальные, девушки, которые так себя ведут?

Дорис выжидала одобрения, которое я не имел сил ей высказать, настолько мой рассудок при этих словах был захвачен круговоротом отвратительных картин. Мое прошлое в один миг застыло и растрескалось, как замерзшее море: все, что в нем делала Аврора, имели отныне один смысл.

Осень была короткой. Месяцы проходили. Мне не составило большого труда снова влиться в прежнюю жизнь. Я снова выходил в свет. Я встречался с друзьями, для которых я пропал надолго и которые меня приняли так, как будто мое исчезновение было для них в порядке вещей. Всюду меня ожидало привычное. Было достаточно появиться, поговорить, принять роль — и память услужливо подсказывала каждую реплику. Снова были ужины у Орсини. Иногда я бывал в его галерее, где он привлекал меня к участию в деликатных переговорах.

Дорис все время жила в моей квартире. Мы мало говорили друг с другом. Утром — несколько вымученных фраз о погоде. Или ночью — когда не спалось. Когда у нее не было встреч, мы слушали музыку, особенно песни и оперные арии. Иногда мы гуляли. Мы ходили в театр и смотрели фильмы. Я познакомил ее с людьми из театральных кругов, которые предложили ей несколько маленьких ролей. Чтобы меня отблагодарить, она способствовала моему окончательному выздоровлению.

Я снова увидел Дельфину, случайно, в квартале около Оперы. Она была занята новой балетной труппой и похвасталась мне, что создала постановку на тему Орфея. Она уже руководила ее репетициями.

— Вы, конечно, придете на премьеру?

Я ей это обещал. Эта женщина делала мне только добро, и я ее не любил — зато обожал тех, кто меня разрушал. Мы расстались перед чайным салоном. Шумный поток машин заглушил наши слова. И сумерки, которые в это время года падают быстро, не позволили уловить все, что она хотела сказать мне последним взглядом.

— Вы все еще желаете ее увидеть?

Я не слышал голоса Анжелики вот уже несколько недель. По телефону, когда дождь грустно тарабанил по моим окнам, он, как мне показалось, звучал более отчетливо.

— Да, Аврора мне звонила… И, проверяя мою записную книжку, я нашла там ваше имя. Вы должны сейчас же решить, так как нужно все устроить…

Она мне предложила встречу в своем доме в Сен-Клу. Я должен был прийти через несколько дней, к полуночи. Бесполезно было задавать ей другие вопросы. У нее не было ни времени, ни желания отвечать на них. Она добавила — и это меня даже не удивило:

— Тариф будет немного необычным… Не правда ли, этот рисунок Ватто, который так хочет иметь мой дорогой Сандро, еще у вас?

С этим рисунком я не расставался. Я его даже поставил на мой ночной столик, рядом с «Фортуной» Прудона.

— Тогда будет достаточно его мне принести, и мы будем в расчете…

Она поспешила положить трубку, пока я не потерял решимости — что, впрочем, было маловероятно.

Что странно в истории с Орфеем, так это — развязка. Герой преодолел все преграды, чтобы найти ту, которую он потерял, он рисковал рассердить обидчивых богов, он смешал мир живых и мир мертвых во имя своей страсти и, когда он победил, найдя Эвридику в Аду, и вел ее к свету, то сам же решил ее потерять. О чем он думал, оглядываясь? Не был ли он предупрежден? Какой смысл был для него идти в другой мир, спасать свою возлюбленную, чтобы потом, в последнюю секунду, снова сбросить ее во тьму? Быть может, этот миф в конечном счете — история мужчины, который делает вид, будто желает возрождения женщины, но которого устраивает ее проклятие. И который ловко себя обезопасил. И который, смешав трусость и храбрость, даже нашел для себя способ открыться страданию, которое перед освобождением его сломает.

Итак, несколько дней спустя, к полуночи, я приехал в Сен-Клу. Я приготовился к этому испытанию. Я выбросил из памяти все, чтобы осталась только холодная решимость. Я постарался, в предвидении встречи, не зная точно, чем она завершится, избавиться от всех особых примет. Я выбрал духи, которыми никогда не пользовался. Я пригладил лаком волосы. Я надел на палец обручальное кольцо. В течение нескольких дней перед встречей я постарался усвоить чужие жесты. Но начиная с какого жеста перестаешь быть собой? И кто знает, не будет ли остаток моего почерка в манере поведения еще более красноречивым, чем откровенное признание? Этот набор хитростей показался мне мелким и смешным, когда моя машина въехала на дорогу, которая вела к подъезду. Я не знал, захочется ли мне замаскироваться или открыться.

Дом Анжелики был в этот вечер освещен как для большого приема. Оттуда уже издали был слышен шум праздника, хотя его и заглушал зимний моросящий дождь. Фонари, расставленные от самой решетки ворот, добавляли пышности дому, который весь блестел от сырости. В окнах первого этажа, закрытых решетками, было видно, как мужчины и женщины танцуют котильон. Зачем я снова приехал сюда? Хочу ли я действительно снова найти Аврору — или, найдя, окончательно утратить? Любопытство толкало меня к окончательному разочарованию. Любовь, или то, что ее поддерживало, тянула меня назад. Я был решителен и взволнован. Мне суждено было приобрести опыт — но какой? Передо мной мелькнуло видение птицы, которую смерть настигла в полете.

Кончилось тем, что я вошел в большой прокуренный салон, где для шумной толпы на украшенной цветами и лентами эстраде играл с почти грустным задором небольшой полуодетый оркестр. Несколько типов, с которыми я встречался в Мужене, посмотрели на меня с видом заговорщиков. В этом веселье было что-то зловещее. Наглые мужчины. Девицы, чей усталый вид напомнил мне о Дорис. Некоторые старательно смеялись. Другие наливали шампанское в свои туфли. На диване, около камина, я заметил Кантёлё. С обеих сторон от него сидели два создания, подставляя ему голые белые груди. У меня под мышкой был рисунок Ватто. Никто в этой ситуации не мог выглядеть более нелепо.

Орсини и Анжелика были в другом салоне. Они сидели возле игорного стола, где молодая девушка в причудливом наряде раскручивала рулетку, как робот. Оба были в костюмах китайских мандаринов. Длинные накладные косы, щеки нарумянены, лица выбелены. Орсини подал мне знак подойти. Он грубо забрал у меня мешавший мне рисунок.

— Я знал, что все этим кончится…

Он, смеясь, оглядел Ватто.

— Все-таки надо будет убрать пятна крови…

У меня было ощущение, что мой отец смотрит на нас. Я снова услышал его последние слова. Я снова увидел его могилу на кладбище в Вильфранше.

Орсини благодарил Анжелику, которая, покраснев под гримом, скромно ответила:

— Это — меньшее, что я должна была для тебя сделать…

Почему он так хотел завладеть этим рисунком? Какой долг она возвращала, даря ему его? Этого я не знаю до сих пор.

Потом, повернувшись ко мне, Анжелика показала пальцем на потолок.

— Ваша Аврора — наверху. Она ждет вас. Или кого-то, кем окажетесь вы…

Во всяком случае, отступать было поздно. Несколько заинтригованных гостей окружили меня. В смятении я воображал, что они поощряют меня, повторяя слова Анжелики:

— Она ждет тебя! Она ждет тебя! Она ждет тебя!

Значит, я попал в кошмар, который напугал Аврору в Везлэ? И кто может мне поручиться, что, рассказывая когда-то свой сон, она не предсказывала момент, который мне предстояло пережить? Но я ошибался. Им просто любопытно было поглядеть на вновь пришедшего. Окажусь ли я в их вкусе? Не испорчу ли праздник? Время вязало и перевязывало свое полотно, повторно используя существа, предметы, сновидения, ночи. Оно жонглировало желаниями и жизнями, само не зная, для чего. В этой волнистой зыби открывались водовороты, только и ждавшие случая поглотить меня.

Орсини размахивал своим рисунком, как трофеем. Оркестр начал арию, бравурность которой наводила на мысль о цирке. Анжелика вынула свою золотую коробочку и жадно поднесла к ноздрям. Потом указала мне на лестницу, на верху которой слуга подал мне знак следовать за ним. Он шел впереди меня по длинному коридору. И оставил меня перед комнатой, дверь которой была приоткрыта.

Закрывая эту дверь, я не знал, чего хочу. Овладеть Авророй и таким образом взять реванш? Возненавидеть ее? Снова полюбить? Подчинить себе? Я мог бы навязать себе любое из этих желаний и принять его логику. Но все это показалось мне одинаково бесполезным, как только я шагнул в темноту. Фонари перед подъездом качались от ветра, и их тусклые лучи метались по комнате, выхватывая из тьмы зеркала и высокий потолок. Стоявшая на столе лампа, покрытая шалью, освещала мебель и ничем не примечательные обои. Два угловых окна выходили на балкон с цветами — Аврора показала мне его, когда я ранней весной привозил ее в Сен-Клу. Дверь с ромбовидными стеклами гасила звуки оркестра. Это была почти тишина. И посреди этой тишины, на кровати, ждала Аврора.